Вернуться в Речь Посполиту

От автора
-- В конце декабря 2004 года, направляясь в одну из европейских стран, мне довелось провести один день во Львове. Впечатления от этого города, а также, рассказы гида впоследствии вылились в нижеследующее произведение. Таким образом, этой книге более 10 лет и она представляет собой не более, чем образную фантазию на вольную тему, навеянную неповторимым своеобразием этого чудесного старинного города.
Обложка и рисунки автора.


Вернуться в Речь Посполиту

Письмо 1 Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому от 21 сентября


Дорогой Казимир, друг мой, приношу мои нижайшие извинения, что я так долго задержал с ответом. Ты не поверишь, но я представить не могу, сколько времени прошло с твоего последнего письма. Не могу восстановить в памяти, как очутился в этом месте, так как ничего не помню с недавнего времени. То есть, я помню, как мы заседали в кавярне Мойши Любека, как пили-ели, как слушали добрых музыкантов, как гарно повеселились, а затем я ясно вспоминаю, как ты меня провожал: усадил в сани и ждал пока они не выехали по направлению Флорианских ворот, стоя на пороге своего дома, в этот ясный солнечный и морозный день святок. Сизые прямые столбы дыма над каждой трубой Кракова так и рисуются у меня перед внутренним взором- как они стоят на ледяном лазурно-чистом небе, солнце сверкает, а вокруг такая сказка разукрашенных инеем деревьев, что дух захватывает! Это, да еще кое-что накануне этих событий из моей домашней жизни я помню отчетливо, но переход – как это со мной приключилось – как я попал в это место, окруженный этими чудными людьми и всей этой диковинной обстановкой, - ума не приложу, где и как черт сподобил меня, чтобы я согласился сюда приехать. Наверняка, выпил немало кухлей, если и соглашение, и сборы, и дорогу начисто забыл. И конечно, местные купцы предложили мне кругленькую сумму, если я ввязался в эту авантюру.
Но пока они ничего из своих товаров не показывают, только толкутся понемногу вокруг меня да помалкивают. Язык у них чудной: исковерканный наш, но я его понимаю, он более похож на язык моего отца, который был родом из восточных областей, хотя всю жизнь прожил во Львове на Русской улице.
Вот и сижу, друг Казимир, в этой стране, смотрю вокруг, слушаю, и если бы тебе сподобилось заглянуть в эту жизнь хоть на мгновение, то, ты, уверяю, тронулся бы помаленьку.
Затем и пишу тебе, чтобы развеяться и посоветоваться, как быть, и если правда, что славный город Краков, как меня уверили, так и стоит на своем месте, то решил я отослать тебе весточку, чтобы ты поговорил с моей женой и подготовил ее к моему исчезновению, потому что не знаю, что со мной будет и вернусь ли когда?
Перешлю тебе послание в Краков, а уж ты затем, померковав и, посоветовавшись с добрыми людьми, отправляйся, Богом прошу, навестить мою добрую Божену, утешь ее и приголубь моих дорогих Тадеуша и Баську – сердце мое обливается кровью, когда подумаю о моих детях, ведь они теперь, почитай, что сироты: ни поговорить, ни помочь им я сейчас не в состоянии.
А может быть, дорогой Казимир, расспросишь Божену и кое-кого из знакомых и они тебе смогут рассказать, в каком состоянии и при каких обстоятельствах я потерял весь свой ум и коммерческую хватку, что меня угораздило уехать в эту запредельную страну, где, чувствую, наверняка погибну, где все, что я вижу, наполняет меня ужасом, который не в состоянии вместить моя душа.
Во-первых, меня никуда не пускают, все дни я провожу в комнате с наполовину закрашенными окнами; правда, светлой, чистой и совсем без клопов, блох и прочего. В первые дни я лежал в постели, хотя не чувствовал себя больным, а напротив, бодро, как всегда. Местный лекарь, который появляется каждый день, удивился, увидев меня шагающим по комнате, но сдержался, ничего не сказал, только осмотрел мои руки. Если ты помнишь, в прежние времена я их постоянно расчесывал даже под перчатками. Уж и не помню, когда я подцепил эту гадость, покрывшую свербящими болячками тыльную сторону кистей. Лекарь распорядился и мне стали мазать их каким-то лекарством, и, Боже славный! – через несколько дней болезнь ослабела, а теперь и вовсе прекратилась. В возблагодарение такому чуду я позволяю этим лекарям меня осматривать, взвешивать, измерять и проделывать надо мной еще какие-то действа, смысл которых доходит до меня слабо, но - слава Богу! – без причинения боли. Как я понял, изучают меня и считают, по-видимому, больным.
Но я-то совсем себя так не считаю! Кормят меня хорошо, хотя это совсем отличная от той, к которой я привык, еда. Ем я с большим аппетитом, и спать бы спал прекрасно, если бы не все эти мысли, которые меня одолевают. А может, я с ума сошел, и меня засадили к умалишенным? Если это и дом для сумасшедших, то совсем не похож на наш лазарет, где душевнобольных сажают на цепь; да и обстановка столь диковинная, что не иначе, как я сам ее и создал в своем воображении. Но я пытался разломить, разбить или разобрать некоторые предметы и они ломаются, что совсем уж невозможно в воображении.
Ах, дорогой Казимеж, зачем Всемогущий Бог посылает нам подобные испытания! Ведь ты помнишь, в пятьдесят лет у меня не было ни одного седого волоса, вполне вероятно, вследствие Абрамкиного искусства, а теперь я поседел, что заметил по вычесанных утром волосах, в которых уже перемешались серебряные нити.
И как радовался я, и как был беспечен, что остаюсь так долго молодым и сильным, как будто можно одному человеку остановить время, гневя Бога своей уверенностью, будто ему обещана вечность. А у Бога всегда есть много орудий, которыми Он управляет нашей земной жизнью, превращая их, когда потребуется, в орудия Его гнева. А может, и для меня уже Всемогущий Господь нашел одно в дни моего благоденствия, незаметно посеяв семена будущего несчастья, что созрели в теперешней темнице, где я дни и ночи ломаю голову и так, и эдак, с чего началось подобное изгнание, о котором я прекратить говорить и думать непрестанно не в состоянии.
Поэтому пишу столь торопливо тебе, моему дорогому драгоценному другу, в горячей надежде получить поддержку. В этих упованиях заканчиваю мое сумбурное послание и уверяю тебя, что беспрестанно молю Господа о твоем здоровье и благополучии на долгие годы. Прошу покорно принять слова уверения в совершенной преданности твоего давнего друга Тадеуша Бесновецкого.


Письмо 2 от Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому 25 cентября

Дорогой бесценный мой друг Казимеж ! Не успев подождать некоторое время по отправлении первого письма, спешу поделиться кое-какими соображениями, потому что все долгие ночи я только и раздумываю о причине моего беспамятства, которое непонятным образом заставило меня перенестись в эту страну, столь диковинную, так что я мог бы увериться, что это какой-то занятный сон, насланный нечистым, которому я по грехам моим беззаботно позволил проникнуть в мои сновидения.
Но нет! Нет никакой возможности поверить в это, настолько и люди по своему, - хоть и отличному от нашего, - поведению напоминают обычных земных людей, и обстоятельства быта тоже вполне земные, призванные удовлетворять людские потребности.
Так вот, путем долгих и мучительных размышлений стал я приходить к выводу, что всего вероятней, причиной этого временного помрачения стало Абрамкино лекарство, которое я, - как он меня уверял, - считал эликсиром молодости и что на поверку оказалось дьявольской отравой.
И как лукавый умудряется уловлять нас в самых невинных желаниях!
Как хочется нам не болеть и быть всегда в силе! И забываем мы при этом, что все немощи насылаются на нас Богом для нашего же спасения в вознаграждение для жизни вечной, а лукавый нас только морочит, ввергая затем в несчастье столь глубокое, в котором мы гибнем окончательно.
О, этот льстивый Абрамка был точно подсунут мне им ! И как меня угораздило поддаться на моления этого бродяги, когда он, хватая стремена моей лошади, молил пана взять бедолагу с собою, и как верную службу сослужит он пану. И видна в том рука Провидения, что дернуло меня тогда свернуть на эту боковую дорогу, проходившую через разоренное селение, в котором только обгорелые трубы дымились, и где, казалось, быть не могло, ни кошки, ни таракана. Ан, нет!- там, где, ни кошка, ни таракан не выживет, всегда заваляется какой-нибудь жидок, как этот: оборванный, заросший и страшной худобы, что, казалось, - в чем душа держится?- а уж как умудрился вцепиться клещом в стремя, а тем более уговорить взять на службу, пронзительно крича, что он, и лекарь, и фармацевт, и «как будет пан доволен его службой - вовеки не пожалеет!» Вот и не пожалел, сидя теперь в этой похожей на шляхтичский дворец тюрьме.
Зачем взял я этого несчастного, Бог ведает! Видать, затронул какие-то чувствительные струны души этот униженный представитель лукавого племени. Жалок он мне показался особенно. Но ведь я встречал на дорогах торговых странствий много разных жалких бродяг, но ни один не вызвал у меня интереса, а только омерзение. А этого я привел в дом, - хоть как против ни была моя богобоязненная Божена,- как уверяла меня, что « не к добру я привел этого нехристя»; но чем больше она отчаивалась, тем больше я упорствовал. Велел поселить жидка хоть в подвале, но рядом с очагом, хоть в сумерках, но сытым. А жена уверяла, что в наших комнатах наверху она слышит запах бродяги: запах нищеты, болезни и гнили. А я только отмахивался: куда там ! Жидок оказался чернокнижником, лекарем и еще черт знает кем, – какая болезнь? – его уродливое тщедушное тело было выносливей моего.
По-весне, как только сходили снега, и деревья начинали тянуть свои жаждущие ветви к пригревающему солнцу, жидок ускользал в поля, в леса, в дальние края, но неизменно возвращался всякий раз к кормушке, нередко оборванный и отощавший, нагруженный травами, корнями, минералами и Бог знает еще каким сырьем. Под этой ношей он казался муравьем, влекущим гору. Дрожа от нетерпения, разводил он огонь в своей тесной подземной конурке, что-то бормоча под нос,рассовывал свои находки по банкам, коробкам, тиглям, ящикам, подвешивал растения над очагом. Казалось, и еда, принесенная служанкой, его уже так не занимала : он прихлебывал похлебку и жевал хлеб на ходу, глядя в книги, вина он не пил, а без устали дни и ночи варил какие-то зелья, растирал порошки, формовал пастилки из принесенного материала, которые потом незаметно сбывал нуждающимся, что уже проведали об Абрамкиных способностях и потянулись к нашему дому в три окна, впрочем, как и у всех на Рыночной площади, построенных в размерах указа по Магдебургскому праву, защищенному, словно крепость, расширившемуся под землю и в воздух, пронизанному во всех направлениях лестницами и переходами, с дверьми, запиравшимися на затейливые замки.
Но, казалось, эти замки не в состоянии были защитить внутренность дома от Абрамкиных просителей. Так и видишь, то какую-то завернутую в платок по брови бабку, проведенную служанкой в Абрамкин подвал, то конюший принимает деньги и сует кулек заплаканной женщине, а то и дочка несет настойку от застарелого кашля школьной подруге.
Божена не верила в Абрамкино искусство и только плевалась, поминая нечистого, говоря, что все это дурь и вранье, а в доме, тем временем, как-то незаметно исчезли блохи, не прыгали они больше по ногам и не стало слышно шлепков от рук не только в спальнях, сумеречно освещенных часто зарешеченными окнами, но и во внутреннем дворе, похожем на квадратный колодец, днем полным лошадей, собак, конюших и, носящихся с ведрами и горшками, служанок с подоткнутыми подолами.
Абрамка подсунул девицам розовую воду для умывания по утрам, бабам постарше – легкий белый порошок для присыпки опрелостей, хозяйке дома – эликсир для ополаскивания рта. Подобострастно извиваясь, и испросив соизволения хозяев, он заставил кухарок измельчить какие-то корешки и добавлять это месиво каждый день в стряпню, пообещав избавить «обитателей этого благословенного дома» от всех настоящих и будущих болезней. И, наконец, он подступился ко мне, преподнеся этот проклятый флакон с темно-вишневой жидкостью и шепнув на ухо, что это мечта не только простых смертных, но и самых богатых и знаменитых : эликсир кровавого цвета, принимаемый по каплям в определенное время суток, дарует вечную молодость.
И что б мне не спросить Абрамку, почему он так стар и изношен, несмотря на обладание секретом лекарства от дряхлости? Но, видно, лесть совсем затуманила мне мозги, если я принял на веру все чародейские россказни. Хотя надо признать, что все десять лет, принимая строгое количество капель в точное для этого время, я не пережил ни одной болезни, не подвергся никакой опасности, ни одного дня не почувствовал упадка энергии, да еще повадился приударять за красотками.
Да, долгие годы счастья и процветания уверили меня в вечной удачливости избежать удела всех остальных людей. Страшно благополучие счастливых, дорогой Казимеж,. Как горько грохнуться с высоты знает только тот, кто туда безрассудно забрался. Я так гордился своей шевелюрой и окладистой бородой без единого седого волоса в пятьдесят лет ! А помнишь, как я смеялся – и все из желания показать сверкающие зубы! Помнишь, как, гуляя с тобой по Кракову, на меня оглядывались местные девки? – ведь я нарочно громко смеялся и разговаривал, - мне они казались гораздо привлекательней намозоливших глаза львовских красавиц. Какой стыд для отца семейства, почтенного гражданина и набожного прихожанина, казалось, напрочь забывшего про свой возраст, когда больше пристало разговаривать с Богом, чем о суетном с простоволосыми дурищами!
Да, Абрамка сделал многие вещи, и сделал так вкрадчиво, незаметно, как само собой разумеющееся. В один прекрасный день он прокрадывался ко мне и не то шепча, не то шелестя, что было его обычным разговором, заводил : «Хозяин, я слышал, что вы собираетесь в дальнюю дорогу. Я спрашивал у Луны и звезд : негоже, хозяин, время сейчас плохое ; отправляйтесь-ка лучше через неделю, в Петров день, это будет хорошее время.» И я каждый раз подчинялся, и каждый раз это оказывалось удачно : и проходить кордоны заморских городов, и чувствовать приближение ненастной погоды, чтобы вовремя найти пристанище, а разбойники, казалось, сами разбегались при приближении моего каравана. Как это могло случиться, как не с помощью чародейства, не приложу ума? Но тогда, счастливец, я не задумывался об этом, а вот теперь расплатой, дорогой друг, эти пылающие огнем размышления, источающие меня, как капли камень. Долгие годы отравлял меня мой домашний лекарь, пока, в один прекрасный день, я не потерял рассудок, память, родину, отправившись, безумный, в это ужасное предприятие в совершенно немыслимое место.
Вот и сейчас, обследуя мое жилье, меня поражают не только формы кровати, стола, стульев, окон и прочего, но и материал, из чего это сделано. Представь, мое жилье сильно освещено дневным светом, хотя окна и выходят на кирпичную стену, и ты не поверишь, – но стекла в рамах в длину и ширину составляют несколько локтей! Что это за люди и на чем им удалось изготовить подобные стекла, - ума не приложу и отказываюсь верить своим глазам. Ты знаешь, я объездил много стран; в Италии, например, мне довелось видеть совершенно невообразимые вещи, сделанные из стекла на острове Мурано, одна люстра с десятью тысячью подвесков из разноцветного хрусталя, что я привез для Владислава Радзивилла, много чего стоит! Но эти огромные листы тонкого и прочного стекла, вставленные в простые, без украшений, рамы, стоят, наверно, дороже, чем знаменитые серьги Болеславы Вакуцкой! Что же это за нация таких богачей, которая в тюрьмах устанавливает подобные стекла?! Хотя надо признать, что мое жилище скорее удобное, чем красивое. Все в нем просто : мебель без вычурности, на окнах совсем простые занавеси, что задергивает каждый вечер служанка , одетая в престранную белую накидку до колен. Все девки и бабы, без исключения, что мне довелось здесь увидеть, ходят с оголенными ногами - видно, народ этот привык к своим голоногим девкам с непокрытыми головами.
Глаза у молодых девок и, часто, у старых толстых баб подведены, на губах- красный жир, а их волосы таких ярких цветов, что, я подозреваю их тоже крашеными. Каждый раз, как только вижу этих бесстыжих, Кажимеж, так трижды плююсь про себя – содомские твари, что ходят, как ни в чем не бывало с нагло размалеванными рожами, в богобоязненной стране могут позволить себе только совершенно потерянные пропащие шлюхи, готовые прыгнуть на колени за кухлянку пива к любому в захудалой кавярне, и которые, в конце концов, быстро кончают где-то на городской свалке, рыская за объедками.
Но, к слову сказать, вся эта краска делает женщин в возрасте несколько свежее, если употреблять ее умеренно. Ведь женщины быстро теряют природный блеск молодости, а после родов и вовсе становятся бесцветными, как моя Божена в свое время, принеся первенца Яся. Не то, что мужчины, которые рыщут на свободе, храня разгоряченный румянец.
Тут я видел несколько пожилых женщин, умело накрашенных, причем, так искусно имитирующих природную свежесть молодости, что изумился, как и при рассматривании стекла : настолько они выглядели привлекательными, несмотря на то, что годы выдавало каждое движение и звук голоса, но я даже почувствовал некое увлечение…
Но, впрочем, это не так уж и важно, дорогой Казимеж, при описании особенностей новой страны, в которую мне удалось попасть неизвестно каким путем. Все в руках Божиих: низвергать или возносить нас, наказывать или миловать ; по грехам нашим воздается нам, и нам должно принимать все без роптаний, и посему, милый друг мой, прощаюсь на этот раз с тобой без возражений, без бесплодных сожалений об окончании столь сладкого свидания, хотя бы на листе бумаги, призывая благословение Господне на тебя и все твое семейство сейчас и на долгие лета. Аминь.


Письмо 3 Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому от 14 октября

Милый друже мой Казимеж ! Позволю себе возблагодарить Господа нашего, что он полностью не лишил меня воли и разумения, позволяя общаться с тобой на языке нашей письменности.
Каждый день приходит навестить меня толпа лекарей, одетых в одинаковые белые одежды, как я понимаю, отмечающие принадлежность к их цеху. Кроме того, молодые девки, по-видимому, тоже служащие у этого народа лекарями, заглядывают в мою комнату время от времени, чтобы порасспросить, не нужно ли мне чего? Еще несколько раз в день старая баба, тоже в белой с рукавами накидке приносит мне еду в металлических блестящих мисках с добавлением такой же металлической ложки. Еда, надо сказать, вкусная, а хлеб – превосходный. Кроме того, я здесь попробовал неизвестные мне фрукты, истекающие во рту вкуснейшим соком. Что это за фрукты, я так и не узнал, хотя и перепробовал за свою жизнь в путешествиях их множество.
Помнишь ли ты, мой друже, те подарки, что преподнес тебе после доставки багажа для Тенчинских ? Сколько лишений изведали мы, везя из Малой Азии шелка, пряности, драгоценные камни, а также, диковинные фрукты: фиги, изюм, курагу? Образцы всех этих товаров ты и получил в подарок. Как радовалась милейшая Ядвига, примеряя прозрачные индийские платки, а детки твои как скакали, раскрасневшись от радости, получив каждый кулек с лакомствами! Эх, вспомнить это веселое время! Когда я возвращался после долгих месяцев очередной авантюры к нетерпеливым заказчикам, раскладывал товары под их придирчивым оком, а затем, пересчитывал полученные злотые. А потом, делал необходимые для семьи покупки, встречался с друзьями и ехал к тебе, моему самому любимому другу, чтобы вновь вернуться к дням нашей молодости : Сукенице, Гродская улица, Collegium Maius вливали молодую кровь в мои жилы и стоило мне провести хоть один день, прогуливаясь с тобой, в этих чудесных садах между городскими стенами и бульверком, как этого мне хватало, чтобы вынести тяготы грядущей поездки.
А теперь закармливают меня, как каплуна к Рождеству, а я сам не ведаю: для чего это? Если они враги мои, то, ясно, как день, что мне надлежит погибнуть, и к чему тогда подобные заботы? А если они мне друзья, почему держат в неволе?
Из части окна мне видно небо и оно, хотя и осеннее, но ясно-лазурное, с быстро плывущими, пронизанными насквозь солнцем, сияющими облаками. А вчера весь день перерывами шел снег, то срываясь легкими перьями, то зависая сплошным занавесом, резко колышимый бурным ветром. Небо стояло такое мрачное, а голые верхушки деревьев кланялись неистово,и тоска разрывала мне сердце, так эта картина напоминала ненастные дни в наших краях. Словно помрачение нашло на меня вчера вечером от отчаяния, я так тосковал за Боженой и детьми, за улицами нашего города, за свободой ; не мог вынести ночного одиночества, когда, словно автоматы в башенных часах, через определенные промежутки времени появлялись в комнате фигуры моих сторожей проведать, что я делаю, сплю ли ?.
Выдернул мотузку из той одежды, которую ношу здесь днем, и зашморгнул вокруг шеи, привязав к перекладине железной кровати, стал валиться и падать на пол. Удалось ли мне упасть, не знаю, помню лишь, что, как я и знал, сбежались мои охранники, засуетились, приводя меня в чувство, вкалывая иглы в руки-ноги. Застонал я от досады, открывая глаза, но ничего не поделаешь: заставили они меня жить.
Наутро пришел знакомый лекарь и, усевшись в ногах кровати, стал расспрашивать:" Почему, что и как заставило вас сделать это, пан Тадеуш ?»
Отвернулся я от него к стене и закрыл глаза, настолько он был ненавистен в тот момент, постылый. Но тут лекарь заговорил о том, что скоро меня переведут в другое жилье, что буду иметь возможность выходить в город, бродить по улицам, знакомиться воочию с тамошней жизнью, под наблюдением охранника, разумеется, но все же…
Тут при этих словах я аж подскочил, неприязнь ушла, как ни бывало, и я стал живо расспрашивать лекаря обо всем меня интересующем. Спросил, между прочим, о выделке столь больших листов оконного стекла, на что он ответил, что производят его на специальных заводах, но о самом процессе он имеет смутное представление.
Спрашивал я его также, откуда идет тепло в те железные штуки, что прикреплены у стен под окнами на длинных палках, уходящих в стену, и он объяснил, что у них, оказывается, почти нет в домах открытых очагов, а обогрев помещений идет от этих штуковин, внутрь которых подается вода, нагретая в другом месте.
А еще я попросил его отправить мои письма, свернул эти листы и спросил белого воску, но он ответил, что воск для почты у них уже не применяется, и корреспонденцию отправляют по-иному, что он и сделает с этими письмами завтра. Тогда я надписал с краю каждого письма дату и твой адрес в Кракове, и добавил: « Речь Посполита", – ведь все-таки это другая, отличная от этой, страна.
Он взял письма и как-то странно посмотрел, задержавшись на адресе, но затем горячо пообещал, что сделает все, как нужно.
«И отправите?» - переспросил я.
«Непременно, пан Тадеуш.»
«И мне вскоре ответят?»- допытывался я.
«А это уж не от меня зависит», - был его ответ.
Поэтому я очень горячо надеюсь, дорогой Казимеж, что ты мне напишешь, несмотря ни на что. С этой сладкой надеждой я и засыпаю после всех потрясений этого дня, возносившего от крайнего отчаяния к крайней надежде и завершившегося все-таки по-доброму: письма пойдут к тебе завтра и лекарю можно верить. К тому же весть о близкой свободе наделила меня крыльями: ведь держать человека моего склада в неволе, откармливая, как каплуна, значит - неизбежно привести его к гибели. Но для меня вдруг открылась возможность жить, за что и возблагодарим Господа. Аминь.


Письмо 4 Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому от 7 ноября

Дорогой Казимеж! Дрожу от нетерпения поделиться с тобой новостью: сегодня был первый день моей свободы, мне разрешили прогуляться за пределами комнаты. Сначала мне принесли новую одежду, вообрази: ни кунтуша, ни дении для прохладной погоды,а дали штаны, впрочем из хорошей добротной материи, на тело надели рубаху, затем - подобие разлетайки с рукавами, а на ноги - короткие шерстяные чулки. Из наружной одежды я получил обувь из кожи на толстой подметке, а на плечи - подобие жупана на легком меху, (я так и не смог определить зверя , из шкуры которого это сшито, да и запах этого меха ввел меня в растерянность), а на голову - уродливую шапку из подобного меха.
В таком наряде чучела в сопровождении слуги-охранника и вчерашнего лекаря я вышел из комнаты, прошел по широкому и светлому коридору, - ну, прямо шляхтичский дворец! - спустился по широкой лестнице и, толкнув состоящую сплошь из толстого стекла удивительную дверь, оказался в дворцовом саду.
Не представляешь, дорогой друже, как дышала моя грудь этим желанным воздухом, так, словно, я не вдыхал его сотни лет! А глаза впивали солнечный свет, будто это было сияние нимба самого Господа Бога. А уши чутко улавливали малейшие звуки этого неведомого удивительного мира. И надо сказать, звуки столь необычные! - какие-то гудки, или нарастающий, а потом стихающий гул совсем непонятного происхождения, или пронзительный визг, или какие-то трели с обрывками музыки, слышащиеся за высокими стенами, - всё приводило в полную растерянность.
Но вот, наконец, я различил слабое чириканье серых воробышков, купающихся и пьющих из дождевой лужи, ворона пролетела и каркнула над головой, точно, как у меня дома, и все мне показалось так мило, все наполняло воспоминаниями об утраченной родине, все была живая жизнь, а не белые блестящие стены моей темницы.
Легкий ветер колыхал туда-сюда оголенные деревья и они странно звучали. Деревья без листьев всегда странно звучат под порывами ветра, - тебе не кажется?- словно обрывки звуков Эоловой арфы. Я чуть не заплакал. Лекарь заметил это и, взяв меня под руку, стал прогуливаться со мной по аллее, а охранник следил за нами издали.
Этого лекаря зовут пан Станислав и он оказался таким милым, несмотря на первое впечатление. Хотя кто его знает, что, в конце концов, на уме у этих хитрых иноземцев!
Он говорил о том, что наши языки похожи, и я, за то время, что нахожусь в их лекарне, выглядящей, как шляхтичский дворец, сделал громадные успехи, осваивая этот несколько измененный диалект. К тому же, в этой стране многие говорят еще на одном похожем языке, близком нашему, и что мне необходимо овладеть им также.
Он советовал мне присматриваться к нравам и обычаям его края, поменьше рассказывать о себе и постараться изо всех сил не выделяться ни выражением лица, ни удивленными движениями, ни невольными восклицаниями. Скоро, очень скоро, он надеется, я привыкну, и у меня все будет хорошо. К тому же, здесь я увижу вещи удивительные, о которых в наших краях слыхом не слыхивали, и это поначалу встревожит и, может, испугает меня, а может быть, внушит мысли о сверхъестественном. Но только ничего сверхъестественного во всем этом нет, что я должен знать заранее, как бы ни удивлялся, но это придумано естественным путем их хитроумными людьми..
И я должен быть уверен, что никто не причинит мне зла намеренно, если я останусь всегда под охраной и не буду вступать в контакт со случайными людьми. Что ни в чем я не буду иметь нужды и заботы, А искусство врачевания достигло у них такого уровня, что в состоянии победить большинство болезней. «И дать вечную молодость, как Абрамкино снадобье?»- чуть не сорвалось у меня с языка, но я вовремя удержался.
В свою очередь, он много расспрашивал о моей жизни: от каких произошел родителей, как жил в детстве, какими были наши с Боженой заручины, подивился, узнав, что из десяти рожденных нами детей в живых осталось только пятеро, из которых трое взрослых живут совсем отдельно, а двое меньших остались ещё с нами. И он еще более удивился или показал, что удивлен, когда я сказал, что мне 50, а не 40, как он считал, и я в душе погордился Абрамкиным искусством.
Я долго рассказывал ему о моем торговом промысле: как обучался этому с младенчества, сначала у отца в лавке, отмеряя, отсчитывая, заворачивая, насыпая или наливая товар, научась безошибочно на глаз определять вес продаваемого, а качество узнавать, пробуя и нюхая. Как я даже издали чувствовал гнилую выделку кожи в какой-нибудь персидской лавке. Я рассказывал о свойствах драгоценных камней, которые могут меняться от условий хранения, и даже от того, какой человек, хороший или плохой, их носит. О том, как долгие годы можно хранить драгоценный тисненый бархат, заворачивая в специально пропитанные холсты и пряча в сундуках. О ценах китайского шелка, отливающего всеми цветами радуги, вышитого немыслимой красоты картинами. Я поведал ему о том неисчислимом количестве изделий из слоновой кости, которое мне привелось увидеть за свою жизнь, так что я с первого взгляда могу определить: кем это сделано - арабскими, турецкими, еврейскими ли мастерами,- а иногда и поименно, и всегда точно указывая подделку.
Чем только не приходилось мне торговать в своей жизни,- ты лучше знаешь об этом, чем кто-либо иной, друг мой Казимеж. И , поверишь, интерес, с которым лекарь это выслушивал, был мне до того приятен, что я, пожалуй, увлекся. А уж когда стал расписывать красавиц разных стран, которых мне довелось видеть, или покупать, или перепродавать, тут уж он, как всякий мужик, и совсем растаял. Стал расспрашивать в подробностях, то, да сё, пуская при этом слюни от удовольствия. И чтоб совсем расположить своего тюремщика, стал я живописать в таких красочных подробностях, что забыл обо всем на свете, заново переживая мое прошедшее счастье. А лекарь так и юлил, разгоряченный, по-видимому, воображая себя на моем месте, и, наконец, после истории с греческой рабыней на корабле поинтересовался, сколько лет мне тогда было. А когда узнал, что это произошло не так давно, то воскликнул: «Какой темперамент!». «А вам сколько лет, пан Станислав?»- оказалось, что он на 15 лет меня моложе. Рыжий, тщедушный и долговязый, какой-то хилый, наподобие Абрамки, но в своем роде (и как это лекари, продавая другим здоровье не удосужатся позаботиться о себе!). Лицо в пятнах и прыщах, глаза за очками какие-то красноватые, волосы тусклые, лоб в морщинах, сгорбленный и постоянно дымящий белыми цигарками. Дым от которых, под конец, стал мне непереносим - он забивал свежие запахи благоухающей природы. Но я терпел это: и дым, и его слабый шаг, и зловоние изо рта, и красноватые глаза, в которые нельзя глядеть без отвращения,- за все внимание и интерес, которые напрочь отсутствовали у пасущих меня все эти долгие дни и ночи автоматов в белых накидках.
Под конец мы так подружились, что ударили по рукам: «А не выпить ли нам по чарочке вместе, пан Станислав?»- «Тише, тише, - зашипел он, оглядываясь на охранника. - А вообще-то я с превеликим удовольствием, пан Тадеуш. Вот как только вас больше отвяжут, а я слышал об этом вверху...» - он поднял палец к небу, а я задрал голову, стараясь рассмотреть там об этом подтверждение,- «думаю, после это станет возможно. Но пока, я ничего вам не говорил, хорошо?» « О чем речь, пане», -заверил я.
И на этом моя первая прогулка закончилась. Подошел громадный охранник, выразительно выдвинув вперед руку с привязанным к запястью браслетом, и указывая пальцем на этот браслет. «Это часы, - шепнул Станислав, - время». Но я не сопротивлялся и дал увести себя обратно в эту опротивевшую светлицу с блестящими белыми стенами и белым потолком, освещаемую светом громадных чистых окон.
Прощай, пан Казимеж! Завтра письмо полетит к тебе, как мне обещал Станислав. Целую тебя в обе щеки и желаю крепкого здоровья и всяческой удачи. Твой друг Тадеуш.

Письмо 5 Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому от 11-го ноября.

Здравствуй, мой верный бесценный друг Казимеж! Спешу сообщить тебе о необыкновенных потрясающих вещах, узнать которые довелось мне в этот день. Воистину это необыкновенный загадочный край, куда занесло меня волею судеб.
Началось все с того, что утром, когда я поднялся, умылся и позавтракал, явился знакомый лекарь и предложил сбрить мою немалую бороду. На что я согласился с условием естественно при этом не трогать усов. Вначале Станислав ножницами обрезал длинные волосы бороды, а затем, попросив не пугаться, достал какую-то штуковину на веревочке и сунул конец веревки в отверстие в стене, штуковина зажужжала и он приблизил ее к моему лицу: «Ну, пан Тадеуш, вы же храбрый рыцарь. Снесите пока эта вещь не вылижет гладко ваш подбородок» - подбодрил он меня и я подчинился. Штуковина визжала и свистела мне в уши, я закрыл глаза пока она елозила по лицу, открыв их только, чтобы посмотреться в зеркало, принесенное паном Станиславом. Оттуда на меня глянула гладко обритая харя с пышными усами. Но я не узнавал себя: казалось, я состарился на много лет, кожа пожелтела и съежилась, вся голова была седая, глаза смотрели печально, как у побитой собаки.
Недовольный я отвернулся. «Ну что же вы, пан Тадеуш, такой всегда любознательный, а теперь даже не поинтересуетесь, как работает эта вещь», - начал подзадоривать лекарь и, не слыша вопросов, стал объяснять. - «К этому месту в стене подходит энергия и эта штука работает от нее. Когда я подключаюсь с помощью этой мотузки, энергия начинает поступать в аппарат, и крошечные ножнички срезают короткие волосы на лице». Он так занятно все это объяснял и показывал, что я невольно отвлекся от своих грустных мыслей и у меня вырвалось: «Что это за энергия такая и где вы ее берете?». «О, погодите, пан Тадеуш, не все сразу, вы еще увидите много удивительных предметов, служащих нам в повседневной жизни и работающих от этой энергии. Но сегодня вы увидите эти предметы только на рисунках. И если это вас не сильно удивит или, может, испугает, не за горами то время, когда вы встретитесь со всеми этими предметами наяву, и мы надеемся, - вы научитесь ими пользоваться, чтобы они служили и вам».
И тут пошло-поехало. Пан Станислав достал картинки и стал объяснять: вначале я увидел странную продолговатую вещь, неизвестно какого размера, так как это трудно понять по картинке, вытянутую спереди, посредине которой обозначались, - как я понял, - окна. Лекарь объяснил, что это довольно большая штука, называемая у них «автомобиль»: «На нем можно ездить как на телеге без лошади, ловко управляя ручками и крутя колесо внутри для поворота. Но, в отличие от лошади, эта вещь может двигаться в десятки, а то и в сотню раз быстрее». «Да уж в сотню!» - не выдержал я, а пан Станислав только усмехнулся. Конечно, ему можно быть самоуверенным - ведь он в своей стране. Вспомнив об этом, я вновь упал духом. Какое дело мне до всех этих заморских диковин? Сможет ли эта блестящая штука отвезти меня домой?
«Вы не слушаете, пан Тадеуш», - дошло до меня и я встрепенулся. «Нет, слушаю».
«Но вы такой грустный».
«Я хотел бы вернуться в свою страну», - признался я лекарю, чувствуя, что – еще мгновение, - и из глаз моих потекут слезы. И тут я увидел, что и пан Станислав в стал в свою очередь печальным и замолчал. Тогда, поняв, что слезами горю не поможешь, я стал выспрашивать его: « Это всё замечательно. А что еще выдумали в вашей стране?»
И я услышал потрясающие воображение вещи: ни в одной стране мира, что я посетил за свою долгую жизнь, я слыхом не слыхивал, чтобы люди сумели сделать машины столь сильными, выполняющими различную работу за них, подобно нашим водяным мельницам, но те только мелят муку, а эти поднимают грузы и перевозят их, роют глубокие ямы, строят мосты и дома, передвигаются на огромные расстояния и даже летают по воздуху.
«Вот почему вы не должны здесь ничему удивляться, пан Тадеуш,- заключил лекарь-. Мы умеем говорить друг с другом на расстоянии». Он достал маленькую штучку и стал что-то на ней нажимать, при каждом нажатии штучка издавала мелодичный звук. «Дарья Ивановна, - произнес он, - передайте пану Тадеушу привет». Он прислонил штучку к моему уху и я услышал голос толстухи, которая утром приходила проведывать меня: «Пан Тадеуш». «Да», - с глупым видом отозвался я и пан Станислав, не удержавшись, рассмеялся: «Все это специальные механизмы, и не обязательно чудеса».
И я ему поверил, Казимеж, что же мне еще оставалось делать? Ведь надо же привыкать жить в этой стране. Он указал мне на деревянную коробку с одной стороны прикрытую стеклом, произнеся: «А сейчас вы увидите нашу жизнь», - и нажал шпеньку на этой коробке и стекло пропало, а стало как бы окном, за которым начало мелькать что-то, что вначале я не смог разобрать, а потом увидел, что показывались улицы, а по ним - идущие люди, одетые диковинно, женщины как всегда, с вызывающе голыми ногами, размалеванными лицами и простоволосые. Это промелькнуло, явились горы, поля, море, по нему плыло то, что я признал кораблем, но по нашим меркам нечто невообразимое, – без парусов, но с возвышениями посредине, - быстро рассекавшее волны. Люди приблизили свои говорящие лица к окну, замелькали как листья на осеннем ветру, и я почувствовал, что голова моя кружится, и я вот-вот окончательно сойду с ума.
Но самое страшное для меня была их музыка, которая время от времени врывалась в эти вращающиеся картины: какие-то вопли и грохотание, точно прорвавшиеся из преисподней.
«Это телевизор, - услышал я название говорящего и показывающего окна, - вы можете включать этот аппарат, как только захотите. Вот нажмёте кнопку, а надоест – вот эту, а чтоб окно погасло – вот эту. И вы сможете смотреть, запоминать и делать выводы, к тому же этот спектакль даст возможность лучше освоиться с языком. Я оставляю вас. На сегодня, думаю, этого для вас достаточно».
Он распрощался и ушел, а я остался один на один с этим волшебным окном в их жизнь. Я тут же нажал шпеньку и красиво накрашенная баба заговорила о чем-то таком, что я совершенно не в состоянии был понять, хотя слушал, дорогой Казимеж, вроде бы понимая слова, но смысл ее разговора не доходил до меня, настолько он был далёк. От усилий понять у меня разболелась голова и я нажал другой шпенёк. И тут я увидел разъяренных солдат в необычных мундирах с самопалами, сеющими частые огненные вспышки, которыми они поражали своих врагов, крича, обливаясь кровью, падая и отступая. Это мне тоже не понравилось. Я стал менять виды в окне, управляя шпеньками, и – Боже Всемогущий! – чего-чего я только не насмотрелся из их жизни, что, в конце концов, пришел к выводу, что это богоотступнический народ или я на самом деле оказался в аду.
Наконец, я попал на зрелище каких-то полуголых девиц, которые ходили туда-сюда по длинному столу, резво переставляя свои тонкие и длинные, как палки, ноги. На этом я и остановился. До глубокой ночи я смотрел на этих девок, некоторых даже можно было назвать красивыми, хотя за краской трудно различить их возраст, а платья они носили, как на подбор, просто дикие. Мне это зрелище понравилось и оно несколько успокоило и утешило меня. Все-таки и у этих уродов есть в жизни что-то хорошее. Единственно, что время от времени доводило меня просто до бешенства - это то, что окно часто начинало портиться и показывало чёрт знает что: полуголые девки мыли волосы и выкрикивали восторги, бабы подносили прямо к окну и хвалили лекарства от разных болезней, - ну прямо как у нас на Рыночной площади в базарный день, - а расхристанные мужики пили пиво из бутылок, нахваливая при этом: это то, что им надо! Последнее тоже мне пришлось по душе, что вместе с представлением разряженных девок, ходящих перед носом народа, сидящего, задрав голову, к их ногам, привело меня в примиренное с жизнью состояние.
Да, грешный человек слаб и не может отказать себе в удовольствиях, хотя бы мизерных. Особенно, будучи лишенным всего, и пережив невыносимые несчастья. Будем же укрепляться духом, верный друже, и надеяться, что не за горами и нам блеснет радость, и Всемогущий Господь перестанет обращать к нам гневный лик, а сменит гнев на милость, чтобы не сломались мы под непосильной ношей и не обратились за утешением к богу чуждему. Аминь.

Письмо 6 Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому от 10 ноября

Дорогой друже, я каждодневно благодарю Бога за то, что мне дана эта отрада - писать тебе. Если бы я не мог ни с кем поделиться впечатлениями от этой жизни, я бы, наверно, рехнулся уже давно. Но пока, слава Иисусу Христу, я в полном здравии и полон энергии. День-деньской занимаюсь тем, что смотрю в этот, как они его называют, «телевизор» и только диву даюсь, - воистину Всемогущий Бог забросил меня в безбожную страну. Но более не буду резко распространяться об окружающем, - кто его знает! – может, тюремщики заглядывают в эти письма. Скажу только, что здешние обитатели сами признают окружающее зло, много излагая критики и высказываясь в глаза друг другу откровенно о взаимных недостатках. Думаю, они говорят не всё и, наверняка, хранят глубоко внутри свои заветные интересы, скрывая их под густой завесой мудрёных фраз, а обрушиваются с правдой только на противника, - ну, точь в точь, как наши схоласты на ученом диспуте в Collegium Maius. И, таким образом, благодаря этим спорам в окне, я стал понемногу кумекать, как выглядит их общественное устройство.
Об их чудесных машинах я уже тебе писал, - и надо признать, что эти дьявольского ума люди превзошли все остальное население Земли. Вот взять хотя бы устройство нужника, расположенного прямо в моей комнате и отгороженного в маленькой комнатушке, на котором можно удобно сидеть, как на стуле. После всего свершившегося стоит только дернуть за веревочку, как вода из трубы, идущей сверху, хлынет маленьким водопадом. А рядом белая фарфоровая вещь, вроде китайской, ваза, над которой два металлических крана: повернешь один - идет горячая вода, второй- холодная. Пан Станислав объяснил мне устройство городской канализации: все отходы с водой идут в подземные трубы, где в конце всё фильтруется и очищается - твердая дрянь сжигается, воду спускают в реку. Он сказал, этот лекарь, что канализация, и вообще, чистота - это первейшее средство от заразных болезней и эпидемий. Боже милостивый! А наши отхожие места, - во дворе, с роем мух! - а помои, нередко льющиеся посреди улицы!.. Вот за что на нас нисходит Божий гнев в виде моровой язвы: за то, что живем по уши в грязи, как свиньи. И хоть моя Божена, и все прочие достопочтенные жены нашего города, сами трудятся, не покладая рук, и обязывая челядь мыть и скрести дом снизу до верху, но как спастись от заразы, если в городе нет дренажных труб и каждый моется, как придется.
Здесь же пан Станислав обязал меня часто мыть руки, дав мыло, что пахнет лучше, чем духи принцессы Сербской, которую мне довелось видеть вблизи себя на расстоянии вытянутой руки во время турнира по случаю помолвки сына советника Сигизмунда с Ее Высочеством. Я был в свите во все время церемонии и видел эту милейшую особу несколько раз, успев хорошо рассмотреть ее обсыпанное веснушками нежное лицо четырнадцатилетней девчонки, наряженной в такие тяжелые бархаты и расшитые атласы, обвешанной столькими золотыми цепями и цепочками, что она в тот летний день потела так сильно, и что я ощутимо чувствовал, находясь рядом, потому что даже ее драгоценные духи, благоухавшие как розовый куст, не могли скрыть этого.
Так вот, у нас принято ходить в баню, а у них моются каждый день под гибкой из металлических колец трубкой, из которой при помощи управления льется, то горячая , то холодная, то теплая вода. Эту трубку можно укрепить над собой, а можно держать в руке, когда обмываешься, предварительно растершись намыленной губкой. И ни вони от потеющих каждодневно ног, ничего тебе, пожалуйста, ходишь, как свежесорванный огурчик, политый утренней росой! К тому же, пан Станислав дал мне щетку и пасту для чистки зубов, но, заметив мои белоснежные зубы, подивился, узнав, что я в жизни зубов никогда не чистил. «А у нас всех зубы в пломбах», - пробормотал он, но дальше распространяться не стал и объяснять, что такое пломбы, только поинтересовался, чем мы питаемся? И уж тут я постарался, расписывая наши блюда: ту похлебку, что готовит повариха Стефа под руководством моей заботливой Божены, те отварные свиные ножки с обжигающими специями, что подают в кавьярне «У трех свиней» на Краковском Звежинце. Что вкуснее этих ножек может быть только фаршированная с чесноком требуха пани Яцковой, хозяйничавшей в свое время в привратницкой Ягеллонского университета, у которой мы покупали на один злотый право столоваться две недели. Не забыл я упомянуть и горячий крупник, благоухающий медом и пряностями, которого было хоть залейся в свое время в Сукеннице, да и теперь его продают на каждом шагу, что во Львове, что в Кракове.
Лекарь слушал, разинув рот, и лишь головой мотал. А я, забывшись, ударился в воспоминания, так уж у меня все наболело, так уж я всем сердцем стремлюсь в нашу зловонную клоаку без мыла, пахнущего как духи, и без канализации. Без удержу стал болтать, что попало, но вовремя спохватился: ведь все-таки это чужеземцы, не сболтнуть бы чего лишнего ко вреду моих соотечественников. Хотя, при желании они в любом случае одолеют нас при такой технике, и что удивительно, как этого не сделали раньше.
Ушел лекарь и опять тоска меня разобрала. Лег я в мягкую и чистую постель без клопов и прыгающих время от времени туда-сюда резвых блох, выпростал поверху мои вылеченные руки и залился слезами: картины краковской юности восстали, как живые, перед глазами. Увидел я себя, бегущего, ног под собой не чуя, как всегда опаздывающего на занятия по юриспруденции, беззаботного весельчака, сына зажиточных родителей, который спит чуть ли не до обеда, так как с вечера, упившись бессчетным количеством кухлей, на следующий день вскакивает, как ошалелый, и, цепляя на ходу мантию, хватая вчерашний конспект, скатывается кубарем с лестницы и несется в направлении Collegium Maius. Вот наконец, взлетает по аркадной лестнице внутреннего двора и проскальзывает в актовый зал, где тихо, как в костеле, и только скрипучий голос мэтра резонно возвещает параграфы римского права. И так как тогдашнему оболтусу, пришедшему после всех, как всегда, не находится места на лавках в переполненном зале, он остается переминаться у стены, только вытягивая шею, чтобы разглядеть сидящих, не в состоянии записать хоть что-то, что излагает профессор. И только дождавшись перерыва в лекции, этот горе-студент может, наконец, протиснуться к первому ряду, где, как всегда, примерный из примернейших, занял для него местечко задолго до начала занятий его незабвенный друг Казимир Любомирский. Отпрыск бедных крестьян, но вольных хлебопашцев, выросший среди волынской природы, что было видно с первого взгляда по его свежему румянцу на юношески нежных щеках, холопской стрижке в скобку и безмятежному взгляду селянина. Сколько насмешек довелось тебе вынести, дорогой друг, и за твою заплатанную свитку, и за облезлый мех жупана, и за отвращение к непристойным выходкам, и тумаков даже пришлось бы попробовать, если бы, - скажу без ложной скромности,- не кулаки и не буйный нрав твоего друга, с первых дней посещения Ягеллонского университета ставшего тебе заступником перед всеми не в меру дерзкими школярами из надменной шляхты.
И как это Бог привел нас подружиться тотчас же? Будто подвел друг к другу, и мы невольно протянули руки. А ведь какие разные мы! И как нам было ловко друг с другом! Никогда никакой размолвки не проскальзывало между нами, ты ведь всегда мне уступал, и всегда упорно и скромно молчал, если у меня находились какие-то упреки. И как много было у нас неисчерпаемых тем для бесконечных разговоров, когда целый день не могли оторваться друг от друга, проводя его в спорах и о Боге , и о движении небесных светил, и о математических проблемах, благо была возможность присутствовать на любых лекциях. А сколько шагов мы отмеряли, болтаясь среди палаток Рыночной площади, покупая , а то и ловко стащив, яблоки, сладости, пироги, медовники, хохоча при этом во все горло, убегая со всех ног, а затем , заворачивая в какой-нибудь «У Петрика», или «Под розой», чтобы промочить горло кухлем пива. И всегда-то я втаскивал тебя в какую-то авантюру, после чего потом приходилось разгребать неприятности, а ведь тебе, понимаю, по душе было только сидеть в келье и читать книги, и слушать лекции мэтров, задавать им вопросы, а потом ассистировать на лекциях, внимать каждому их слову и болтаться в их свите. И только я невольно вовлекал тебя в бесконечные перебежки от одной кавьярни к другой, в проделки «жаков» в эти безумные дни весенних ювеналий с факельными шествиями и карнавалами, где под маской так удобно подцепить какую-нибудь безудержную красотку, вовсю разошедшуюся во время студенческого праздника. А ты лишь невольно увлекался от помрачения, бьющего через край, моего безумствования ?! Или, может быть, и в тебе молодость бурлила и жгла, и вырывалась наружу, и ты тоже жаждал упиться до дна наслаждениями весны жизни, руководствуясь вечным студенческим призывом: «Веселитесь, юноши, пока есть в вас сила!»
Тем не менее, отблеск этого огня остается во мне и по происшествии стольких лет. Понукаемый неудержимой жаждой движения, я всю жизнь провел в странствиях и поисках, балансируя, порой, на грани опасности и спасения. Я навсегда остался вечным буршем, а ты, мой верный друг, руководствуясь безупречной уравновешенностью твоей натуры, провел свой жизненный путь выверено, ясно, четко, посвятив все силы науке, в которую ты влюбился тотчас и бесповоротно, только ступив под магические своды Ягеллонки. Бог нас сотворил столь разными и Бог распорядился приготовить нам разные пути. Да будет Его благословение на нас, прошедших, не упав, до самого конца ! Да будет воля Его, судящего каждому воздаяние, соответственно заслуге ! Аминь ! До встречи в следующем послании, любезный Казимеж, а сегодня уже поздно и вечер напоминает мне слипающимися глазами, что я привык ложиться и вставать с петухами.

Письмо 7 Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому

Сегодня, дорогой брат мой Казимеж, спешу сообщить тебе обо всем увиденном после только что закончившейся прогулки. Помнишь, я писал тебе, как пан Станислав показывал мне картинки и объяснял, затем многое, первоначально увиденное на картинках, стало мне привычным, часто представляемое в окне телевизора. А сегодня пан Станислав увлек меня на прогулку в автомобиле - их перевозном средстве.
Вышел я в положенный срок на прогулку по госпитальному саду в сопровождении пана Станислава и охранника, а уж лекарь невинно так говорит: «А не хотели бы вы, пан Тадеуш, прогуляться по городу, в котором находитесь?»
Сердце у меня прямо подскочило, чувствую, как покраснел, и стал крутить ус в замешательстве: «А как вы думаете, пан Станислав?»
«Думаю, что хотите,- хохоча, ответствовал пан Станислав и добавил, - и думаю, что очень этого хотите». И он был прав.
Обошли мы здание с другой стороны, а у крыльца стоит эта блестящая, как маслом смазанная, штуковина, в которой, если бы она была плоской, всё отражалось бы, точно в зеркале. Но так как штуковина замысловато изогнута, то отражает криво да еще в зеленом цвете. Нажал что-то сбоку ее пан Станислав и распахнул перед нами маленькую дверку: «Прошу садиться, пан Тадеуш. Не бойтесь, все будет хорошо». Да я и не боялся. Сердце у меня сильно билось, но знакомая жажда броситься с головой в заманчивое предприятие так и разбирала. Наклонился я и ,протиснувшись внутрь, уселся на удобную мягкую лавку. Сбоку пристроился пан Станислав, с другого – охранник, и хлопнули, цокнув, дверками. Впереди у обруча на подставке сидел уже молчаливый пан, который начал двигать какими-то шпеньками, упираясь ногой в пол штуковины. И я услышал дребезжащий грубый звук, штуковина зашевелилась и тронулась с места.
Боже милостивый! Она ехала так быстро! Быстрее, чем наша самая быстрая повозка, запряженная шестериком, даже, наверно, быстрее, чем легион крылатых драгунов, несущихся в атаку. И на улице совсем не видно было коней, повсюду только эти самодвижущиеся повозки разного цвета и формы, мелькающие, подобно зарнице.
«Едьте помедленней, Толик», - сказал пан Станислав переднесидящему пану и тот, передвинул немного шпеньки, и так же мягко повозка перешла на более замедленный бег, отчего я стал различать окружающее, что вращалось в окнах. По управлению колеса в руках пана Толека повозка приблизилась к краю дороги, и я стал выкручивать шею, рассматривая огромные дома, надстроенные во множество этажей с большими окнами, которые невозможно сосчитать. Внизу домов- лавки и кавярни, а повсюду толпятся городские мещане и мещанки без всякого дела, богато наряженные, точно в Великий праздник. Город был громадным, и шляхты в нём было видимо-невидимо. «Вам не страшно, пан Тадеуш?»- допытывался лекарь. Нет, мне не было страшно, скорей, наоборот: весь этот шум и гам, как на ежегодной ярмарке, волновал и притягивал меня. Больше всего хотелось выйти из повозки и поболтаться среди прохожих. Я осмотрел свою одежду – вроде подходящая…Солнце блистало из ясного неба, добавляя праздничного сияния зрелищу. Кровь во мне волновалась, я хотел во что бы то ни стало выйти наружу и, если не заговорить, то хотя бы приблизиться к непривычно разодетым человеческим существам, пусть бы они были хотя бы дьяволами ! Жить в одиночестве - тяжкое испытание для моей натуры, - я легко впадаю в отчаяние и могу даже заболеть от бездеятельности. Но когда я среди людей, то их присутствие, разговор, смех оживляют меня и вливают деятельную энергию. Я заёрзал на месте. «Выйдем?» - и это было то чудесное, что я, наконец, услышал.
Повозка замерла у края дороги и, выходя из нее, пан Станислав шепнул в мою сторону: «Прошу вас, только не выказывайте такого удивленного вида и молчите, что бы ни увидели…». Конечно, его слова были лишними, ведь ты знаешь, дорогой Казимеж, я умею достойно держаться в любом обществе.
Мы прошлись по широкой улице, где на углах, точно как и у нас во Львове, торговки предлагали цветы и фрукты, цветы роскошные и завернутые в какой-то прозрачный материал, перевитый блестящими лентами, а некоторые фрукты я никогда до этого не видел. Это зрелище торгующих людей успокоительно действовало на меня: в конце концов, вокруг такие же люди, как повсюду, и в том, чем они занимаются в этой жизни, в этой стране, много узнаваемого, свойственного всем людям, ведь Бог повелел человеку трудиться, чтобы обеспечить свое существование и благополучие своего потомства. Дорога была ровной, брусчатки не было и в помине, я шел спокойно и сдержанно посреди этого кавардака похожего на тот, что у нас бывает на Масленице, а у них, вероятно, каждый день.
«Куда они так несутся?»- обратился я, как всегда, к пану Станиславу при виде чего-либо, меня озадачивающего. Мы сидели тогда прямо на улице, на деревянной лавке под деревьями, которые растут здесь из мостовой, удивляя меня, как много отдано им драгоценного городского пространства. Город, повторяю, огромен, дома в нем стоят просторно, а между ними – обширные лужайки с деревьями и широкие дороги, не в пример нашим тесно застроенным городам.
«Они спешат сесть в эти длинные машины, чтобы вовремя успеть к месту своей службы». «Но разве они не живут там же, при шляхтичском дворце, где и служат?» Это кажется невероятным, но эти метушащиеся людишки живут каждый сам по себе и часто едут очень далеко, найдя работу, как кому нравится. Целый день их занят тем, чтобы доехать к этой работе, затем собственно работой, а потом возвращением обратно в эти громадные дома, где каждый для своей семьи имеет отдельно запирающееся помещение, по словам пана Станислава, такое же теплое и светлое, и с таким же удобным отхожим местом, как у меня. После работы люди приступают к домашним делам, которых часто очень много, к тому же, они беседуют с детьми и друг с другом, ходят в гости и в различные развлекательные заведения, смотрят телевизор. В его рассказе самым удивительным было то, что бабы их также проводят весь день вне дома, а, вернувшись, стряпают, стирают и убираются в помещении до поздней ночи. Я изумился и не мог сдержать восклицания, что эти бабы, наверно, сумасшедшие, бросая детей одних и берясь еще за какую-то работу помимо домашней. Пан Станислав засмеялся: «Что сумасшедшие, может быть, но детей у них совсем ничего, да к тому же и дети целый день в школе, под присмотром.»
Как обычно, и во время этого разговора пан Станислав курил одну цигарку за другой, так что я, наконец, не выдержал и осмелился его спросить: для чего он так много дышит дымом? Вначале он смешался, но потом промямлил, что жизнь его полна каких-то стрессов, то есть, всяких неприятностей от неожиданных случайностей, и чтобы как-то смягчить постоянное напряжение, он курит табак, который имеет свойство, как горилка, притуплять чувства. Я посочувствовал ему, хотя оглядевшись, уверился, что на улицах здесь нет грабителей, как и на дорогах – разбойников, которых у нас ждёшь, как кары небесной, возвращаясь ночью домой или путешествуя.
Много чего увидел я в этом великолепном городе, прохаживаясь по его улицам, заглядывая в богатейшие лавки, спускаясь в прекрасный подземный дворец, где наклонно под или на землю несет тебя самодвижущаяся лестница, на которой надо иметь ловкость удержаться, почти, как на коне, а под землей куда угодно увозит длинная повозка, несущаяся так же стремительно, как тот ветер, который с шумом она разгоняет.
Под конец дня зашли мы в миленькую кавярню, где все было такое красивое и блестящее, а одна стена была сплошь заставлена огромным зеркалом, в котором я не без удивления рассмотрел себя со своими спутниками: по одежде я ничуть не выделялся от окружающих, а вид мой нашел намного посвежевшим.
Почти все небольшие круглые столики были заняты, а музыка перекрывала негромкие разговоры, музыка, естественно, к их вкусам: напоминавшая грохот, вой, в обрамлении чего-то скрежещущего, от чего у меня мороз проходил по коже, а им – ничего,- сидят, спокойно беседуют, попивая из чашек, в своем привычном аду, где из всех щелей вырывается нестерпимое верещание мятежных душ.
Пан Станислав, точно глухой, ничего не слыша, наклонился в мою сторону: «А сейчас я угощу вас мороженым».
«А как же по чарке горилки за дружбу?» - попытался заикнуться я, но, увидев вблизи его страшные глаза, которыми он поводил в сторону вечно немого охранника, смирился.
Это холодное мороженое, похожее на сладкий снег, легко тающий во рту, ни в коей мере не могло заменить веселящей горилки, тем более, под него ни в коей мере не подходило произнести здравицу за дружбу. Поэтому сиденье за столом в этом блестящем золотом и зеркалами, грохочущем дворце, где даже мысли выбивали из головы душераздирающие адские вопли, изнурило меня в короткое время. Заметив это, пан Станислав подозвал остроглазую и смазливую прислужницу, и о чем-то заспорил с ней. Оказалось, о чем я узнал уже в повозке, прислуга попыталась обмануть пана, не додав ему денег.
«Неужто?!»- вскричал я в величайшем изумлении.
«И что вы им за это делаете?»
«А ничего,- был его ответ. - Терпим, как неизбежное зло».
«А у нас, - с достоинством пояснил я.- Если торговка посмеет не угодить благородному пану, да и вовсе кому-нибудь неблагородному, но свободнорожденному: городскому обывателю, например, обманет в сдаче или, не дай Бог, обвесит. А в кавярне, упаси Боже, недольет пива или разбавит его, – быть ей тогда привязанной за железный ошейник у позорного столба посреди площади, возбуждая суеверные сплевывания проходящих мимо горожан, опасающихся такого позора пуще всего на свете. А если это повторялось и ее приводили к городскому судье снова и снова, то быть ей битой, а то и клеймёной раскаленным железом палача. А если ростовщик расплатится облегченными злотыми, или подделает расписку или вексель, то быть ему в руках того же палача, а затем брошенным в тюрьму».
На что пан Станислав захихикал и процедил сквозь зубы: «Хорошо бы так...»,- недоговорил, но всю дорогу до гошпитальных ворот оставался в веселом, а не в грустном, скучающем, как обычно, состоянии.
Вот такой был сегодня яркий день , на этом прощаюсь, дорогой друг, и надеюсь, что ты все-таки оторвешься от своих книг, и найдешь время черкнуть мне как-то вечерком о твоем житье-бытье, а также о том, что ты проведал о моих жене и детях. Заранее кланяюсь за проявленное добро и остаюсь навеки твоим верным другом Тадеушем Бесновецким.

Письмо 8 Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому от 7 декабря

Сегодня должен порадовать тебя, дорогой брат Казимеж, спал я в своей темнице, как никогда до этого. Сном убитого в Грюнвальдской битве. А проснулся, – так вскочил, - и было у меня такое желание переломать у них что-нибудь из этих хлипких столов и стульчиков, рассчитанных на их худосочное малахольное племя. Но сдержал себя – как бы чего не вышло, кто его знает ? –еще не видел я у них палачей, так может быть, познакомлюсь и может оказаться, этот молодец будет поискусней нашего, да и по виду пострашней моего охранника.
Так вот, смирил я свой пыл, умылся, оделся, как приличный обыватель, съел принесенную знакомой бабой еду и уселся перед показывающим ящиком, без него не могу находиться уже ни минуты спокойно в пустой комнате, – так тоскливо становится. А включишь его – и забываешь про все печали, следя за мелькающими картинками: там люди, там жизнь, в игры какие-то играют, загадки загадывают, потом подарки получают, иногда, как я понял, в злотых, и немалых, судя по нулям. Потом, люблю смотреть всех этих поющих и играющих на диковинных инструментах различных скоморохов, разряженных, как пугала огородные. Вокруг – гулящие девицы, раскрашенные на страх Божий, танцуют вызывающе, как какие-нибудь цыганки, не боясь навлечь гневных проклятий во время воскресной проповеди рассвирепевшего ксендза. И при виде всего этого разнузданного беснования стала проникать в меня эта думка, что в Бога эти уроды не то , что не верят, но даже не подозревают о существовании Провидения. Что Божьего гнева не ведают, а живут, словно твари земные, делая каждый, что хочет. А может, даже суда земного нет у них, хотя такому быть невероятно. И решил я разузнать этот вопрос у пана Станислава, с нетерпением ожидая оного.
Вот наконец, он появился, захлопотанный, как всегда, нервно потирая руки, оглядываясь и бегая глазами, в компании с цирюльником, желая при помощи стрижки придать мне совсем уж неотличимый от здешних жителей вид. Цирюльник легонько обкарнал мои волосы с боков, подровнял челку, пострекотал машинкой на висках и на шее, затем приступил к усам, как я ни возражал, а усы пришлось укоротить и, одним словом, урегулировать с моим новым обликом. Я покорился, посмотрел затем в зеркало и остался доволен: лицо мое с каждым днем все больше расцветало, на щеках играл румянец, а кулаки сжимались сами собой.
После цирюльника пришла очередь какого-то грамотея, который занял своим общением довольно продолжительное время, исправляя мне произношение, объясняя значение многих слов, а попутно записывая в книжку мои названия предметов, чему они у нас служат, расспрашивая о наименованиях разных работников, о церковных праздниках, о королевских церемониях и прочем.. То, что я знал, я объяснял в подробностях, а в чем не особо был силён, рассказывал, что удалось в свое время услышать или мельком видеть. Грамотей, молодой сухощавый, напоминавший пана Станислава той самой напряженностью и задерганностью, впивался глазами во время разговора в мое лицо так, что мне, в конце концов, даже неприятно стало, будто я объяснялся перед судебным приставом. Наконец, вместо ответов я стал отделываться отнекиванием, забывчивостью и прочим, а он просил, юлил, требовал: «Ну, еще, пан Тадеуш, вот это…» А это, на мой взгляд, была пытка. Тут вновь появился пан Станислав и увел на прогулку. «А автомобиль?» - спросил я. «Сегодня не будет,»- ответил он к моему жесточайшему разочарованию.
И тогда пытке я подверг его: во все время, что мы гуляли по кружащимся дорожкам, я непрестанно требовал разъяснения всем вопросам, возникшим у меня от созерцания говорящего и показывающего окна. Оказывается, в этой державе есть всё, чему положено быть в государстве: есть у них и суд, который назначает кару преступникам за различные преступления; это может быть только предупреждение, или штраф, или заключение в тюрьму. За особо тяжкие провинности в тюрьму могут заключить до смерти. «Неужели не рубят головы, не четвертуют, не колесуют и не наказывают батогами?!»
«Никогда!»
«Да если это совсем отпетый мошенник?»
"Сажают в тюрьму."
«А если это душегубец, разбойник с большой дороги, погубивший много христианских душ?»
«Заключают пожизненно.»
«Какая несправедливость, если подобный изверг останется жить, в то время как матери, убитых им детей, будут горевать до смерти и претерпевать кару худшую, чем ту, что вы назначаете преступнику.»
«Но ведь может быть судебная ошибка, и тогда пострадает невинный, а этого допустить никак нельзя. И только поэтому мы против смертной казни. А что вы переживаете, если впоследствии откроется, что казнили оклеветанного человека?»
«На всё воля Божья! Тот, кто его оклеветал, заслужит кару худшую на том свете, чем его жертва здесь, а судья или государь, подписавший приказ об экзекуции, будут молить Бога до конца своих дней о прощении этого греха».
«Но матери невинно убиенных как себя будут чувствовать они, пережив подобное ?»- въедливо вопрошал пан Станислав и мне пришлось сказать:
«Бог призывает их терпеть и нести свой крест до конца, как и Он, Иисус Христос, нёс и терпел.»
«Ну, вот и наши матери, пострадавшие от убийц их детей, тоже терпят».
«Но у вас это совсем другое – вы не верите в Бога!»
И тут пришла очередь удивляться пану Станиславу: «Как пришли вы к этому выводу, пан Тадеуш?» Тогда я сказал: «Да, да, конечно, что ни говори , а удивительно догадаться об этом, сидя в этой тюрьме, разглядывая телевизор и один раз прокатившись в самодвижущейся телеге. Но если кто вправе называть себя человеческим существом, хитроумно сотворённым Всемогущим Богом, то тому не составит труда прийти к такому выводу, даже только бросив взгляд на вашу жизнь. Потому, что лишь бессмертный вправе вести себя подобно вам, и только неуязвимый для несчастий поверит во всё, что представляют разряженные скоморохи из говорящего ящика. Неужели вы бессмертны пан Станислав? Тогда, действительно, вам незачем верить в Бога». Бедный пан Станислав так растерялся и побледнел, и руки его с глазами заметушились ещё сильнее обычного. Он не нашелся сразу что сказать: «Да, да, вы правы, наша жизнь очень суматошна, но мы не бессмертны.., что вы.., у нас есть церкви и даже монастыри, уверяю вас. Завтра мы можем поехать, и вы увидите своими глазами.»
И я тут же согласился. «И, тем не менее, вы производите впечатление неверующего народа, простите за прямоту. Люди богобоязненные никогда в жизни не стали бы представлять эти безобразия, что я каждый день вижу в говорящем окне. Тем более, не стали бы смотреть бесовские пантомимы почтенные матери семейств. Чему они научат своих детей, если станут постыдно торопиться на подобные зрелища для греховного услаждения глаз своих ? А бабу или девку, посмевшую пройтись с выставленными на обозрение голыми ногами, непокрытую и раскрашенную, как ваши бабёнки, что являются таким образом каждый день, у нас посадили бы в клетку на площади на позорное осмеяние зубоскалящей толпы. Женщина должна быть стыдливой, скромной, услужливой, думающей только о доме, детях и благополучии мужа, беспрестанно молящейся за них в церкви, и в этом её назначение на земле».
«Э, пан Тадеуш,- ввернул тут же лекарь, - а как же быть со всеми милыми вашему сердцу красотками, чью благосклонность вы срывали походя в многочисленных путешествиях ?
«Так это же ничто, – гулящие девки, о них никто серьёзно не думает, а я говорю о семье, – это разница».
«Значит, гулящая девка – это не женщина, не человеческое существо?»
«Выходит, что так, - я уже прямо смеялся ему в лицо. - Публичная девка – не человек, у нее души нет».
«А что же, по-вашему, душа?» - не сдавался этот никчемный пан Станислав.
«А.., пан Станислав, это же каждому известно, и если забираться в такие дебри для объяснения, то лучше всего это объяснил бы мой друг профессор теологии...,- и тут я назвал твоё имя, дорогой Казимеж, что впрочем, ему и так было знакомо, так как он каждый раз его читал на отправляемых письмах. - Пан Любомирский силён убедить самого закоренелого безбожника в существовании бессмертной души и Божественного Провидения, а я, друг мой, и так утомлен измывательствами вашего предшественника, который пожелал за раз вписать в свою книжку всё, что составляет мою жизнь, я же этим разговором с вами только хотел прояснить моё недоумение. Но если и вы задаёте такие вопросы, то мне ничего не остаётся, как признать, что, по-видимому, и вы в Бога не очень-то веруете. Не так ли?»
«Кто знает, кто знает», - промямлил лекарь и на этом наша столь познавательная беседа закончилась.
А я, дорогой Казимеж, передаю ее почти слово в слово, чтобы ты мог окончательно убедиться, в какой нехристианский край я попал, хуже турецкого, о чём жители его признаются с видом даже некой гордости, чванясь, по-видимому, своим замечательным богатством в виде самодвижущихся телег и прочего, забывая, как и притчу о богаче и Лазаре, так и о собственной смертности и уязвимости для всякого рода ударов судьбы, от чего их не спасёт ни одна замечательная машина. На этом прощаюсь и целую и обнимаю тебя, как и всё твоё любезное семейство. Искренний друг Тадеуш Бесновецкий.

Письмо 9 Тадеуша Бесновецкого Казимиру Любомирскому от 13 декабря

Дорогой Казимеж, возблагодари со мной Господа, что дождался я, наконец, дня, когда сподобил Бог меня увидеть Его церковь на столь развращенной земле.
Сегодняшним утром я вновь забрался в ставшую для меня несколько привычной самодвижущуюся телегу и мы понеслись с такой быстротой среди улиц, проулочков и перекрестков, что голова моя кружилась, точно в карусели, а я мог что-то разглядеть и запомнить, только когда повозка останавливалась перед красным фонариком, подвешенным над дорогой, и тогда впереди проносились другие повозки по поперечной к нашей улице. Таким образом, чудом, наверно, не столкнувшись ни с какой другой повозкой, так же невообразимо быстро кативших во всех направлениях, мы прибыли к приятному парку, засаженному очень высокими деревьями, под которыми устроены дорожки для гуляющих и обширные лужайки с еле видимой, по случаю холодного времени года, травой. На лужайках бегали и смеялись дети, а на лавках сидели отдыхающие. Этот парк, казалось, висел в воздухе, так как сооружён на высокой горе откуда разворачивается вид на обширные дали, открывающие широкую реку у подножья, а на другом берегу её- застройку немыслимо высоких домов, что я рассмотрел издалека своими зоркими глазами. Пройдя парк, мы приблизились к высившейся с другого его конца церкви. Она была обширна и по виду недавно выстроена. Пока мы обходили её со спины ко входу, красота храма постепенно открывалась и действовала видом белоснежных колонн, голубых, как небо, стен с представленными картинами, сверкающими, как солнца, куполами, золотокрылым ангелом над входом, производя впечатление, подобное райскому. Воистину, я чувствовал себя перед дверью сооружения, перемещенного из мира горнего, одного из тех, в которых обитают праведники. А полное сходство с раем довершала идущая внутри храма служба. Я забыл с детских лет эту греческую службу, и не мог представить, что пение одних только мужских голосов сможет возносить меня то на вершины неземной радости, то ввергать в пучины раскаяния и скорби, заставив прикипеть к месту, надолго забыв о беге времени, пока явно заскучавший пан Станислав не стал срывающимся шёпотом уговаривать вернуться в повозку, чтобы успеть повидать другие храмы этого города.
Ничего не поделаешь! Пришлось оторвать блаженствующую душу и пойти к повозке, где, скорчившись, слушать бубнение лекаришки, вторгавшееся в чарующее впечатление, оставленное свиданием с горними высотами, которое я уносил с собой в унылый мир моей неволи.
Не так далеко проехав на быстроходной повозке и уже не боясь, что она передавит кого из обывателей или столкнется с подобной, я с удовольствием вертел головой, рассматривая сады, улицы, кавярни, лавки, разноцветные повозки и нарядных жителей. Солнце светило вовсю, а небо было подобно цветом окрашенным стенам недавно оставленного храма. И если только что виденная обитель казалась раем, то что значит этот будничный ад, где я тону непрестанно ? И если я все-таки умер, то почему же за гробом я не встретился с теми, кого люблю, как это было обещано ? Ведь отсутствие их превращает даже рай в адскую муку.. В пустоте этого сияющего дня я чувствовал какую-то толику счастья, конечно, счастья очень ущербного, не сравнимого с тем постоянным благополучием, в котором купался всё время дома, слушая родную речь, видя знакомые лица, летя на крыльях из заморских краев под милый кров, распродавая товары, посещая тебя в Кракове и отводя душу в сладких беседах с тобой воочию. Здесь жизнь бурлит во мне отчаянием, которое ищет выхода и старается хоть в чём-то найти облегчение. Все-таки Всемогущий Бог не оставил меня полностью, если дает хоть какие-то минуты радости. Надо не забывать молить Его о спасении непрестанно, Его и Деву Марию, и ангела хранителя, чтобы они спосшествовали моему избавлению, возвращению прежнего счастья, вот, что я думал в то время, как повозка приближалась к монастырю.
Что это за монастырь, мой друже! Существующий с незапамятных времён и с этих же времён составляющий славу города. Я помню себя мальчиком, когда отец мне повторял, что в этом монастыре покоятся самые святые из святых земли русской. Церкви и сады его повисли над широкой рекой на горе, изрытой пещерами. Эти-то пещеры и положили основанию монастырю: святые братья жили в них и молились за спасение мира, а умершие покоятся там.
И диво-дивное главная церковь монастыря в своём гармоничном великолепии достойная соперница лазурного храма с золотокрылым ангелом над входом! Чудная, предивная, изумительная, распространявшая из дверей небесное пение, и пробуждавшая желание стать на колени посреди мощёного двора и молиться, склонившись, проливая горчайшие слезы.
Здешние посетители являли вид замечательно преображённый святым местом, лики одухотворённые, смиренные, пристойные смертным; женщины – с покрытыми головами, мужчины – раздумывающие, опустив глаза долу. Но всего радостнее было видеть суровые одеяния монахов, встречавшихся на каждом шагу. Их ясные и спокойные лица привлекали живым выражением духовных людей, от которых я уже отвык, будучи долго окружённым омерзительными в своей одержимости житейскими страстями лицами мирских.
«Брат мой, - я не удержался и заговорил с проходящим мимо молодым послушником. А тот обратил свое счастливо улыбающееся лицо и глаза его остановились на мне с таким вниманием и теплотой, что, - поверишь ли, дорогой Казимеж,- я почувствовал, как, – мгновение, - и слезы потекли бы из глаз. - Как нам пройти в пещеры?» И послушник, желая не мешать мне своими всё видящими глазами, опустил их, отвечая на вопрос.
Всё пространство монастырское полно необыкновенной благодати, но ещё большая благодать нисходит в самих святых пещерах. Узкие и низкие, скудно освещённые лампадками у образов и портретов и дрожащими свечками в руках бредущих паломников, в них необыкновенно легко дышится от присутствия подвижников, любовь которых к миру ощутима явственно.
Пан Станислав всем видом выказывал изумление, видя, как я прикладывался к каждому гробу со святыми останками, бормоча: «Святый Отче, моли Бога о нас, грешных». Явно было, что он не в своей тарелке, как его передергивало и топорщило, и я удивлялся, как только он выдержал и не задымил своей цигаркой. «Неужели вы обойдёте всех?!- вскричал он, наконец. - У нас же нет времени !»
Пришлось и здесь, со вздохом, распрощаться с обителью святости. Но и после столь короткого свидания благодать Божья овевала меня радостью. Пресными и неинтересными кажутся мне теперь представления говорящего окна и все чаще ухожу я в тот уголок души, воскрешая в памяти, тот запах, то благолепие, ту радость, что я впитал при свидании со святой церковью Божией, в присутствии служивших ей праведников, противостоящих силе окружающего беснования.
Прощай в этот раз, дорогой друг. Буду уповать надеждой, что скоро смогу не только прочесть послания, начертанные твоей рукой, но и встретиться воочию. На это надеюсь, как на чудо, потому что предчувствует и томиться моя душа: неспроста оказался я в этом месте, и время моих испытаний ещё не кончено. Моли Бога обо мне. Аминь.

Письмо 10 Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому от 15 декабря

Бесценный мой брате! Наконец, я снова беседую с тобой, еле выкроив время среди занятий. А занят я здесь непрестанно и переполнен впечатлениями сверх меры. Во-первых, меня обучают здешнему письму, которое отлично от нашего, латинского. Для этой письменности я оказался столь туп, что так прямо и сказал обучающему меня грамотею, что, мол, вовеки не одолеть мне этой грамоты. Пока что я читаю какие-то «баба», «папа», и «мама мыла раму», а дальше сдвинуться не могу. Зато грамотей после моих рассказов каждый день исписывает чуть ли не целую книжку. По окончании этой пытки приходит пан Станислав и мы с ним болтаем, как давние приятели, обо всем, что я видел накануне в говорящем ящике и что вызвало мои вопросы.
Оказывается, в этой стране нет наследного государя, а на его должность народ кого-то выбирает по общему соглашению временно. Есть Парламент, где знатные люди, съехавшиеся со всех концов страны, принимают законы, и, они тоже занимают свои должности временно. А раз в четыре года все, какие есть в государстве граждане, подписывают бумажки с именем нового короля и, эти бумажки отсылаются в столицу, где ведется подсчет, и по большинству голосов корона присуждается победителю.
В настоящее время я застал такую процедуру. По улицам развешаны картины с портретами шляхтичей, претендующих на престол, представленные, ну прямо, как живые, их легко узнать, не один раз увидев по телевизору. Туда они заглядывают постоянно, говорят гладко и обещают золотые горы, – это и понятно, – любому выгодно быть королем! Каждый захочет править в таком богатом государстве. Я – стреляный воробей, в жизни повидал многое и заранее чую, что там, где самые громкие и красивые слова – жди подвоха, а если тебе заранее расписали, как много заплатят и вкусно накормят, - будь уверен, что тебе заплатили и накормили уже на словах и большего не жди. Даже наша кичливая шляхта, клявшаяся перед государем и Богом свято исполнять свой долг, заботясь о процветании вверенных им подданных, тоже много и прекрасно разглагольствует, но на деле только и думает, как достать денег, чтобы с шумом растранжирить всё на балах и попойках, пока ещё их время и холодная старость не сменила жаркие упования молодости. А что касается ответа на Страшном суде, то каждую неделю они каются и исповедуются в костеле. Да только грешная натура человека создана так, чтобы и себя вводить в заблуждение, и других, словоблудя, затрагивая высшие материи, взывая к прекраснейшим чувствам, и всё для того, чтобы прикрыть внутреннюю мерзость и нищету духовную. Настоящее величие не произносит сильных слов, не выставляется, не заискивает в привилегиях, а довольствуется малым, трудясь без меры, как на том пути, что проделали пещерные старцы, по смерти которых остался дух святости, воцарившийся в монастырских местах на столетия, а не материальные предметы, сгребаемые жадными руками, и тем более, прости Господи, не скандальная слава.
Я видел в говорящем ящике претендентов на престол, посещающих церкви, присутствующих на службе, кланяющихся и целующих святыни, и тем самым повергающими меня в величайшее изумление. И пусть бы им представлять подобные зрелища для тех, кто в состоянии этому поверить! Мне же, прибывшему из истинно христианской страны, было даже неловко созерцать подобную суетность лиц, весьма далеких от искреннего исповедания веры в Иисуса Христа.
Ведь у нас, если какой-нибудь знатный вельможа ведёт себя недостойно, и все об этом знают и говорят между собой: «Прости его, Господи, в заблуждениях его!» А уж если злоупотребления этого вельможи, наконец, раскрываются и он предстаёт перед королевским судом, который назначает ему наказание, то в день казни этот вельможа кланяется на плахе всему честному народу и просит у него прощение за своё нечестие, и когда палач волочит его коньми, а затем четвертует или вешает, то вся толпа сочувствует исполнившейся каре Божьей, моля, чтобы эта кара искупилась для него окончательно на земле, а не продолжилась на небесах.
А здесь я вижу только взаимную брань и страсти, не прикрытые даже пристойностью, кипящие вокруг заманчивых привилегий, что открывает власть. И местные шляхтичи напоказ объезжают церкви, таким образом, стараясь представить себя верующими, но только неблагородно это выглядит у богоотступнического народа! До одурения слушаю все эти речи каждый день, в которых, может, я и не всё до конца разбираю,- но так ли это важно? С давних пор я привык отыскивать в разговоре то, что люди хотят скрыть. И только последний олух поверит словам, в которых каждому любезно представить себя и великодушным, и щедрым, и добрым, и заботящимся о благе других, в то время как единственным желанием грешного человека есть в первую очередь преуспеть самому.
«У вас, наверно, злоупотребления неслыханные повсюду в манипуляцих с законом, потому что ничто не сдерживает власть имущих?»- подвёл я итог своим впечатлениям.
«Да,- промямлил на это пан Станислав,- к сожалению. Но ещё большего сожаления достойно то, что мы стражей порядка боимся больше, чем разбойников на дороге. Продажность их и судей доходит до того, что закрываются глаза на любое преступление, даже на убийство.
"И невинного могут осудить?- смекнул я.- Поэтому вы так ратуете за отмену казней ?"
"Вот именно, пан Тадеуш!"
"У нас такой судья был бы клеймен калёным железом, лишён всех гражданских прав и спроважен был бы навсегда из города. Это, что касается мирского суда, а что говорить о суде небесном..., то на всё воля Божья!"
"Но как вы можете знать, пан Тадеуш, что там будет у Бога?"
"Так об этом в Священном Писании сказано»
"Но кто поручится, что всё, что там сказано, исполнится? К тому же, это всего лишь печатный текст на бумаге, а бумага, как известно, многое терпит."
"Ну уж, пан Станислав, вы не на рынке, где можно мерять только пошлыми мерками и торговаться. Неужели вы не верите ни во что святое?"
"Хотел бы, но не вижу…"
"Вы не видите Божественного Провидения?!"
"Увы, я верю только в науку."
"И что же она вам рассказывает? Что Иисуса Христа на свете не было? И что он не воскрес?"
"Ну что же, исторические данные говорят в его пользу. Но вот воскресение, - тут лекарь как-то странно замялся, - иногда это может произойти и естественным путем."
"И как же?
"Да ведь было много разных случаев засыпания, которое люди по невежеству и из-за низкого уровня науки не могли отличить от естественной смерти. К тому же, науке известно, что некоторые виды животных, например, могут впадать в спячку, подобную летаргии."
"Так вы и смерть Спасителя хотите приравнять к летаргии? А страдания Его вам ничего не говорят? Невинные страдания сделавшего так много для окружающих, которые затем Его предали?"
"Но, пан Тадеуш, это уже мораль, а мы говорим о реальности, которую исследует наука."
"Тогда неужели ваша наука уже добралась до основы вещей и может объяснить, что такое этот мир, этот свет, наша душа, и как всё это тонко и хитроумно устроено? В конце концов, чтобы сотворить этот мир, воистину, надо иметь божественный разум! Или ваша наука уже достигла небесных высот и может творить подобное природе?"
Тут, наконец, пан Станислав смешался, пробормотав: «Ну, пан Тадеуш, ваша логика неотразима», - что дало мне пережить момент гордости за нашу Ягеллонку, и на этом разговор закончился.
Теперь ты понимаешь, дорогой друг, что подобные разговоры, а также, глядение в говорящее окно, обучение с грамотеем, прогулки по городу, в котором открываются с каждым разом всё более удивительные вещи, то есть за всеми этими элементами познания действительности, что я изучаю, нет никакой возможности общаться с тобой так часто, как этого хочется.
Недавно мы вновь катались в повозке по широким и нарядным улицам, в этот раз остановились перед огромными окнами, за которыми разряженные куклы в человеческий рост следили за живыми людьми, сами едва отличимые от них. А вошли внутрь, Бог мой!- чем не королевский Вавель? – огромные залы со стенами, сплошь заставленными зеркалами и картинами, дорогие люстры под потолком светятся, как ярчайшие костры, на столах и полках навалено пропасть товара, так что и года не хватит, чтобы только пересмотреть все богатства ! Народ с легкими тележками катит туда-сюда, хватает разные коробки, бутылки, пакетики, одежду за занавеской примеряет, обувь, а одежды и обуви столько, что впору на целую армию. Тут же прислужники на больших телегах завозят новый товар и, концу-краю этой метушне не видно. Людей – толпы, не протолкнешься в этой громадной лавке, точно, на празднике Сердца Господня на львовской рыночной площади.
"И что бы вы хотели себе купить?"- приступил пан Станислав, дав полюбоваться вволю на невиданный рынок под крышей.
"Так у меня же злотых нет".
"Ну, уж это не извольте беспокоиться, вы снабжены на казенный счет."
И поехал я с тележкой выбирать себе подарки: пляшку светлого вина, новые башмаки, сладкие хлебцы, куклу для моей Баськи: невиданную, с золотыми волосами, закрывающую глаза и мяукающую. Пан Станислав набросал ещё кое-что и покатились мы с этой горой на колесах к бабе, сидящей у выхода подле щёлкающего ящика. Быстренько похватала раскрашенная пройда мои покупки, проелозила каждой по прилавку, машина зажужжала, а в маленьком окошке на ней замелькали скачущие цифры, пока последняя не составилась из трех знаков. Вынул лекарь диковинные бумажки и отдал бабе, отсчитав нужную сумму. Баба метнула взгляд в меня, оторопевшего, считающего на пальцах, рядом с её ящиком, и как рявкнет: «Проходи, козёл, чего застрял!» Пан Станислав потащил меня к выходу, где мы переложили покупки в легчайшие разноцветные торбы, и вышли на улицу. А я всё время ломал голову над этим странным обращением, которое я слышал здесь повсеместно, и которое, может, заменило привычное у нас «пан».
Много ездили мы в эти дни по городу, который оказался не сплошь составленным из прекрасных домов и улиц, но много оказалось в нём улиц грязных, застроенных старыми домами, и в этих местах явились совсем иные обитатели: бедно одетые, с измученными и больными лицами. Тут же, между ветхими домами, расположились помойки с рыщущими собаками и кошками, а то и бедняками, и рядом, на облезлых лужайках играли дети. И видел я много пьяных мужиков, а то и баб, которые часто пили прямо на улице, у железных ящиков с окном. И это была явная бедность, как это ни удивительно для столь богатой страны.
В тот же день пан Станислав дал мне денежные бумажки, объяснив как расплачиваться и получать сдачу в мелкой монете, ведь в скором будущем мне придется самому заботиться о приобретении всего необходимого: «Ведь, возможно, что вскоре вы, пан Тадеуш, станете жить самостоятельно».
«Неужели, - вскричал я, - меня выпустят из тюрьмы?!»
«Но вы ведь не в тюрьме вовсе, - с раздражением поправил тот, - вы в больнице, так как поступили к нам в очень плохом состоянии, и мы долго вас лечили, прежде чем вы пришли в себя».
«Когда это было? Где вы меня нашли? Как я очутился у вас? Чем болел?»- засыпал я пана Станислава вопросами и, конечно, ни на один не получив не расплывчатого ответа. Ясно, что только для вида говорится про мою свободу, на самом деле, следить за мной будут до конца жизни и вряд ли позволят вернуться во Львов, для них я, как всякий иноземец, всегда возможный шпион.
В этот вечер я долго смотрел ящик, следя за спором претендентов; они говорили друг другу престранные вещи, обвиняя в мошенничестве, и каждый сносил поношения, не моргнув глазом. Что должны думать граждане, выбирая из представленных кандидатов? Удивительное государство, где на площадях не рубили голов, и кровь преступников не лилась на мостовую! Возможно, здесь существовало общее соглашение, что каждый может творить, что хочет. Но тогда каким образом может существовать подобная страна и сколько времени? Или уже иноземцы забрали все богатства её, и ограбили, и обратили всех граждан в рабство, и заставили служить себе, если эти граждане позволяют безнаказанно править ими безбожникам?
Все меньше я понимал в их устройстве, всё больше запутывался. Но погоди, друг Казимеж, ты ведь знаешь, голова у меня крепкая, и я доберусь до смысла подобной жизни, мне нужно привыкнуть и дать для этого время. А его уже немало прошло, и я так жалею, что редко теперь к тебе обращаюсь, но все равно, ты всегда должен быть уверен в неименной дружбе и преданности любящего тебя Тадеуша Бесновецкого.

Письмо 11 Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому от 16 декабря

Дорогой друг мой Казимеж! Как я соскучился по тебе и по всей моей прошлой жизни. Чем бы ни заплатил, чтоб хоть на минутку повидаться с вами, мои любимые друзья и близкие! Но только в мыслях лечу я птицей в мой желанный край и согреваюсь воображением ваших улыбок и слов в злосчастных оторванности и сиротстве. Горька участь на чужбине! Как стеклянной стеной отделён отщепенец от чужого общества, нравы которого ему неприемлемы, мораль раздражает, а мысли и чувства жителей непроницаемы.
Но всё-таки, постепенно, я осваиваюсь и притерпеваюсь в этом сумасбродном краю. Начинаю подражать, хотя бы внешне, поведению здешних людей, чтобы не упирались в меня тотчас недоумённые взгляды и насмешка не змеилась бы у них на губах при моём появлении. Пана Станислава я теперь называю не иначе, как Станиславом Николаевичем, а меня, по логике, должны бы звать Тадеушем Андреевичем, по отчеству моего отца Анджея. Я ношу куртку и штаны, которые они называют «джинс», а голову здесь стараются не покрывать в любое время года, о чём я беспокоюсь в преддверии близких холодов. Панёнки местные - равнодушны, все как одна заклопотанные, и наравне с мужчинами бегут по своим делам, так что ни одна не привлекла моего внимания. Но ввиду того, что в будущем у меня, возможно, будет отдельное жилище, то почему бы не подумать о том, чтобы разделить его с какой-нибудь, время от времени появляющейся в нём, пройдой?
Боже упаси, конечно, чтобы завести вторую жену или, того хуже, детей, - грех такой я не в состоянии взять на душу! Но так как местные бабы по виду все как одна шельмы,- иначе: для чего бы им выставлять голые ноги и так малевать бесстыдно лица?- то мне они могут составить добрую службу, скрасив хоть в какой-то мере леденящую тоску одиночества. Уверен, им это ничего не будет стоить, потому что сколько ни приглядывался, никаких чувств их раскрашенные рожи не отражают. Так что, думаю, они не слишком озаботятся всеми переживаниями и привязанностями, которые так усложняют жизнь женщины, имеющей душу.
Вот в таких размышлениях я иногда пребываю, когда выдастся свободная минута, вне занятий с грамотеями, трапез, умываний, бритья, (которое, кстати сказать, я уже сам освоил), прогулок и бесед в саду с лекарем и, наконец, перемещений в автомобиле по большому городу. Только в повозке есть у меня время подумать. Город преобразился вместе с упавшим снегом.: за стеклами лавок появились ёлки, разукрашенные, сверкающие, как мантия епископа; в голых деревьях запутались горящие разноцветные фонарики, а вверху некоторых домов огоньками высветились цифры: 2005. Я поинтересовался у лекаря, а тот только съёжился и забубнил ещё невнятней. Неужели это дата будущего года? И неужели они считают в другом летоисчислении, а не от рождества Христова, эти басурманы, гордящиеся своими показательно отстроенными церквами, заполненными не столь уж многочисленной паствой?
Арабские цифры здесь такие же, как и всюду, к тому же я ведь знаю ещё и римские, но вот только с письменностью местной загвоздка, она слишком для меня непривычна, а в старости менять привычки очень сложно, продолжительные уроки научили меня только с грехом пополам разбирать кое-какие надписи. Второй язык этой страны, с резкими гортаными звуками, отличными от наших, мягких и напевных, но удивительно на наш похожий, я начинаю понимать помимо своей воли, так как на нём общается большинство населения. Хотя я обращаюсь ко всем по-своему, люди меня прекрасно понимают. Чудеса да и только! Мы – родственники, нет спору, но только как им удалось удалиться вперед так далеко?
"И что вы хотите себе в подарок на Рождество, пан Тадеуш?- зашелестел у моего уха лекарь.- Вот на этом рынке, что перед вами, можно выбрать прекрасные вещи".
И рынок, действительно предложил необыкновенное обилие товаров. Огромный, как у нас перед праздниками в Сукеннице, сплошь заставленный палатками, железными ящиками с окошками и лотками пирожниц, но без привычных для нас цирковых шатров, без скоморошьих балаганов, зазывающих лекарей или цыган с учёными медведями.
Мы долго ходили между рядами с продуктами, возбуждавшими аппетит вкусными запахами, и восхищение – летними красками фруктов среди зимы. В стеклянной большой коробке плавали живые рыбы, которых прислужник вылавливал сеткой на длинной палке перед тем, как забросить на весы. Здоровенные молодцы, наподобие сына воеводы, с ног до головы, забрызганные кровью, рубили мясные туши топорами, напоминавшими палаческие. Какие только деликатесы ни ломили прилавки!- впору даже украсить княжеский пир. Я ходил и разглядывал всё с большим удовольствием, так как имею за правило, куда бы ни приехал, в какую страну, из любопытства первым делом спешить на рынок. Много можно понять о жизни страны, бродя по базару, рассматривая, прикидывая, узнавая цены, и напоследок покупая подарки домой.
Но в этот раз не было смысла покупать что-то для домашних, потому что не знал я, когда вернусь, так как впервые задержался в чужих краях помимо своей воли.
Узнал я, где продаётся мыло, пахнущее, как духи, паста, для чищения зубов, башмаки и рубахи по самой дешёвой цене; рассмотрел я все предлагаемые жупаны из кожи и меха, и перебрал множество одежд и вещей ещё неизвестного мне назначения, об особо диковинных среди них я выспрашивал у пана Станислава, пытаясь хоть что-то запомнить, что, конечно, за один раз сделать невозможно. Хотя я и старался запомнить, прогуливаясь для развлечения в отсутствие зрелищ акробатов, жонглёров и шутов среди рядов, где приближающееся Рождество напоминало о себе здесь лесным запахом ёлок, миганьем цветной иллюминации и завалами праздничных подарков.
Вот так я бродил без цели, тараща на всё глаза, беря в руки затейливые штучки из стекла и бумаги, кладя их обратно, отмахиваясь от назойливых продавцов, вспоминая рождественский канун у нас дома: собрание семьи вокруг блюда с зажаренным гусем, и ликование при виде каждого подарка, которым я наделял своих любимых; за окном скрип снега под топотанием толпы, несущей вертеп и рождественскую звезду, смех и веселье поющей молодежи, и как Божена чуть не плачет, заливаясь краской , примеряя драгоценные серьги, а Баська прыгает вокруг, пытаясь из моих высоко поднятых рук достать богато разряженную куклу: «Дай скорее, татко, дай!»
И такая же светловолосая девочка в шубке прижалась у прилавка, смотря, не отрываясь на меня своими синими глазами, и просит: «Купите игрушку на ёлку, дядя.», протягивает стеклянного св. Миколая в красной шубе с белой бородой, осыпанной блестящей крошкой. Я беру игрушку, а торговка, - её мать, по-видимому,- начинает расхваливать товар, раскладывая передо мной на прилавке. И хотя мне ничего не надо было, я задержался,- Бог знает почему !- наверно, маленькая девочка так напомнила мне мою Баську, а её мамка, если умыть, то наверняка была бы копией Божены в молодости.
Хотя моя жена и в 30 лет уже выглядела старухой, потеряв к 23 годам в одночасье пятерых детей, которых выкосила черная оспа. А как мы холили и радовались нашим птенчикам! Первенца Яся Божена родила в 16 лет, а потом пошли один за другим Марлена, Ядвига, Михаэль и последняя Анюська, которую Божена держала у груди, когда пришла в город чёрная смерть. И как только мы ни спасались, закрывая все окна и двери, ставя свечки Матке Боске и молясь дни и ночи, но видно, не дошли наши просьбы к Святой Деве или прогневали мы её своим молодым счастьем, но только первым слёг Ясь, а за ним Анеся покрылась нарывами, сгорев на следующий день. Остальные детки продержались чуть больше, но вскоре тоже присоединились к нашим родителям, зарытым в приделе ближайшего костёла. Как в насмешку, Божена переболела тоже, но легко, получив неизгладимые отметины на лице, лишившие её красоты, и мучительную душевную рану, заставлявшую, даже в горячке, бежать каждый день и падать на могилы. Ты помнишь, как я впервые в жизни тоже опасно заболел от такого удара , лишившись детей и видя помешательство жены. В конце концов, я уже смирился, что потеряю и жену, но тут вовремя появился ксендз Милецкий, и каждодневными беседами, трогательными рассказами о том, как наши детки страдают от её слёз, глядя из самого прекрасного места, как им хорошо там и как они счастливы, сделал то, что не смогли родственники всеобщими стараниями и заботами. А появившиеся после новые дети привели мою жену в нормальное душевное состояние и, хотя она поблёкла и состарилась окончательно, но уже могла рассуждать и жить по-прежнему.
И вот то же самое лицо, юное, с вызывающе наложенной краской, так, как у них принято краситься и в будни, и в праздники, и днём, и, наверно, ночью: контур глаз наведен чёрным, веки закрашены густо-синим, на губах – красный жир, а волосы подозрительно-белого неприродного цвета. «Э, да гражданин - иностранец. Купите на память, в виде сувенира, - настойчиво тычет она мне какую-то блестящую мишуру. Я заплатил, взял и навесил эту мишуру на шею её белокурой дочке, спросив: «Как тебя зовут?» Её мать была польщена. «А как вас зовут?»
«Пан Тадеуш, то есть, Тадеуш Андреевич».
«Да я вас так и буду звать «паном», раз вы поляк», - и эта женщина так мило засмеялась, что у меня потеплело на сердце. Я оглянулся и не заметил лекаря: он потерялся, а я тоже потерялся, дорогой Казимеж, положив глаз на эту панёнку. Чем она мне понравилась - не знаю, наверно сходством с Боженой, или тем, что дочка её походила на Басю, а скорей даже, была вылитая Милена. Заболтался я в этот день с ними, запросто стал помогать торговать и так увлёкся, что только ужас пана Станислава привёл меня в чувство. Он еле узнал меня, смеющегося, играющего с девочкой в палатке, в которой пани Светлана - так звали торговку-, вела свою нехитрую коммерцию.
«Тадеуш Андреич!- закричал лекарь так, словно увидел татарских лазутчиков на пороге своего дома.- Мы с ног сбились в ваших поисках, а вы вот чем занимаетесь!» И он хотел тотчас выдернуть меня из палатки, но я церемонно попрощался, раскланялся и поцеловал руку пани Светланы, благодаря за счастливо проведенное время. И по заблестевшим глазам её было видно, как она довольна.
Всю дорогу обратно пан Станислав смотрел на меня глазами перепуганной курицы и повторял: «Что теперь будет? Ведь вы могли потеряться!» - «Ну, привяжите меня на ошейник и водите за собой!» - вспылил я.
Но то, что высказывал пан Станислав в машине, не идёт ни в какое сравнение с тем, что ждало в госпитале: больничная свита выстроилась перед входом и запричитала при моём появлении: «Пан Тадеуш, как же так! Что случилось? Станислав Николаич звонил нам поминутно, с ума сходил, не знал, что делать, когда вы исчезли. Где вы были ? Что делали?» и т.д.
Но больше всех бесновалась одна старая и толстая баба, державшаяся уверенней и нахальней всех. Никого не стесняясь, она заорала на пана Станислава: «Это вы во всём виноваты! Вы должны были быть постоянно при больном! Вы слышите: пос-то-ян-но ! Погодите, вам придётся за это наверху ответить».
Я готов был схватить её за рыжие патлы и грохнуть о мраморный пол. «Ты!- прикрикнул я, - Ты – старая, уродливая, мерзкая шлёндра, как ты смеешь помыкать мужиком?! Разве твой муж не научил тебя держаться в обществе? Или, может, по тебе плачут железная клетка и розги? Я бы сам выпорол твой гадкий зад, если б только меня не стошнило!»
Я видел, как некоторые из свиты поотворачивались, не удержавшись от смеха, а крашеная старуха затряслась, как в пляске св. Вита, и приказала: «Уведите его!»
«А меня не нужно уводить! Разве я пленник? - я не мог остановиться, казалось, бешенство разрывало мои внутренности. - Если так, то лучше убейте меня, чем заключайте в тюрьму пожизненно! Или нет, лучше я сам себя убью!» И я рванулся к окну, а все прислужники накинулись на меня, в ужасе удерживая руки-ноги, которые я высвобождал с необыкновенной силой. Я увидел страх в глазах старухи, когда она верещала: «Держите его! Вы отвечаете, если с ним что-либо случится!»
И тут я понял, что победил: они вовсе не собирались убивать меня, а скорее, наоборот, стремились сохранить для каких-то своих целей. И теперь я мог управлять ими, добиваясь нужного спекуляцией моего существования. Я тотчас успокоился и позволил себя увести в мою комнату, уложить в постель и напоить лекарскими каплями, где, находясь, и пишу тебе, дорогой Казимеж, передавая события этого странного дня, волей Божией открывшего мне некую часть намерений моих тюремщиков, а также, подавшего малую надежду в моей дальнейшей судьбе. Целую тебя и обнимаю, прощаясь до следующей встречи. Твой Тадеуш.

Письмо 12 Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому от 17 декабря

Дорогой Казимеж, если бы ты знал, какая это отрада – писать тебе, ведь хоть какая-то связь с домом в этом опротивевшем месте.
Теперь пан Станислав стал более разговорчив, и после скандала, устроенного старухе-лекарше, несколько приободрился. Особенно на следующий день, когда обычно с утра меня приходит навещать всё стадо голоногих лекарих. В этот раз, увидев моего врага, и прямо глядя в её раскрашенную рожу, я резко отчеканил, что, ежели они посмеют ущемлять мою свободу, то мне эта жизнь настолько опротивела, что я изыщу способ убить себя,- и пусть поверят на слово, - им не удастся это предотвратить. А ещё, если пана Станислава не оставят в покое, не дадут нам по-прежнему встречаться и беседовать, то ничего больше не дознается от меня ни один грамотей.
Моя злоба произвела такое впечатление, поверишь ли, дорогой Казимеж, что они опустились до того, что показали на лицах страх и растерянность. Воистину, рабское ничтожное племя ! Неужели они меня испугались, вообразив, что я брошусь на них? Нет, наверно это что-то другое, от чего зависит их благополучие. Наверно какой-то верховный князь все-таки угостит их розгами за неподобающее поведение с иноземцем. Или сошлёт, предварительно выпоров, как каких-нибудь холопов, в самое бедное село. А может всё-таки посадит в железную клетку?
В этих приятных размышлениях прошло всё утро следующего дня, никто не беспокоил меня и только после полуденной трапезы явился для обычной прогулки ликующий пан Станислав.
«Пан Станислав, - начал я после того, как оставив позади охранника, мы принялись неторопливо мерять шагами дорожки заледенелого сада. – Как вам это понравится?»- я имел в ввиду вчерашнее укрощение моих врагов.
Тот только перемигнулся, сияя лицом, и задымил цигарку: «Вы всё-таки того.., пан Тадеуш, уж очень смело».
"А! полноте, нашли кого бояться – старых баб! Пусть они хоть и злющие, как ведьмы, но у нас против этого есть отменное средство: подол на голову и розги до тех пор, пока не посинеют их сморщенные задницы."
Пан Станислав засмеялся, а я продолжал
"Тоже мне угроза! Вот если б столкнуться носом к носу с татарским лазутчиком в степях за городскими стенами, или с разбойниками где-то на дороге между Умбрией и Пьемонтом – это да! А чего стоят пираты, промышляющие у берегов Ливии? Или нож голодного бродяги на тесных улочках Рима? И это, заметьте, недалеко от папского дворца и среди бела дня! Что об этом вы скажете, дорогой пан Станислав?"
"И вы это пережили, пан Тадеуш?!"
"Ещё бы! И это, и гораздо худшее" - И я стал тут описывать злоключения моего каравана, которые уже столько раз живописались пред тобой, дорогой Казимеж, что я не стану утруждаться, пересказывая в который раз то, что ты так внимательно выслушивал, только иногда вставляя, не удержавшись: «С нами сила Божья!»
Пан Станислав, естественно, воздерживался от подобных восклицаний и его впечатления выражались по-иному: он только сильнее начинал шевелить руками, передергивать ртом, бегать глазами и беспрестанно дымить цигарками. В этот раз его шевеление и дёрганье было безостановочным, из чего я заключил, что сражение с татарами и прочее довело его до высшей степени волнения, или как он это обозначает «стресса».
"И это всё правда, пан Тадеуш?" - робко поинтересовался он.
"А то! Брехал бы я перед вами, как последний холоп! Свободнорождённому не пристало ронять себя приукрашательством: если бы я улизнул от какого-нибудь поединка, то пострадала бы моя честь, а для свободного это подобно, что розги простолюдину. Да и то, холоп только почешется, и забудет, а нам – позор на веки вечные."
"Тогда вы, пан Тадеуш, необыкновенно сильны!"
"Не буду отрицать. Здоровым я родился и пережил у маменьки шестерых моих братцев, померших в разное время каждый от чего довелось: кто от чумы, кто от горячки или ещё какой напасти, да только для одного меня это было, как с гуся вода. В юности я несколько раз был «королём» на стрельбище, когда в ежегодный праздник венчается короной самый меткий стрелок города. А драк и дуэлей сколько я вынес, будучи студентом Ягеллонки, Бог ты мой!.."
"Вы и в университете учились?!" - пан Станислав был окончательно сражён.
"А как же!.. - я приосанился, покрутив свой укороченный ус.- Не какой-нибудь купчишка пожизненный – два года изучал право, да только терпения не хватило дойти до конца. До смерти не люблю учёных диспутов и защит. И только поэтому не получил докторскую мантию, хотя был не последним студентом, по латыни болтал всё - равно, что на родном языке.… Вот послушайте, и я начал декламировать из Горация, но вскоре умолк, видя скучающее лицо учёного медика.- Вы что же, в университете латынь не учили?"
"Да учил,..- промямлил пан Станислав,- как же медицину изучать без латыни? Но, по правде, я с тех пор только и помню, что gerundivum, и nominativus cum infinitivо, застрявшие в уме с первого курса."
"Прекрасные стихи сочиняли древние, - продолжал я .- Не в пример нынешним поэтам. Их переводить сложно, – много теряется в аромате поэзии, которую трудно изъяснить словами. Я бы мог пересказать, например, Овидия, но, боюсь, в этом пересказе не осталось бы ни капли вдохновения."
"Да и в поэзии я тоже не силён, и времени у меня нет её штудировать,.."- забормотал, оправдываясь, лекарь.
"Штудировать!- вскричал я.- Но поэзию читают для удовольствия! Я всегда брал с собой в путешествие какой-нибудь маленький томик, и берёг его почти так же, как и мой драгоценный товар. В Ягеллонском университете печатается много книг, да и в Кракове есть отдельная типография, и, тем не менее, книги дороги и много желающих их приобрести. Ведь поэзия делает человека человечным, одухотворённым, непредсказуемым, одним словом, живым существом, а не автоматом.
Смотрел я вчера говорящий ящик и удивляюсь в который раз на вашу шляхту, не чувствуется в них никакой гуманитарной культуры, которая прививается, между прочим, прекрасными литературными произведениями. Ведут себя и разговаривают, как простолюдины, - нет ни достоинства, ни величия, ни благородства. В Парламенте позволяют себе друг с другом лаяться, а то и бросаться с кулаками. Неужели у вас нет дуэлей и турниров, где можно с честью отстоять свою правоту?"
"Нет, пан Тадеуш,"- уныло подтвердил лекарь. Я покосился на его понурый вид и продолжил: " Так чем они отличаются от хлопов? Хлопов, которым ни в коем случае нельзя вести государственные дела? Ведь от их низости и безмыслия страна легко порабощается жестокими иноземцами."
"Так уж и жестокими?"
"А то! Как же иначе?! Вы разве не подвергались набегам татар и прочего басурманского племени? Это сущие дьяволы в человеческом облике!"
"Может быть.. Когда-то давно.… Когда я ещё не жил на свете…"
"Ах, пан Станислав, удивляюсь я вашим нравам! Смотрю в говорящее окно и кровь закипает – да разве так можно? – доверять холопам выбирать себе государя! Ведь хлоп ничем, кроме своего живота не дорожит и не интересуется! Дай подачку ему, накорми, и он побежит за любым, кто ему наобещает золотые горы. Ведь вечно голодный он, вечно дрожащий".
"Да, да, вы правы, пан Тадеуш, вечно наш народ голодный, вечно бесправный…"
"Неужели ваши государственные мужи не читали прекрасных книг древних историков? Не знают истории с Юлием Цезарем, когда после его убийства Марк Антоний легко склонил на свою сторону плебс, огласив завещание Цезаря, где каждому гражданину причиталась небольшая доля? Ведь это был явный подкуп! И плевать было плебсу на благородные цели Брута и Кассия, плевать на будущность государства от угрозы тирании! Главная цель плебса была сиюминутно в руках – нажраться и насладиться зрелищами. Неужели ваши политики не читали этого, неужели они неучи?!"
"Ах, не так всё просто, пан Тадеуш, древние нравы не приложимы к сегодняшней действительности."
"А, бросьте, пан Станислав, натура человеческая остаётся всё той же. Сколько веков ни пройдёт – человек, в сущности, внутренне не меняется. Бог как сотворил его со всеми пороками и достоинствами, снабдив свободой воли, так он и действует по своим надобностям. Никогда не поверю и спорить стану на что угодно, что кто-то из кандидатов стал бы из кожи лезть, чтобы занять престол, если бы это не сулило ему благ невиданных, несравнимой для простых смертных роскошной жизни. Ну, так зачем же рисковать настолько, пан Станислав, если после всеобщих выборов наверху может оказаться некто, волей случая и хитроумия пробравшийся туда, чтобы утолить свои интересы? Не то дело, когда шляхта избирает своего короля: не может шляхтич отдать голос за бесчестного, потому что в таком случае рискует своей честью, то есть, самым дорогим для себя, тем, что дороже даже своих привилегий. И к тому же, он знает, что над ним Бог, который вскоре будет ему неизбежным судьёй".
"Вы хотите сказать, что нет воров среди вашей шляхты?" - насмешливо вопросил лекарь.
"Если у нас кого-либо поймают на воровстве, то в зависимости от важности украденного, ему отрубают ухо, руку, или голову, не смотря на звания. А если шляхтич изменит своему государю, и обворует, например, казну, то он будет проволочен коньми, а затем четвертован, и сообщники его претерпят подобную кару. Потому что шляхтич давал клятву перед Богом служить своему государю во благо Отечества, и эта измена может быть искуплена только кровью. К холопу таких требований не предъявляется – его бьют плетьми за воровство, клеймят и изгоняют из города, если это повторяется."
"Но ведь ваши вельможи живут за счёт крестьян и городских тружеников, ничего не делая, грабя их, и купаясь в роскоши?"
"Действительно, крестьяне должны трудиться на своего господина, это их обязанность, вменённая Господом, но ведь шляхта защищает народ при нашествии врагов. Что смогли бы произвести и как выжить крестьяне при непрестанных набегах пришлых разбойников? Так же и горожане оплачивают в виде пошлин и налогов службу рыцарей, приходящих на подмогу осаждённым городам. Что хуже: участвовать в вооружённых баталиях или обрабатывать поле? – У каждого свой крест, назначенный Господом Богом."
"Всё Богом и Богом, и никакой свободы воли!"
"А вы всё за свободу, пан Станислав? Но если следовать вашей логике, то ничто не сможет ограничить свободу властей творить, что им вздумается."
"Ну, почему же.… Для избежания злоупотреблений, есть у нас специально люди, отыскивающие их, пишущие для обнародования, чтоб власть имущим неповадно было…"
"А полно, пан Станислав, мне кажется, вы в это и сами не верите: без веры в Бога никто ничего не боится, а этих писак можно купить, в крайнем случае – запугать.
В нашей же, истинно христианской стране, есть личная свобода и есть долг перед отечеством. И распределение обязанностей, я думаю, разумно согласовано с Промыслом Божиим: каждый радуется жизни и каждый тяготится её трудом во всеобщей цели – благополучия и процветания государства, которое, как мать, бережёт, ведёт и наказывает неразумных детей. Можете ли вы представить, любезный пан, если бы не было государства, его законов, налогов, повинностей – выжил бы кто-нибудь из граждан?"
"Ещё раз признаю, пан Тадеуш, что как логик – вы безупречны. С таким сильным противником мне не слишком удобно спорить, поэтому не буду опровергать вашу точку зрения, которая, может быть, несколько устарела, но я уступаю вам первенство по праву старшинства, и к тому же, скоро обед…"
Мы посмеялись, хлопнули друг друга по рукам и вернулись в тюрьму в превосходном настроении. К тому же, пану Станиславу позволено было трапезничать со мной и во всё время нашего пиршества мы болтали, смеялись, как два школяра, изводящих друг друга насмешками.
Прощай, дорогой Казимеж, до встречи, на которую я так скоро надеюсь, ведь мысль о ней настолько воодушевляет и даёт силы жить, что, записав всё это, я укладываюсь на ночлег, не изнурённый, как обычно, тоской. Твой друг Тадеуш.

Письмо 13 Тадеуша Бесновецкого Казимиру Любомирскому от 20 декабря

Бог мой! Дорогой Казимеж, если бы ты знал, что творится с недавнего времени в этом безбожном королевстве. Целые дни я почти не отрываюсь от говорящего ящика, не удосуживаясь даже проведать любезную пани Светлану, которая прислала мне весточку.
Хлопы взбунтовались, взбешённые в уверенности, что противники воровскими ухищрениями добавили голосов в свою пользу. Каждодневно они собираются перед королевским дворцом, орут и безобразничают, а военная гвардия их караулит напротив, не позволяя творить насилия. Я не могу этого видеть! Да ввели бы крылатых драгун, один вид которых привёл бы смутьянов в чувство. Да где это видано, чтобы чернь выбирала короля? Явная бессмыслица! Ничего удивительного, что страна подошла к пределу.
Посмотрю, чем это кончится. А противники, не слушая друг друга, доказывают с остервенением, что добьются правды и выведут лжецов на чистую воду. Нарядная улица заставлена разноцветными шатрами враждующих сторон, там едят и пьют, распевают песни и ночуют на морозе, парализуя движение граждан, гвардии, чиновников, спешащих на работу. Настоящие Содом и Гоморра! Вот это да! Вот так страна лёгких нравов, с отсутствием палаческих наказаний, и с прочими достижениями!
Прежнего короля по ящику не показывают, а только, между прочим, стало известно, что сбежал он, опасаясь беспорядков. Что теперь будет? Может, здешние тюремщики тоже в растерянности, а мне по шумок можно попробовать исчезнуть из этих мест?
А снег, Бог ты мой! Так и валит целые дни. Сыро, холодно, мокро, Скоро Рождество, но что за настроение встречать его в этой проклятой стране! Что-то они там добиваются, переголосования, что ли, а я боюсь, как бы эта смута не переросла в войну и смертоубийство правых и виноватых. Тут уж не палач в обязанном судом акте демонстрирует своё мастерство в торжестве справедливости, а ожесточённые орды бросаются выместить слепое раздражение на возбуждающих зависть или часто просто невинных, подвернувшихся под руку. Бог оставил грешников, лишив их разума. Но как же всё-таки быть мне, молящему Его о милости каждодневно?
На днях пан Станислав сообщил по секрету, что пани Светлана говорила с ним на расстоянии с помощью маленькой штучки, называемой «телефон». При этом он нажал кнопочки на этой штучке, приложил её к моему уху и я услышал: «Добрый день, пан Тадеуш !»
Я так обрадовался этому нежному голосу, что забыл про всё на свете: про беспорядки, угрозу войны и прочее: «Пани Светлана, мы сегодня едем на рынок и я зайду вас повидать.
«С радостью жду вас», - ответила женщина. «И приведите дочку».
«Хорошо, пан Тадеуш.»
В этот раз самодвижущая повозка не так-то просто могла проехать через центр города и пан Толек выворачивал руль, блуждая по каким-то закоулкам, пережидая шагающие толпы, объезжая оцепления и, наконец, неожиданно вынырнув у неизвестного входа на рынок. Я согласился идти к палатке пани Светланы с лекарем, но только без охранника.
Девочка ждала меня, а я ей принёс куклу, купленную не так давно в громадной лавке, размером с королевский дворец. Предчувствовал, что не скоро мне увидеть Басю, если, вообще, придётся встретиться. По такому случаю пани Светлана тотчас свернула свою торговлю, сложила всю мишуру в клетчатые большие сумки, я составил их на двухколёсную тележку, привязал, взялся за ручку тележки и мы отправились.
Пан Станислав шёл сзади и бубнил в отчаянии: «Это запрещено вам. Не надо! Прошу вас… Нам пора».
Я не слушал его:"Отправляйтесь-ка, дружище, в госпиталь и передайте, что сегодня я еду в гости, а когда вернусь, не знаю.» «Но, пан Тадеуш, они же съедят меня.»
«Не думаю. В вашей добросердечной стране вряд ли имеются людоеды.»
«Пан Тадеуш, скажите это сами Эльвире Марковне.»
Он достал телефон, потыкал в кнопки и прижал мне его к уху с голосом той самой старой стервы. «Эльвира Марковна, -громко объявил я.- Я прогнал пана Станислава и еду в гости. Не волнуйтесь, со мной ничего не случится. К вечеру я вернусь,- и добавил,- Слово чести».
Во всё время моей речи из штучки неслось непрерывное верещание. Я протянул телефон пану Станиславу, но он отклонил мою руку: «Оставьте себе, а если послышится музыка, то нажмите эту кнопочку, и я буду говорить с вами. А захотите вызвать меня, то нажмите здесь, вдруг заблудитесь или ещё чего… Пора вам привыкать к мобильнику.»
Мы распрощались; несчастный лекарь, как раб купленный, отправился к Эльвире Марковне, а я повёз тележку к ярко-красной повозке пани Светланы, в которой она подняла сзади крышку, вроде как в сундуке, куда я составил сумки. Затем мы, втроём, впихнулись в маленькую машину, и Светлана повернула руль к своему дому.
Меня переполняла радость свободы. Толпы, кучки и группы горожан бродили вдоль и поперёк заснеженных улиц. Горели костры, и у них грелись обедающие люди. Молодёжь веселилась, как на празднике, что было не удивительно. Моё удивление возбуждали старые бабы, попадавшиеся в этом цыганском таборе, которым более пристало ходить, опустив очи в молитвенник, чем зачем-то метаться в толпе с какими-то палками, украшенными яркими тряпками.
Машина ехала очень медленно, а на город так же медленно нисходили сумерки. Девочка почти уснула, сидя со мной сзади; кукла была тут же третьей.
«Боже мой, что творится!- вздохнула печальная женщина.- Люди перестали что-либо покупать. Из-за всей этой политики даже про Новый год забыли… Ко мне недавно приезжала сестра из другого города, говорит: прощаться приехала, а то война начнётся и нас всех поубивают… Вот до чего свобода довела!»
«Я согласен, что такая свобода ни к чему хорошему не приведёт. Только к бунту и хаосу.»
«Да, пан Тадеуш, вы человек умный, привыкли, к тому же, там, в вашей Польше, к порядку и благосостоянию, я понимаю, как должно вас возмущать это безобразие. А наш бедный обездоленный народ даже не возмущается. Может, посмеётся когда, а так, молчит и работает».
«А кто это на улицах – разве не народ?»
«А, это так, пан Тадеуш, студенты и нанятые сторонники разных партий, борющихся за власть. Говорят, им в день платят столько, что я в неделю не заработаю, к тому же, кормят! Столько понакрали, - продолжала в отчаянии женщина, - ну, и дрались бы между собой. Так нет, надо им ещё и народ стравить, чтобы мы убивали друг друга за их интересы. Недаром говорят: паны дерутся, а у холопов чубы трещат»,- закончила она нашей известной поговоркой.
«Деньги огромные на все эти выборы-перевыборы пошли, а кому платить?- нам! Мы годы ещё работать будем, чтобы расплатиться с их долгами. Я последних копеек лишилась, что на рынке зарабатываю, торговля замерла из-за этого кавардака, люди придерживают деньги, даже подарков не покупают…»,- она умолкла, глядя на дорогу. Страдания её возбуждали моё сочувствие – не может страдать тот, кто не имеет души. Юная, милая, но с таким унылым выражением лица, точно, она долго плакала и только недавно перестала.
Кое-как медленно тащась, как наша деревянная телега, плутая по скользким улицам в завесе густо падающего снега, наконец, подкатили мы к дому пани Светланы. Это была просто огромная каменная коробка в несколько этажей. Я вытащил из сундука тяжёлые сумки и поволок их на последний этаж, а женщина, разбудив дочку, шла с ней следом. Она открыла ключом дверь, распахнув её пошире для сумок, я вошёл внутрь и оказалось, что там ждал ещё один ребёнок, светловолосый, моложе дочки и я должен признать, удивительно схожий с моим первенцем Ясем. У меня так сжалось сердце! Или мне хотелось, чтобы он походил на Яся? 30 лет прошло, я мог бы всё забыть. Но в тот вечер мне хотелось себя обманывать: голос пани Светланы я принимал за голос Божены, девочка напоминала Басю, а ещё более Милену, а мальчик, будучи в том возрасте 7 лет, что и умерший Яцек, казался мне его новым воплощением на земле.
«Ваня, помоги дяде раздеться, возьми его куртку, - сказала мать. - Это мой сын, Ваня. Проходите, пан Тадеуш, в залу, чувствуйте себя, как дома. А может, телевизор посмотрите пока я обед приготовлю?»
«Нет, пани Светлана, позвольте побыть с вами рядом и, может быть, чем-то помочь вам," - сказал я, увидев, как понравились ей мои слова, она даже порозовела.
Я взял из её рук разноцветные торбочки и выгрузил на стол: кольцо колбасы, яблоки, яйца, свежий хлеб, бублики, мясо в прозрачной тряпке, баночки, пакеты и пакетики, а она, тем временем, зажгла, потрещав палочкой над плитой, голубые факелы, надставила над ними котелки и сковородки, стала жарить, варить, помешивая свою стряпню. Между делом, вымыла фрукты, порезала хлеб, мелко порубив зелень и овощи, ссыпала их в стеклянную миску и полила сверху сметаной, расставила тарелки и позвала детей.
И, когда её дети, закончив ужин, убежали к своим игрушкам и неизбежному телевизору, пани Светлана разлила вино в стеклянные кубки на тонких ножках и произнесла здравицу: «За ваше здоровье, пан Тадеуш!»
«За ваше здоровье!»- отозвался я.
И так мы трапезничали в её доме, долго беседуя, не замечая, как идёт время, как ночь приблизила своё непроглядное лицо к окнам, как часы прозвенели совсем поздний час, что я совсем забыл про своё слово чести, и, поверишь ли, дорогой Казимеж, это было в первый раз за всё время изгнания, когда притупилась боль от внутренней раны.
Наконец, вспомнив, я нажал кнопки на телефоне указанные лекарем: «Да»,- услышал его голос у самого уха. «Я сейчас вернусь, пан Станислав».
И пани Светлана надела рыжую шубку, а я захватил свой жупан и шапку, и мы отправились в обратный путь, в этот раз благополучно минуя препятствия, и довольно скоро подкатили к воротам госпиталя. Вся челядь выстроилась на крыльце, пока я прощался у машины, затем все мило со мной заговорили, заулыбались, словно, я прошёл какое-то испытание, или сдал экзамен, или вернулся с того света. А пан Станислав даже похлопал меня по плечу, а затем обнял: «Ну, вот, пан Тадеуш, вы стали совсем самостоятельным человеком и сможете жить скоро сами по себе на свободе».
Но я не обратил на его слова никакого внимания: они чуть не каждый день обещают меня выпустить, но шпионят за каждым шагом и даже на окна решётки привинтили.
Я улёгся в постель и заснул сном праведника, потому что мне теперь были безразличны мои мучители: вскоре я смогу делать всё что угодно, я пока ещё просто хорошо этого не обдумал.
До свидания, Казимеж, до скорой встречи. Твой Тадеуш.

Письмо 14 от 24 декабря Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому.

Здравствуй, дорогой мой Казимеж, единственная поддержка в моём теперешнем унижении. Если бы ты мог почувствовать на расстоянии, что такое отсутствие близких людей, полное одиночество в ночи, когда мрачные мысли, казалось, нарочно, толкают в бред безумия; что такое унижение от зависимого положения, а также, что такое быть окружённым иноземцами, то есть совершенно чуждыми тебе существами, которые тебя рассматривают, как какое-то курьёзное насекомое. Это можно представить, но перечувствовать те муки, что я пережил в этой чистой и светлой темнице, возможно лишь, очутившись здесь самому.
Когда я вижу сияющий день за окнами и прекрасная погода манит пройтись по саду, но я не могу этого сделать, сидя под замком, и должен гулять только в установленное время, то кровь закипает у меня в жилах, кулаки сжимаются сами собой, безумие затопляет рассудок и я готов биться о стены до изнеможения. Что делать? Как избегнуть подобного помрачения, когда отчаяние ожесточает все чувства? Господь и Дева Мария оставили меня. Я изнемог молить моих небесных заступников. Вопли мои остаются без ответа. И я гибну без всякого отклика, падаю, точно в бездну, среди всеобщего равнодушия и молчания мира. Всё свершается своим чередом, ничуть не задевая меня, проходя мимо меня, не видя меня, а мои упования глушатся в глубине души, даже не будучи произнесёнными. Я – словно былинка, сносимая ураганом, которому дела до неё нет. А слёзы мои только лишают меня последних сил, но ничуть не трогают моей безжалостной судьбы, которая обрела обличье бездушных стражников, что, кажется, имеют совсем иной вид разумности, чем наша - холодной, чёткой, безучастной, механистичной, с любопытством меня созерцая, но не имея ни малейшего сочувствия. Наверно, и на агонию мою они будут смотреть с живой наблюдательностью, будучи отстранёнными на невообразимое расстояние. Вот уж воистину бездушные грешники! В говорящем ящике всё-то они беснуются, танцуют, скачут, распевают песни и веселятся во всю, \смеясь доупаду, но те, живые, из них, которых можно видеть вокруг, вовсе не веселы и никогда не улыбаются, вид имеют напряжённый и озлобленный. Тоска нависла над их городом, каждый, бредущий отдельно, окутан равнодушием, как туманом, Даже сидя рядом, они не видят друг друга и отворачиваются в брезгливости. Походя немного по улицам и видя эти спокойные автоматы, которые имеют разительное сходство с живыми людьми, как фигуры в башенных часах, я возвращаюсь домой без сил, трясясь в ознобе от холода, впитанного от этих спешащих мертвецов. Как мне холодно здесь, если б ты знал, Казимеж, как лечу мыслью в свой тёплый край!
Сегодня я заявил пану Станиславу, что с меня довольно, что я хочу вернуться на родину во что бы то ни стало, тем более, что я не получил ни единого твоего ответа. И это меня беспокоит : как бы чего не случилось с моими близкими.
Я никогда ещё не видел лекаря в такой растерянности, в таком состоянии, что, казалось, он совсем развинтился, как деревянная кукла, у которой расшатались шарниры: он дёргался и болтался ногами-руками, пальцы его нервно порхали у лица, когда он пытался пощипать свой дрянной рыжий усишко, а глаза бегали и суетились, как испуганные мыши. «Это невозможно, пан Тадеуш. вы не понимаете, о чём просите. Ради Бога, успокойтесь. Вы будете иметь всё, что вам надо здесь, но туда, к вашим, нет никакой возможности поехать,»- вот, что он лепетал. Но как бесполезный шум я слушал его слова. Я улёгся в постель, заявив, что уморю себя голодом, если мне будет закрыта возможность покинуть это отвратное место.
Битый час, чуть не плача, лекарь приводил свои убогие аргументы. Привычная баба, явившаяся с тарелками, какое-то время тупо слушала, затем собрала обед и равнодушно убралась. А через минуту в комнату протопала толпа белых лекарих, во главе с их самой главной: Эльвирой Марковной, выступавшей вперёд, как бочонок, обтянутый парусиной. Губы старуха старалась растянуть в приветливую улыбку, но глаза её раздражённо поблескивали.
«Ну, пан Тадеуш, - добродушно заговорила она, присев на край кровати,- что за капризы?»
«А, ведьма, здравствуй!» -приветствовал я в ответ, видя с удовольствием, как её слишком розовое лицо перекосилось от еле сдерживаемой злости и подбородки запрыгали.
«Пан Тадеуш,- затявкала она.- Прекратите безобразия Вы имеете всё, что возможно здесь иметь зажиточному человеку, не работая при этом!
И вы хамите и издеваетесь над нами за то, что мы вернули вас к жизни!»?
«Я не хочу такой жизни. Эта ваша чертовская жизнь хуже всякой смерти. Верните меня в Речь Посполиту, Христом Богом прошу, а то я за себя не отвечаю». - Я вскинулся на кровати, сжимая кулаки, а Эльвира Марковна, мигом потеряв весь розовый цвет, моментально слетела с места. Её трясло не менее моего: «Мы вас свяжем и закроем в комнате, если вы не угомонитесь. И никаких прогулок и посещений ваших вульгарных знакомых!»
«Ведьма, - отвечал я.- Да по тебе давно костёр плачет. А как насчёт железной клетки или сотни розог? И кто такую ведьму поставил у вас распоряжаться? Не иначе как главный бес. Изыдите!» - я так крикнул, что всех будто ветром сдуло к выходу, в который они старались поспешно протиснуться. «Дьяволы! Бесовское племя! Безбожная проклятая страна! Всё здесь ненавижу и убью каждого, кто посмеет ко мне подойти. Тогда вам придётся и меня убить. Этой уродской жизни не хочу!»
Они исчезали один за другим за дверью, распихиваясь локтями, напоследок оставив меня один на один с маленькой щуплой лекаршей, прикованной ко мне глазами, перепуганного на смерть кролика. «Прошу вас»,- пролепетала она и вылетела последней. Всё! Дверь захлопнулась и в открытом в нём окошке задом павиана выставилась красная рожа Эльвиры Марковны: «Подумайте хорошенько, если не хотите сидеть безвылазно».
«Пошла вон, ведьма!»- эти слова с летящей подушкой заставили хлопнуть окошко окончательно.
И вот я остался один на один с самим собою с раннего утра до самой ночи. Бесспорно, прогулки по саду и беседы с лекарем, поездки в самодвижущейся телеге и даже общение с грамотеем было куда более занятней, чем тупое сидение у зарешёченного окна. Вот и сумерки всё более синели в видимом пространстве неба, где выступил, почти лежащий на боку узкий месяц, и яркая звезда зажглась чуть выше его за тёмной полосой облаков. Точно, кто-то, далёкий любящий, с замиранием сердца следит за любимым, помещённым в ненадёжную лодку, борющуюся в бурных волнах, разделяющих их.
Когда-то он доплывёт и как дождаться!
Тоска сокрушила мне сердце железными клешнями. Я слышал, как в окошко мне выставляли еду, а затем убирали. Тишина повисла в комнате такая, что я слышал биение собственного пульса. Ночь подступала так медленно, медленно, как самые осторожные коты на свете. И вот я остался в полном одиночестве посреди мира в святой вечер Рождества. Где-то поминают меня мои родные, собравшиеся у очага, где с краю прилепился игрушечный ковчег. Все довольны, смеются, радуясь оттого, что они вместе. А я тут, один, бросающийся на стены, голодный, остервенелый, полубезумный. Господь, Бог мой, спаси и сохрани меня!
Посылали ли они тебе мои письма? Сомнительно! Всё здесь – ложь. Но я продолжаю писать. Не верится, что ты не читал эти письма, настолько живо вижу внутренним взором тебя, в твоём дому, сосредоточенно уткнувшегося в лист бумаги. Эта картина столь подходит тебе, что навсегда отпечаталась в памяти, и я незаметно разговариваю с ней. Может быть, я и пишу только для себя, как ни невероятно в это поверить. Какое бы расстояние ни было между нами, мы всегда остаёмся друзьями, и на твой суд я приношу мысли и впечатления, чтобы суметь разобраться во всём том ужасе, что произошёл со мной.
Милый Казимеж! Ответь скорее, потому что я совсем изнемог в этом гробовом молчании и могу помимо воли сотворить какую-нибудь ужасную глупость. Днём и ночью молюсь о тебе.. Твой погибающий друг Тадеуш.

Письмо 15 от 28 января Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому

Дорогой Казимеж! Прости, что я так долго не писал, так как был болен и, наверно, находился на грани смерти. Я рассказывал, как сцепился с моими сторожами и меня закрыли безвылазно в комнате. Я не ел долго, точно не помню какое время и они повторили попытку войти, выставив вперёд охранника. Я бросился на него, но почувствовал, как сзади меня укололи иглой, ослабел и упал, и после этого всё помню смутно.
Иногда проступают какие-то проблески сознания, вспоминаю, как я лежу в постели с трубкой во рту, а рядом сидит пан Станислав, держит меня за руку и уговаривает: «Дорогой пан Тадеуш, согласитесь, примиритесь, и всё будет по-прежнему: мы вновь будем гулять, ездить повсюду. Пани Светлана ждёт вас не дождётся." Но я вырывал руку и молча отворачивался, стараясь выдернуть трубку. Тогда я вновь чувствовал укол и всё исчезало.
Вот в таком бреду провёл я некоторое неопределённое время и вижу вдруг, очнувшись, себя лежащего, а в зарешёченное окно вливается такой яркий свет солнца, а пан Станислав, как обычно, сидит подле и бубнит: «На улице так хорошо. Пройдёмтесь по саду.» И так мне тут предательски захотелось жить, что я вдруг ни с того, ни с сего брякнул: «Ну что, короля выбрали?»
«Как же, как же,- засуетился лекарь, - выбрали. И теперь у нас всё будет хорошо: с новым правительством заживём на славу».
«Сомневаюсь, - буркнул я, -что новая метла по-новому метёт. Да ладно! Какое мне дело до вашего трона?»- и я потянулся к одежде.
Я видел, как радовался пан Станислав, помогая одеваться. Я вытянул изо рта длинную трубку, что, казалось, прошла до самых кишок, и тут же накинулся на еду. Лекарь даже боялся заикнуться о чём-либо, пока я ел.
Во всю дорогу к саду пан Станислав заискивающе подскакивал то справа, то слева от меня и, просительно заглядывая в глаза, шелестел «Ну, без эксцессов, я надеюсь, пан Тадеуш ?» Я только отмалчивался. Но вид свободы меня радовал. Я отворачивался от дворни и только нюхал воздух, смотрел на солнечный свет, спешил по дорожкам. Казалось, что весна в этот день подступает: яркое солнце было её солнцем, груды снега на лужайках подтаивали, как куски сахара в казанке с кипятком…
Птицы от радости звенькали и на солнце даже немного жарило.
Я уселся на решётчатой скамейке, не считая нужным разговаривать, носом к небу. Пан Станислав пристроился рядом и уже два охранника, расставив ноги, заложив руки за спину, маячили на небольшом расстоянии.
«Ну, как дальше думаете быть, пан Тадеуш?- наконец, поинтересовался лекарь.- Бунтовать или мирно продолжить наше сосуществование? Пани Светлана беспокоиться о вас и хочет повидаться…»
«Что пани Светлана?- у неё свои дети, у меня – свои. И меня к ним тянет домой.»
«Но, пан Тадеуш, повторяю вам: это невозможно. Вы не сможете больше никогда их увидеть, как бы этого ни желали, ни требовали, ни бунтовали.… И это не от нас зависит…»
Внутри у меня всё похолодело, обмерло, словно настал мой смертный час. По-видимому, и внешний вид мой настолько изменился, что пан Станислав снова затрепетал всеми пальцами и глазами.
«Они умерли ?»
«Дорогой Тадеуш, мне очень, очень жаль, мне не хотелось бы произносить какие бы то ни было слова, чтоб не ранить вас, причинить дополнительные страдания… Ценой таких усилий мы оживили вас и в первый, и теперь, во второй раз.…Но вы мучите себя напрасно. Поверьте мне, воскресить ваших родных мы не в силах. Понимаете, почему мы так возражаем против поездки в родные края ?»
Невозможно было выдержать этот удар спокойно. Я обхватил край бруска, из которых составлена была лавка, навалился всем телом и отломил кусок. Сказать что-либо я был не в силах. А эта демонстрация лишила красноречия и пана Станислава. Так мы посидели некоторое время, а затем побрели в сторону тюрьмы. Надо было решать: жить ли так дальше или прекратить это бессмысленное доживание одним ударом?
Проходя по лестнице второго этажа, я опередил охранника, бросился к перилам и чуть было не успел слететь вниз, но вовремя был захвачен его железными лапами. Мне закрутили назад руки, притащили и замкнули в моём убежище.
И вновь после этого настали дни моего мученичества: я то не ел, не пил, часами пролёживая в кровати, то бегал и бился о стену, набрасываясь с кулаками на каждого вошедшего. Я убегал по комнате от их игл, изрыгал проклятия, запускал мисками с едой в прислуживающую бабу. Наконец, время меня как-то утихомирило и заставило примириться с потерей.
Одним ясным морозным днём выйдя на бесснежные дорожки сада, я заметил в глубине аллеи молодую женщину и двоих, бегающих в играх, детей. Их беспечный смех больно коснулся моего сердца. «А вот и пани Светлана пришла вас проведать!».Сияющая пани Светлана, как всегда, грубо накрашенная, в новой нарядной одежде, которая делала её совсем незнакомой, заспешила навстречу: «Пан Тадеуш, как я рада, что вы здоровы ! Вот и дети пришли вас проведать».
И в беспрерывной муке моей за последнее время наступило какое-то облегчение.
Мы гуляли в обнаженных аллеях, иногда присаживаясь на лавки, а дети носились вокруг в своих бесконечных играх, рассыпая радостный смех посреди мёрзлого сада.
Пани Светлана рассказывала о своей жизни, о том, как ей хорошо жилось с родителями в селе, на просторе; как она глупо рано вышла замуж.
«А во сколько рано?»
«В семнадцать лет - это очень рано».
А я засмеялся, потому что с Боженой мы побрались, когда ей было четырнадцать, а в семнадцать девушка у нас считается чуть ли не перестарком.
Она говорила, что ей попался плохой муж, так как в семнадцать лет какой ум может быть, его выбирая ? Он не хотел работать, а только пил, гулял и тянул из неё деньги. Так что ей пришлось ехать в столицу, ведь работы в селе не было, к тому же её отец умер, а мать заболела . И как пани Светлана сначала приехала одна, перебыла на многих работах, хлебнула лиха, надрываясь на хозяев, скитаясь по углам, и, наконец, за десять лет насобирав денег, купила место на хорошем рынке, что даёт достаточный доход, чтобы жить с детьми и снимать отдельную квартиру, и даже надеется перевезти мать в город.
«А как же муж ваш пани Светлана? – поинтересовался я.
«Да так же: еле-еле работает, выпивает и живёт с какой-то женщиной».
«Бог ты мой! - вырвалось у меня. - Да как можно! Бросить жену, детей и жить со шлюхой. Да что же это за человек такой?! У нас, дома, такое, решительно, невозможно: если брак освятили в церкви и дети считаются законными, то муж живёт с женой до самой смерти, трудясь век свой в поте лица на их благо. Человек верующий иначе не может. Да, наверно, это только вам досталось подобное отродье?»
Но, оказывается, это у них приключается сплошь и рядом: мужья бросают детей, ни копейки им не дают, живут только для себя, спят спокойно, пьянствуют, а их бывшие жёны тянутся изо всех сил, берясь за самую тяжёлую и неблагодарную работу в усилиях поставить детей на ноги. Вещь неслыханная! Тем более подтверждающая, что в этой стране без Бога брака как такового не существует, или же он есть, но, как это принято у них, в свободном исполнении. Их свободой, или что я иначе не признаю, как полной безответственностью, отмечено любое явление в этом крае.
«И ему не жалко своих детей?»- спросил я женщину, на что она только подняла к небу свои небесно-голубые глаза.
Мы погуляли ещё некоторое время, любуясь радостными детьми и слушая, как какую-то райскую музыку, их запыхавшиеся оклики и смех. Солнце клонилось к уходу, испуская сквозь голые ветви рыжие пучки лучей. Я поинтересовался, кто же она теперь есть? - жена ли чья-то или вдова? и как ей быть, живя без мужа, но в то же время не имея возможности сочетаться браком снова?
«Ну, почему же? У нас разводятся в таком случае и женятся по-новому».
«И до скольки раз?» И она рассмеялась: «До скольки захочется!»
Дивны дела твои, Господи! Наверно, ты уже приготовил кару неслыханную для этих безбожников и только ждёшь подходящего момента, чтобы обрушить её на эти головы ? Или же преступления их, как антихристов, превзошли меру человеческую и расплата ожидает их только за гробом. как сказано: горе счастливым в веке сем без Божьего наказания, это значит, –нет им прощения за гробом.
Но неужели и пани Светлана осуждена будет тоже? Или подобные ей являются искупительной жертвой за бесчинства остальных?
Печально размышляя один на один по этому поводу, я ни в чём не нахожу конечного ответа. Не решаюсь также спрашивать и о судьбе моих писем к тебе, боясь потерять эту последнюю надежду, желая изо всех сил, чтоб хотя бы ты находился в добром здравии. Твой друг Тадеуш.

Письмо 16 от 22 февраля Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому

Здравствуй, Казимеж! Сегодня у нас и впрямь весна: дорожки высохли под пролетающим тёплым ветром, солнышко жарит вовсю, так что мочи нет держать глаза напротив открытыми, а деревья будто того и ждут, чтоб распуститься всеми почками. Готов, кажется, смотреть и смотреть в чистое бледное небо, точно, только что родился и вижу его впервые. А радость, -ты знаешь,- радость, откуда она взялась? - просто потопляет меня. Особенно, как подумаю, что пани Светлана и её дети ждут меня. Так и хочется сорваться с места и что-то своротить. Сегодня я так торопил грамотея, еле читал, делая чудовищные ошибки в этих «папа», «мама мыла раму»,- я тебе уже писал, что дальше этого я в кириллице не могу сдвинуться,- нехотя отвечал на все грамотеевы вопросы, и так торопил его уйти, как самый последний хамский невежа. Но что поделаешь ! Невмоготу моей натуре оставаться на месте и корпеть над школярскими занятиями. Не зря в своё время я бросил Ягеллонку. Просто почувствовал, что этих знаний, усвоенных за два года, для меня достаточно и пора мне выходить в жизнь. Так и здесь: мне стали неинтересны все рассказы этих учёных мужей – и грамотея, и пана Станислава, и даже то, что показывает говорящий ящик, плевать я хотел на то, что творится в этом королевстве, - мне интересно делать свою жизнь самому.
Вот и сегодня : только выскочили мы в сад, на волю, и я увидел, как служители обрезают деревья ножницами на длинных палках, так, не раздумывая, стал собирать срезанные ветки, связывать их в охапки прутьями и складывать стоймя друг к другу. Работники только ухмылялись, видя меня за таким занятием. А прислужницы, работавшие на грядках, весело ободряли меня. Покончив с ветками, я стал возиться в огороде: сгребал остатки осенних листьев, копал грядки, а затем ровнял борозды, пересаживал какие-то кусты – мне всё равно было, что это, лишь бы работать, лишь бы делать что-либо…
Пан Станислав ходил за мной следом, дымил цыгарками и умолял прекратить: «Вы можете заболеть, дорогой друг».
«Дорогой друг, это вы сами заболеете, а я – никогда!» И продолжал ковыряться в земле, пока солнце совсем не сместилось к вечеру. А вечером, вызванный по продолговатой штучке, я был приглашён пани Светланой в гости.
И пока я поспешно мылся под сеющейся сверху водой в закутке у нужника, а затем нарядно одевался, всё время расспрашивал лекаря. что дарят обычно в этой стране на день рождения симпатичной особе. И пан Станислав бурчал, что можно цветы, можно эти сладкие штучки, называемые «шоколадом», можно украшения: кольца, брошки, серьги, ожерелья, или что из одежды, обуви, если знаешь размер.
Не дослушав, я заспешил к машине, и вот мы снова в этом огромном дворце, заваленном грудами товара, посреди бегущей с тележками толпы.
И я, отвергая помощь лекаря, выбрал сам и навалил в тележку всё, из перечисленного: коробки с шоколадом, бутылки с вином, одежду для детей, и, наконец, цветы и воскресные башмаки из светлой кожи для пани Светланы.
Я расплатился сам хрустящими бумажками и получил, как положено, сдачу от смазливой прислужницы, сидящей у щёлкающего ящика.
Обременённые разноцветными торбами, мы засели в машину и покатили по весенним улицам.
Она выскочила встречать меня такая нарядная, такая молодая, такая радостная, и только повторяла на разные интонации: «Ну, что вы, что вы, что вы, пан Тадеуш !» ,- в то время как я вываливал всё купленное к её ногам, на стол, на стулья, в руки сбежавшихся детей и гостей, что любопытно сгрудились, рассматривая принесённое.
Все только охали да ахали, а пани Светлана примеряла светлые воскресные башмаки и вспыхивала от радости: башмаки оказались ей точно впору, или, как они выразились: размер подошёл.
А потом, пани Светлана представила меня собравшимся и начался пир. Все ласково мне улыбались, уже изрядно выпив, молниеносно растаскивая куски, разложенные на больших тарелках, звеня стеклянными кубками на тонких ножках, рассыпаясь в поздравлениях и пожеланиях имениннице, доброжелательно косясь в мою сторону и намекая на грядущее счастье хозяйки, все красные, потные, весёлые, ну, точь-в-точь, те же самые гости на попойке у пана Збигнева, когда пиво лилось рекой, а служанки только успевали носиться с мисками, сеющими вокруг сильный перчёный запах тушёных свиных ножек. Но и здешние явства были не менее заманчивы, как и вино, как, впрочем, и горилка, которой меня беспрерывно потчевал сидящий рядом кум пани Светланы дядя Гриша. Выпив несколько чарок, я тотчас влюбился в его сморщенную лысину, перечёркнутую в двух противоположных направлениях длинными, словно приклеенными, прядями. Я готов был расцеловать этого кума и уже собрался это сделать, но протяжный звон отвлёк меня от этого намерения.
Пани Светлана побежала к двери, та распахнулась и явила невысокого мужичка, невзрачно одетого, стареющего, с каким-то чахлым подобием цветов в дрожащей ручке. «Вот, пришёл поздравить,- объявил тот. Хоть незваный гость и хуже татарина, но – запретить не имеете права ! Ванька, Людка, идите, поздоровайтесь с папашей», - позвал он, обводя мутными бойкими глазками изумлённое собрание.
«Не хочу!»- запротестовали дети, убегая кто куда, а этот назвавшийся папаша кидаясь их ловить, опрокидывая стулья, распихивая гостей и огорчая погрустневшую пани Светлану. В конце концов, безобразие нужно было прекратить.
«Эй, ты, чего распоясался? Не у себя дома, поди?»- прикрикнул я, вставая во весь рост и загораживая дверь, за которой скрылись дети.
«Не у себя?!- забрызгал слюной от ярости плюгавый мужичонка. - Кто сказал? Кто ты такой?»
«А вот сейчас узнаешь»,- отвечал я, схватил за петельки и крутанул вниз наглого хлопа, поставив его на голову и придержав болтающиеся ноги. Дав полюбоваться собравшемуся обществу на это показательное зрелище, я вернул смерда в первоначальное положение, и затем за шкирку проволок его к дверям и вытолкнул вон: «Сам найдёшь дорогу или спустить книзу?»
«Да что, это я так, ничего.., уж извиняюсь, если что не так.., думал только поздравить, но если не нужно – так не нужно..,»- забормотал мужичонка, принимая от меня обратно свой праздничный букет.
«И дорогу забудь»,- напутствовал я его на прощанье.
Как веселилась, как смеялась во время возвращения в повозке пани Светлана, отвозя меня к госпиталю. Она просто плакала, вспоминая болтающиеся ноги непрошенного гостя. А я, проглотив за вечер всё, что щедро подливал мне дядя Гриша, хохотал во всё горло.
В таком наилучшем настроении я и вошёл в мою тюремную обитель. Эльвира Марковна со своим парадом выстроилась при входе. Увидев меня, шатающегося, она не могла сдержать возмущённого визга: «Пан Тадеуш, если вы ещё раз позволите себе так напиваться!..»
«А что если позволю?- добродушно подмигнул я находившемуся тут же лекарю. - И как это вы, мужики, терпите, чтобы вами верховодила эта уродская баба?" Я сплюнул и погрозил ей кулаком: "Дать бы ей по носу разок, для науки…».
А Эльвира Марковна заорала взбешённым тоном: «Держите его! Он хочет меня убить!» Охранники бросились крутить мне руки. Но куда им! Высвободившись сильным рывком и отшвырнув их в сторону, я бросился к ненавистной старухе. Всё моё добродушное настроение в мгновение улетучилось, сменившись невыразимой злобой. Не помня себя от ужаса, та непрерывно вопила: «Держите этот пятисотлетний труп! Оживили на свою голову! Не слишком ли он оказался жив?» А я ухватил её за горло: «Молчи, ведьма, молчи навеки!» Чувствуя, что мне всё равно не победить, но хоть это мгновение торжества, стараясь отыграть у врагов.
И вновь уколы игл, забытье и последнее, что я запомнил из потрясений этого дня : заплаканное лицо пани Светланы.
Вот такими изнуряющими терзаниями сопровождается моё пребывание в этих местах, где все бесы сгрудились, чтобы атаковать меня беспрерывно.
Но что значит « пятисотлетний труп», о чём упоминала разъярённая ведьма ? Что бы это значило, о чём она так неожиданно проговорилась? Не подскажешь ли ты мне, почтенный мэтр Любомирский? Или мне остаётся в теперешнем положении лишь риторически взывать к тебе, к тому же столько времени не вручая моих посланий в беспокойные руки пана Станислава, а лишь складывая их в укромном уголке моей тюрьмы?

Письмо 17 от 10 марта Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому

«И что бы это значило, «пятисотлетний труп», пан Станислав?»- этим вопросом, не успев переступить порог, был атакован на следующее после происшествия утро трепещущий лекарь. «Кого это вы оживили на свою голову? Отвечайте, пан Станислав, и не думайте отвиливать!» Но тот и не думал. Задёрганный до крайности, он всё же мог теперь говорить, так как несдержанность Эльвиры Марковны ему развязала руки.
«Видите ли, почтенный пан Тадеуш, так как вам теперь всё неожиданно открылось, я вынужден признать, что вас нашли случайно в одном из склепов Лычаковского кладбища, - надеюсь, это название вам известно,- накануне вскрытого грабителями. Увидев вас нетленным, подымающимся в сгнивших лохмотьях после летаргического сна, разбойники попадали тут же замертво. Вот так вы и очутились в нашем институте. Надо сказать, что вы были не в лучшем состоянии: ничего не помнили, часто теряли сознание, так сказывалось кислородное голодание от пребывания долгое время в замкнутой камере. Вас лечили, и вы, наконец, стали, как нормальный человек, только с отсутствием воспоминаний о том, что с вами произошло перед погребением. Понимаете теперь, что вам, как редкостному экземпляру, чудом, дошедшему к нам из прошлого, ни волноваться, ни подвергать себя каким-либо опасностям нельзя. И лучше всего для вас – наслаждаться столь чудесно продолженной жизнью».
«Значит, никого из моих родных и друзей давно нет на свете?! А может, и внуков-правнуков не существует?! А город? Город Львов стоит там же?»
«Там же. И Львов, и Краков, но, боюсь, дорогой пан Тадеуш, вы будете разочарованы родными местами. Хотя, к счастью, не только родовой склеп Бесновецких сохранился, но и ваш дом на Рыночной площади. Там давно уже живут другие люди, но комнаты шестнадцатого века узнать можно, на первом этаже теперь аптека, а внизу сохранились обширные подвалы».
«Подвалы !»- воскликнул я, и вихрем завертелось в голове воспоминание: Абрамкина каморка, Абрамкины травы, сам он в лохмотьях, зелье гранатового цвета…
«На плите склепа выбиты имена всех, кто в нём похоронен. Так мы узнали ваше имя. Рядом с вами, в каменных саркофагах поместились: ваша жена Божена, урождённая Вишневецкая, сыновья Ян, Тадеуш и Мирослав, дочери Анна, Милена и Барбара, умершая в семнадцатилетнем возрасте».
«В семнадцатилетнем!» - вырвалось у меня.
«Да, пан Тадеуш, вам уж не сподобилось присутствовать при этой трагедии. Барбара умерла от родов. Мы отыскали это в церковных книгах и проследили судьбу ваших потомков до четвёртого колена. Потом записи теряются, да это неважно. Известно, что среди ваших потомков было много состоятельных людей. Возможно, от того, что в своё время, сын ваш Тадеуш стал известным негоциантом и прекрасно продолжил ваше дело после женитьбы на Ядвиге Любомирской…
«Это дочь моего друга Казимира».
«Так точно, пан Тадеуш. Итак, он переселился в Краков и стал почтенным гражданином этого города, у него было двенадцать детей и его потомство известно досконально. А недавно нам пришёл ответ из Польши, где сообщается, что ваши далёкие потомки продолжают жить, - как это ни удивительно, - в Кракове в том же доме на Гродской улице. Это профессор медицины Казимир Бесновецкий и его семейство. К тому же, двоюродный брат этого профессора, Кшиштоф Ягелло, переселившийся тридцать лет назад в Сан-Франциско, пишет исторические труды на темы польских древностей. Если пожелаете, то мы можем с ним связаться…»
Я его почти не слушал. Как убитый насмерть поначалу остаётся бесчувственным, а только потом, истекая кровью, начинает ощущать смертельный удар, так и я с каждым его новым словом всё более переживал усиливающуюся муку. Божена, дети, ты, Казимир, Абрамка вертелись перед моими глазами в огненном колесе. И память моя воскресла, поездка из засыпанного снегом и опушенного инеем Кракова получила внезапное продолжение: я увидел приближающиеся стены и башни Львова, раскрывшиеся ворота, что пропустили мою повозку и конную прислугу на родные улочки. Задребезжала, затряслась телега, лошади замотали головами, подгоняемые непрерывно хлещущим кнутом. Вот миновали бронзовую статую короля Данила. Вот выскочили на Рыночную площадь. Как вкопанные застыли кони, а я бегу по лестнице в настежь отворяемые двери, и переживаю вновь радостные крики и восклицания бросающейся навстречу Божены и сладкие объятия детей. Вижу, как из сундуков для них выгружают долгожданные подарки. Я прислоняюсь к грубке, чтобы отогреться, и слышу голос жены: «А Абрамка пропал. Вот после твоего отъезда дня три ещё побыл, а потом исчез, как ушёл под воду. Думали, что отправился за своими травами, да вот видишь – и зима уже наступила, - какие тут травы! – а его нет, как нет. Сдох, наверно, собака где-нибудь по дороге от голода или татары прирезали».
«Да уж нет, матушка, - возражает подошедшая кухарка, - не того племени, чтоб пропасть почём зря. Сами посмотрите в подвале, - ведь все его книги исчезли вместе с ним. А это неспроста. А слыхала я, что бежал он к итальянскому королю, который обещал ему неслыханное жалованье. А моя кума видела, как садился Абрамка в карету посла этого короля, что гостил у нашего герцога, помните, вскоре после отъезда пана Тадеуша…»
Я вспомнил, как от этих бесцеремонных кухаркиных слов я заледенел от ужаса, потому что зелье кровавого цвета было на исходе, а теперь я лишился его окончательно; голову мою сдавило, как в клещах палача, и завертевшиеся картины прошлой жизни, по-видимому, на этом месте оборвались навсегда.
«А вы, уважаемый Тадеуш Андреевич, чудом каким-то выжили, - продолжал пан Станислав. - Наверное, капли, что давал вам домашний доктор, обладали анабиотическим действием. К тому же, применяемые в течение долгого времени. Поэтому ваше помрачение, которое окружающие приняли за смерть, продлилось так долго. Да, это чудо, что гробницу вашу не вскрыли и не разрушили вплоть до сегодняшнего дня. Это теперь Лычаковское кладбище – музей под открытым небом, который охраняют, но раньше ведь это было не так…»
«Оставьте меня, пан Станислав, - вскричал я, - иначе, я за себя не отвечаю !»
«Ах, да, простите, пан Тадеуш, мне понятны ваши чувства. Мне очень жаль, что так произошло и пришлось открыть вам правду, как она есть, в этой грубой вчерашней сцене. Всё-таки Эльвире Марковне, хотя она и доктор наук, надо было быть всё-таки посдержанней…»
«Доктор каких наук? – переспросил я. - Бесовских?»
«Нет, медицинских наук. И она очень знающий человек. Это она вас выводила из коматозного состояния».
«Из какого состояния?»
«Ну, это неважно теперь. Вы её больше не увидите – со вчерашнего дня она здесь уже не работает».
«Прогнали, значит, со двора, - я был недоволен. - Слишком мягко вы обходитесь с негодяями, пан Станислав, как обычно у вас. Надо бы её в железную клетку».
«И розгами по морщинистому заду?» - добавил он, смеясь.
«Нет, просто спалить, как гнилой сноп,- вот и всё»,- закончил я. Но всё равно, этот вывод не приносил никакого облегчения. Ведьму убрали с моих глаз, однако она продолжала существовать где-то в другом месте. А моих родных и близких не найти уже нигде, кроме разве что их имён на плите Лычаковского кладбища. «А могу я увидеть хотя бы их могилу?»
«Но лучше не надо, пан Тадеуш. Это может спровоцировать нежелательные эксцессы. Особенно в настоящее время, когда вы ещё не окрепли после всех этих страданий и встрясок».
«К чёрту окрепнуть! Я крепче вас. А видеть я хочу сейчас, не откладывая».
«Мы поедем во Львов в другое время».
«Если поедем…»
«Я обещаю вам. Слово чести».
«Я вам не верю».
«Успокойтесь, пан Тадеуш, и ложитесь спать».- И он ушёл, погасив за собой свет. А я ворочался с боку на бок, не находя себе места на раскалённом ложе, как на адской сковородке. И только окошко в двери в продолжение ночи открывалось время от времени, чтобы оттуда позвать: «Может, укольчик, пан Тадеуш?»


Письмо 18 Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому от 18 марта

Любимый брате! Накануне я провёл ужасную ночь. Вечером, как всегда, я долго молился, Господу нашему и Матке Боске, стоя в углу на коленях со сложенными руками, за отсутствием икон повернувшись к стене. Помолившись и погасив свет, я ворочался бесконечно долго, не в силах уснуть, и образы осаждали моё воображение. Пришла мне в голову мысль, что, принимая блага, - часто с удовольствием,- от этих безбожников, я совершаю грех страшный, может быть, смертный, и достоин геенны огненной.
Я так разволновался! Я видел эту геенну, в которой барахталось моё несчастное тело, переживал все муки, которые при этом должен испытывать, чувствовал, как безжалостное пламя терзает мои члены, и с языка моего помимо воли, как у богача из притчи, слетало: «Воды, хотя бы каплю воды!» Я ощущал, что волосы на голове шевелились от ужаса, и ни в чём не видел отрады, ничто не могло мне помочь. Неужели меня ничто не спасёт от этой грядущей участи? Бог знает, я старался всю жизнь жить богобоязненно. Но что я увидел в открывшемся свете этой бессонной ночи ? – Попустительство Абрамкиному чародейству, использование его для продления здоровья, молодости, благополучия; самомнение и гордыню; блуд и самооправдание; всю жизнь, посвящённую стяжательству и не отмеченную ни минутой раскаяния. Воистину, всю геенну я пережил в эту ночь наяву! Я молил Господа Бога и Матку Боску и всех угодников Божиих, рыдая и стеная, хотя бы в малой толике облегчить мои мучения. Но чувствовал, что это мало вызывало отклика.
Может быть, и они удалились на расстояние от этого края безбожников, предоставив тем создавать свою собственную мораль и действовать в её рамках самостоятельно, наблюдая издали, что из этого выйдет ? Во всяком случае, в обитателях этого края, с которыми мне довелось столкнуться, я не заметил ни малейшей внутренней уязвимости, ни малого сомнения в своей значимости, никакого понятия о страхе Божьем за грех, в котором они живут. Логика действий их понятна, но логика чувств, которых я бываю иногда свидетель, недоступна моему пониманию. И, по-видимому, это внушает мне такой ужас, точно, в присутствии мертвецов, от которых можно ждать чего-то ужасного, потому что исходит от невообразимого потустороннего мира.
Я поклялся, что, если только Господь сподобит вернуться в родную сторону, то раздам я своё богатство бедным и стану молиться о спасении души до скончания века. И, по-видимому, это решение было угодно Господу, потому что почтил он меня после клятвы, сразив крепким сном.
Но на утро я не смог забыть терзаний прошедшей ночи, и все видения, которые я пережил в ней, воскресают поминутно напоминанием. Теперь я переменился, стал совсем другим человеком: тот, кто пережил сверхстрадание, не уподобится обычным людям, жизнь его будет разрушена, и любое подобие счастья будет омрачено. Что же мне делать, и как ты можешь мне помочь, любимый Казимеж? Как доктор теологии, что скажешь ты, чтобы охладить огонь терзающих меня ран? Как выбраться из уносящего меня, точно соломинку, омута, где гибель представляется реальной, и где вечное равнодушие окружающих глушит в ещё большем отчаянии все мои старания победить судьбу?!
Недавно лекаришко завёл со мной такие речи, как, мол, нам там жилось в нашем городе, в наши времена: когда и турки, и татары, и разбойники подкарауливали, и чума с оспой были частыми гостями, и, вообще, любая простенькая сейчас, на их взгляд, болезнь могла запросто свести в могилу? И гнёт, и беззаконие царили, по их мнению, в государстве. А наши времена он называл «средневековьем» по их терминологии, а под конец добавил, криво усмехаясь и пощипывая свои дрянные усы: «Но, впрочем, есть такое выражение: «Средневековье называют ночью, это так. Но в этой ночи сияли звёзды». Ну, так о каких звёздах можете сказать вы, пан Тадеуш?»
И задумался я молча, пока он, хихикая, не предлагал ещё какие-то вопросы, на которые я также отмалчивался. Вот, значит, эти уроды считают жизнь нашу сплошной темнотой по сравнению с их роскошным существованием в свете ярчайшего электричества! И восстало во мне во всей живости вся жизнь моя со всей осязаемой реальностью, и я замер, точно, погрузившись в ярчайший сон, болезненно озаряемый чувствами сожаления и раскаяния.
И увидел я день за днём жизнь мою, каждое утро, когда я просыпался вместе с восходом, как и все мои домочадцы, впрочем, как и все жители города, да, и всего христианского королевства. И была ли это теплынь летнего утра, ласковая прелесть весеннего, бодрящая свежесть осени, или пронизывающий зимний холод одинаково поспешно вскакивал я, призываемый делами, подгоняемый заботой о благополучии любимых близких, не имея в памяти воспоминаний о малейшем несчастье или угрозе, а только спеша со всех ног успеть переделать дела, которыми звал предстоящий день. Видел я себя спешащим в лавку, расположенную в первом этаже нашего дома, сумрачную и прохладную, как впрочем, и все комнаты выше, где в подобающем порядке были представлены заморские товары. Огромные тюки, кипы, сундуки с этими товарами загромождали уходящие вниз в три этажа подвалы, и когда я проходил мимо этих припасов, проверяя время от времени: всё ли в порядке – не нарушена ли где печать, не поедены ли мышами дорогие ткани и кожи,- я вдыхал запах, исходивший от этих товаров, и тотчас переносился в край, откуда они были вывезены: мускус и ладан пахли Палестиной, слоновая кость и эбеновое дерево – Египтом, шёлк – Китаем, а пряности, конечно, Индией. Проходя под гулко звучащими сводами, я радовался, обоняя аромат моих трудов, подсчитывая в уме грядущую прибыль и мечтая только об одном высшем счастье: что сын мой вырастет богобоязненным, трудолюбивым, сметливым – весь в своего папашу, но лучше, несравненно лучше, и займётся моим наследием, чтобы преумножить его до миллионов.
Вот так, прикидывая и мечтая, вступал я в свой трудовой день, который продолжался затем встречами с покупателями, что приходили за разными разностями ко мне в лавку. И, хотя в ней было полным-полно приказчиков и учеников, очень часто я сам встречал желанных клиентов, привечал, расспрашивал, обслуживал, потому что всех знал наперечёт, всё это были мои знакомые, часто – соседи, а то – и родственники, я был в курсе, кто чем живёт, и иногда задерживался с кем-то за долгой беседой, а там и время трапезы подходило, и я приглашал гостя разделить её с нами.
И вот я вижу нашу тёмную от часто зарешёченных окон столовую с этим неподъёмным столом из чёрного дуба, где все гости и домочадцы, приказчики и няньки с детьми собраны вместе, и где в полной тишине только слышна молитва, которую присутствующие благоговейно подхватывают, повторяя каждый раз «аминь» в конце, крестясь и призывая Матку Боску дать благополучно прожить этот день. И радость, с которой по окончании молитвы все приступали к желанной трапезе. Даже слуги, обносившие присутствующих блюдами, хлебом и вином, казалось, сияли от удовольствия услужить. А дети так щебетали, протягивая руки к фруктам, одёргиваемые нянькой, радостно блестя глазами в мою сторону, что я, наконец, разрешал взять яблоко прежде похлёбки, в порядке исключения, потому что видел, что в тот момент это было для них важнейшим счастьем. Как, впрочем, и для меня наблюдать их за этим занятием. Об этих ли звёздах говорил пан Станислав, не знаю, но для меня это был истинный свет моей жизни от настоящих звёзд, что светят издалека, уже погасшие, блеску которых я теперь внимаю с такой печалью.
И вот вижу я себя в прекрасный праздничный день свободный от трудов, когда лавка закрыта, приказчики и прислуга отпущены по домам, а городские часы на башне бьют заутреню, и вся семья неспешно собирается, надевая лучшие наряды; дети носятся, как угорелые, проскальзывая под нянькиными руками. И вот, наконец, Божена прикалывает последнюю ленту и всё семейство выходит на свободную от торговых палаток площадь, направляясь к собору. Костёл находится неподалёку и переход занимает совсем мало времени, а по дороге встречаются знакомые и друзья, которые приветствуют и которые приветствуемы, и, таким образом, обрастая попутчиками, мы вступаем в святое пространство собора, где уже началась служба, хор детских голосов воспевает неизречённую доброту Божью, а ксендз Милецкий, откашлявшись, приступает к проповеди, которую и произносит с таким искусством и вдохновением, умело моделируя голосом, умолкая на время, чтобы дать присутствующим, особенно женщинам, оттереть глаза платками, затем, под конец, возвышаясь до потрясающего восторга, воистину, приводя всех в состояние, словно они прослушали слово самого Бога.
А после службы, побывав, точно, в Царстве Небесном, возвращаешься домой, неся искру божественной радости, что освещает всё жилище, и домочадцы за праздничным столом улыбаются счастливо, переговариваясь вполголоса, а вечером читается Библия в кругу семьи и даже дети не шалят, как обычно, а засыпают вопросами: что да как? Да почему? А кто от кого родился? и кто чей родственник ? А ты обстоятельно всё объясняешь для детского разумения.
А если это были святки, то, Бог мой, что за праздничное веселье ждало горожан каждый день! И часто приезд князя, а то и самого короля, возглавлявшего парад блестящих войск на улицах города, превращал их в подмостки чудесного представления: горожане выстраивались вдоль домов, приветствуя драгунов в сверкающих латах с крыльями, разноцветные знамёна возносились над чёткими рядами гарцующих, а наш добрый король, выступая впереди, обращал милостивую улыбку к радующимся подданным, приветственно подняв руку. А в ответ взлетали шапки, крики, и слёзы радости выступали на глазах от восхищения героическими защитниками, недавно разбившими турок или немецких рыцарей. А обозы с захваченным добром надолго растягивались через весь город, давая возможность налюбоваться диковинными драгоценными вещами. И как эта прекрасная картина запомнилась, так и стоит у меня перед глазами, и я слышу хрустящий снег под копытами, бряцанье палашей о стальные латы, вижу пёстрые мантии и конские хвосты на шлемах, развеваемые ветром, чувствую запах мороза, конского пота и собственных духов, исходящих от раздушенного кафтана. Воистину, праздничный запах!
А каждый вечер святок – службы во всех церквах и монастырях, факельные шествия школяров, хождение с пением под звездой ряженых в козьих и медвежьих шкурах, смех на тёмных улицах еле освещаемых колышущимся пламенем плошек, открытые настежь двери шинков, где пиво лилось рекой и веселье без конца и края, достигало апогея на Масленицу, чтобы тотчас после неё исчезнуть, как отрезанному, для города, снова углубившемуся в труды и молитвы.
В эти труды и молитвы, что помогали достичь желаемого: пережить трудные времена, вернуться из далёкого путешествия, вырастить детей и верить, что всё это не напрасно, не лишено смысла и справедливости, а свершается по воле Божьей.
По воле Кого я и тебя встречал время от времени, наезжая в город моей университетской юности. И что это были за поездки! Думаю, и ты, мой друже, вспоминаешь прошедшее с удовольствием. Эти вечерние посиделки у жаркого очага с оставшимися друзьями, которые и изменились, и поседели, но блеск в их глазах сиял по-прежнему, а смех от шуток не смолкал до глубокой ночи. А беседы? а споры? Казалось, дать бы нам сто лет, и то не наскучило вот так сидеть, и пить, и смеяться! Но всему приходит конец, и ночь прогоняла наших друзей возвращаться по домам часто столь шатающимися, что вынуждены быть поддержаны со стороны их слугами, беседуя с воображаемыми тенями, приводя аргументы и отвечая на возражения. А мы, оставшись вдвоём, ещё долго укладывались на ночлег, то что-то друг другу рассказывая, заливаясь при этом смехом, то, на мгновение, погрустнев, вспоминая Яна Кошубека или Збыша Собесского, или кого из многих других, умерших в первое или второе пришествие чумы, или зарезанного в битве, или погибшего от горячки, дизентерии, или вовсе от какой неизвестной напасти, что и Абрамке было бы не под силу установить диагноз. Поспешно при этом перекрестясь и пробормотав «Царствие небесное!», мы переходили на вещи более весёлые, более приемлемые для живых людей: пиво, игры, девок, потому что живым надо думать о приятном, чтобы оставаться живыми, потому что сама жизнь чертовски приятна.
Обойдя в последующие дни улицы любимого Кракова и посетив все кавьярни, оставались мы вдвоём, задушевно беседуя, бродя в садах, окружающих Вавель, что казалось нам неким подобием блаженного времяпровождения перипатетиков, что лучше ничего нельзя было придумать. Ты сообщал мне все новости культурного мира, от которого я был по большей мере отрезан, путешествуя среди варваров, я же, погружал тебя в беспокойный мир повествований о краях далёких, о землях неведомых, о нравах диковинных, что занимало долгие часы и могло длиться бесконечно, столь много впечатлений я вывозил из этих странствий.
А ты, мой друг, засыпал меня неистощимыми вопросами везде и всегда, даже в местах не столь подходящих, и даже если нам приходилось присутствовать на занимательном представлении жонглёров, у тебя и там находился вопрос о зрелищах других стран.
А, помнишь, как мы, оседлав коней, неслись в полях за городскими стенами, чтобы разогнать застоявшуюся в жилах кровь? Мы добирались до твоего загородного поместья и проводили там какое-то время, охотясь за хитрыми кроликами, подстреливая из лука куропатку или ловя в силки красавца-тетерева. Какое счастье, сколько впечатлений от деревенской жизни в присутствии любимого друга, тебе, вырвавшемуся из пыльных библиотечных хранилищ и от изнуряющих лекций для несносных студентов, мне, отдыхавшему от опасных трудов очередного путешествия. Яркий след от пронёсшегося метеора нашего совместного отдыха продолжал гореть и по прошествии времени после такой встречи. Истинно скажу: яркая звезда, что светила мне издалека, маня и на следующий год запрягать коней, чтоб унестись в драгоценный желанный Краков…
Но эта звезда небес, которая светит в воспоминаниях моего детства и зовётся Львовом, не сияет ли наиболее жарче?
Моё детство видится отблеском земного рая, где каждый уголок предстаёт сейчас реальней, чем здешняя тюрьма. Узкие улицы, каменные тротуары и старые стены домов, всё, что я знаю наизусть, где, кажется, моё сердце заключено в незримо очерченных границах. Мгновенное воспоминание возвращает меня в тот серый короткий зимний день съезжающим с накатанной горки внутри городской стены, не замечающим времени и, наконец, бегущим в направлении родного дома в матушкину кухню, освещенную ярким очагом, чтобы отогреть замёрзшие руки.
А вот я по дороге в школу на тех же милых улицах: там солнце горит ярче, а синь небес проникновенней, там дома и строения имеют душу, там все дороги ведут в мир исполнившихся надежд, там всё старо, существует долгие столетия, там жизнь заполнена будничными делами и люди сменяют друг друга, но видятся всё те же похожие лица, многие поколения излучили свою любовь и она, впитанная, возвещает себя из всех совершенных форм этого застывшего чуда из чудес –города Льва.
Так о каких- таких звёздах толковал пан Станислав ? Если вся моя тамошняя жизнь, как, впрочем, и жизнь прочих людей во все времена осияна светилом моей любви и привязанности ? Ничто иное не значимо и не имеет смысла, если нет радости, озаряющей наше существование.
Желаю и тебе, дорогой Казимеж, хранить эту радость какие бы тяжкие времена для нас ни настали. Твой Тадеуш.


Письмо 19 от 20 марта Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому

Дорогой Казимеж !
Ясно теперь, как Божий день, что всё это ложь : не хотят они просто так меня отпустить из этой страны. Я не поверю ничему сказанному, пока не увижу собственными глазами свой дом и его теперешних обитателей. В превдкушении этой намеченной цели, которую, я уверен, непременно достигну, я затаился и стал вести себя осмотрительно с больничной челядью. Даже пани Светлане ничего не говорил, дожидаясь подходящего момента, продолжая, как всегда, ездить к ней в повозке вместе с паном Станиславом, охранником и молчаливым паном Толеком у руля.
«Так что, выходит, я теперь вдовец»,- впервые после памятного разговора я вновь затронул интересующую меня тему.
«Выходит, что так».
«И я могу жениться, даже не дожидаясь конца траура?»
«Бог мой! Пан Тадеуш! С конца вашего траура прошло, по меньшей мере, 500 лет и вы можете считать свою совесть совершенно спокойной».
«Тогда я делаю предложение пани Светлане. А после свадьбы, где мы будем жить, в её помещении?»
«Нет, что вы! Вы получите настоящие хоромы».
«Слово чести?»
«Честное слово, хотя это и не от меня зависит».
«А от кого же?»
«От властей».
«Вот как. Сможем ли мы венчаться? Костёл у вас есть?»
«А как же! Вот по дороге и заедем, посмотрите».
По дороге мы, действительно, заехали и посмотрели, но это был совсем не тот костёл, который я надеялся увидеть: и архитектура иная, и внутри простая, без особых украшений, обстановка, и главное, не чувствуется духа святости. Поэтому я решил венчаться по вере моего отца в православной церкви.
Лекарь объяснил мне, что для оформления отношений нужна ещё особая бумага, называемая «паспорт», а для её получения нужно сфотографироваться. Я поинтересовался, что это значит.
«Сейчас увидите. Но, как всегда, - без удивления».
Повозка остановилась возле лавки, и я уже не удивлялся её обычным здесь широким и светлым окнам. Что-то на вывеске было написано кириллицей и я застрял перед ней, пытаясь прочесть, а надпись была посложнее, чем «мама мыла раму». Досадно, что я так слаб в их письменности, и это как-то может затруднить осуществление моего плана. Надеюсь только на осведомленность пани Светланы.
«Э, полноте, пан Тадеуш, пойдёмте, что тут читать»,- лекарь тянул меня за рукав внутрь.
Я скинул жупан, приосанился и сел на стул, а шустрый панёнок забегал возле, указывая, подвигая, поворачивая мне лицо то в ту, то в другую сторону: «Не шевелитесь !»
Штучка, за которой согнулся накрывшийся панёнок, навела на меня круглый глаз, щёлкнула и сверкнула яркой вспышкой: «Готово!»
«На днях вы получите паспорт, а с ним вы - свободный человек».
«И я смогу поехать во Львов?»
«Куда угодно.., но только не во Львов. По городу – пожалуйста, сели на любой автобус, запомнили номер, что идёт куда, - и катайтесь в своё удовольствие. К пани Светланиному рынку, например, идёт 25-й номер. А захотели перейти на другую сторону улицы - подождите, когда загорится зелёный свет, и вперёд, марш, по этим полосам на мостовой…»,- бубнил лекарь всю дорогу до рынка.
Когда повозка, наконец, остановилась, я первым делом направился к цветочной лавке и купил на все бумажки, что у меня были, корзину красных роз, а затем нашёл пани Светлану на её месте, торгующей, как всегда, всякой всячиной.
«Пани Светлана,- смиренно ставя цветы у её ног, обратился я и, не обращая внимания на напиравших покупателей, опустился на одно колено. Женщина просто обмерла и от стыда не могла поворотить глаза ни вправо, ни влево. - Прошу вашей руки и благосклонности. Если вы согласитесь, то, клянусь честью, что буду вам достойным супругом, как и отцом для ваших детей».
Казалось, ещё немного, и она расплакалась бы, но окружающие люди столпились вокруг нас, смеялись и аплодировали, а одна бабёнка, вылетевшая из соседней палатки, целовала и тормошила пани Светлану: «Ну, что ж ты, Светка, плачешь! Такой гарный пан к тебе сватается! Ступай уж!.. Сама твой товар соберу и к себе на хранение спрячу».
«Познакомьтесь, пан Тадеуш, - наконец, выдавила Светлана, представляя соседку- это моя подруга Галюня». У пани Галюни было три подбородка на ярко-размалёванном лице, а её кожаный жупан, казалось, был натянут на бочку. Я церемонно поклонился и поцеловал ручку пани Галюне: «Имею честь просить вас присутствовать на нашем венчании».
«Ой, ты! - взвизгнула пани Галюня. - Вы в церкви венчаетесь?!».
«А то как же».
«Везёт же тебе, Светка! Наверно, в рубашке родилась. Теперь торговля твоя расцветёт с таким мужем!»
Я приосанился:
«Пани Светлана ни в коем случае работать больше не будет. Коммерцией займусь только я. К тому же, мы скоро уезжаем».
«Неужели в Польшу?»- ахнула пани Галюня.
«Нет, во Львов. Там у меня сохранился фамильный дом и я его буду оспаривать у теперешних владельцев».
«Так я и знала, что пан – польский аристократ. И правильно, пан Тадеуш, если отсудите. Ваши предки старались, строили, а эти пришли, законов понаписывали и отобрали, как в порядке вещей. Да, будешь ты, Светка, скоро хозяйкой в своём собственном доме… И в сколько этажей домик?»
«В три. А под ними - подвалов ещё в три этажа»
«А подвалы на что? - просто захлебнулась пани Галюня.- Не иначе, как богатства складывать».
«Совершенно верно, пани Галюня», - я попрощался с ней и под её, а также всех собравшихся восхищённое аханье вместе со Светланой, которая совсем скрыла лицо в нежно пахнущих розах, покинул рынок, чтобы больше никогда туда не возвращаться.
«Отныне,- объявил я, прибыв домой к своей невесте, - забудьте навсегда об этом рынке».
«Да как же пан Тадеуш? А товар? А место? Сколько раз меня выкидывали с него, сколько раз я дралась за него, пока не отстояла! То место слезами полито».
«И неужели никто из шляхетного панства, видя, как вас притесняют, не вступился?»
«Да это вот самое «шляхетное панство» меня и выкидывало! Если бы это «панство» заметило, что я какой день пропустила, то мигом бы забрало место и другим продало».
«А если бы вы заболели?»
«Я выходила все восемь лет, что там работаю, даже с температурой».
«Но это раньше, когда у вас мужа не было. А теперь вы больше никогда стоять не будете под дождём и снегом, потому что теперь я позабочусь о вашем благополучии».
И тут пани Светлана заплакала. Она плакала всё время: и ставя цветы в вазу, и готовя еду, и раскладывая покупки, и встречая детей, и усаживаясь со всеми за стол для ужина.
«Ну, вот, дети, теперь у вас будет папа»,- сказала она, ещё сильнее заливаясь слезами.
«В это воскресенье наша свадьба, а состоится она в том непередаваемой красоты соборе, что я видел в монастыре,- добавил я, не утешая и давая ей наплакаться вволю. - Вот деньги вам, пани Светлана, на венчальный наряд, а об остальном я сам позабочусь».
Я вышел и легко нашёл место, где останавливался 25 номер автобуса и добрался до госпиталя, где удивлению госпитальной прислуги не было конца, когда я просто постучал во входные двери и явился на порог без пана Станислава, охранника и даже без машины, меня привезшей: «Как вы добрались, пан Тадеуш?! Вы женитесь?! Мы вас поздравляем! И когда свадьба? Вы приглашаете нас всех?! И почему вы не с невестой? Как жалко, что вы от нас уходите! Мы так к вам привыкли!»
И на этом всё, дорогой Казимеж, на сегодняшний день.


Письмо 20 от 28 марта Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому

Здравствуй, дорогой Казимеж! Вот и незаметно промелькнули дни, связанные со свадебными хлопотами. Церковное венчание было незабываемо! А Светлана в белом платье была просто красавица. Я впервые осмелился просить её не раскрашивать так сильно лицо, как обычно.
В самом деле, без краски она предстала гораздо милее. Удивительно, что такая замечательная женщина осталась одна, и не нашлось среди рыночных покупателей никого за долгие годы, кто обратил бы на неё внимание. Я осторожно попытался разузнать об этом. И что же?!
«Никогда! – Вот был её ответ. - Ни разу ни один приличный мужчина. Да я их и не видела, приличных. Вот только женатые всё норовили попользоваться задарма,…»- и слёзы вновь блеснули у неё на глазах. Но я не позволил им скатиться: достал драгоценные серьги, купленные накануне на все имевшиеся в запасе бумажки, и заставил её примерить перед зеркалом.
Всё с получением паспорта и церковным венчанием прошло гладко. Пан Стапислав присутствовал при церемонии, пришли рыночные подруги Светланы, приехала из села её мама, чтобы забрать на время детей, явился полный состав лекарих, обслуживавших меня во всё время заточения. И свадебный обед оставил самые приятные воспоминания, так что я и впрямь подумал, что моя жизнь в этом заведении умалишённых, вроде как ,налаживается. Обманчивые, тщетные мечты! Разве можно успокоиться, живя бок о бок с дьяволом?
Терзания мои возобновились вскоре же, как я начал действовать; ведь я решил жить в тех же условиях, что и рядовой человек, и начал с того, что отправился оформлять документы в государственное здание, набитое чиновниками. Светлана отговаривала меня, уверяя, что пан Станислав справится лучше, - но напрасно! – я решил во что бы то ни стало узнать их жизнь, как она есть, во всём, чем они живут каждый день. И во что это вылилось!

Здание было громадное, пронизанное из конца в конец коридорами на каждом этаже, и дверей в этих коридорах было видимо-невидимо, а очереди перед дверьми были немыслимыми.
«И за чем стоят все эти люди?»
«За тем же, чем и мы – за бумажкой!»
Коридоры столь узки, окон почти нет, несколько стульев заняты счастливчиками, очередь двигается так медленно-медленно, что, кажется, она никогда до нас не дойдёт.
«И как часто и где вы претерпеваете эту пытку?»
«Всегда и везде, где нужно получить бумаги, а бумаги нужны везде».
Наконец, мы в комнате, сплошь заставленной столами и шкафами, работникам в ней тесно, их слишком много для подобной комнаты. Никто из них не пошевелился при нашем появлении, даже взгляда не кинул, все только смотрят в ящики и кнопки нажимают на столах перед ящиками-телевизорами. Не глядя на нас, сквозь зубы нужный чиновник кое-как нам объяснил, что без бумаги из другого кабинета, он не даст нам требуемую.
Пересидев непонятно сколько времени под другой дверью, и еле добившись, с долгими объяснениями, нужный документ, я, почти радостный, предвкушая освобождение из этого несносного места, пробился к чиновнику первого кабинета.
Но не тут-то было! Наконец-то, я увидел его глаза и непередаваемое в них возмущение: «А печать?!»
«А почему, панове, сначала не сказал, что печать нужна также?»
Тот не считал нужным даже объясняться, а только посмотрел на меня, как на пустое место своими красноватыми кроличьими глазами: «Идите за печатью!»
И мы спустились ниже на один круг ада, заполненного изнемогающими просителями и пустоглазыми чиновниками, чтобы прорваться в предыдущий кабинет за забытой печатью. Посетители были недовольны нашим возвращением, служащий тоже: он набросился на нас, точно, это мы совершили ошибку, а не он, и я стоял, как дурак, выслушивая его хамское брюзжание, как загипнотизированный, не зная, что ответить, наполняясь гневом, пока тот не торопился поставить печать на протянутую бумажку.
Но плюгавый мужичонка, которому я принес, в конце концов, правильно оформленный документ, завершил мой полный разгром, начатый его предшественником: в полном одиночестве восседая посреди комнаты, он заверещал, брызгая в мою сторону слюной: «Читать не умеете?! У меня на двери написано: перерыв с 12.30 до 13.42-х. Пе-ре-рыв ! Бестолочи!»
Это стало последней каплей. Не помня себя, я рванул холопа за петельки: «Негодяй! Писака! Бумагомаратель! На кого кричишь?»
Зажав его воющую голову у себя между колен, стащил с мужичонки штаны и нахлестал тут же выдернутым из вазы букетом, после чего его вой перешел в какое-то жалкое мяуканье.
«Документ!» - заорал я. Тот с видом мученика, кое-как приведя в порядок свою одежду, дрожащими руками выдал окончательно оформленную нужную нам бумагу.
Когда мы, наконец, покинули ненавистное здание, меня шатало, тошнило и я готов был свалиться, несмотря на свой рост, силу и вечное здоровье; казалось, плюгавый мужичонка высосал из меня всю жизненную энергию.
«Что вы наделали? Что вы наделали?» - свистящим шёпотом повторяла моя жена всю дорогу. Она побледнела, как снег, и поминутно оглядывалась.
«Они вызовут милицию!»
Но я только спросил, как много чиновничьих домов в этом городе? - «О, очень много».
«А в стране?» - «Ещё больше».
«Тогда вы должны вскоре умереть с голоду, кормя их всех».
Милиции не было и мы беспрепятственно добрались домой. А вечером позвонил пан Станислав и отчитал меня за устроенную экзекуцию. «А теперь нас посадят в тюрьму», - вымолвила жена белыми губами. Чтобы только успокоить её, я согласился бежать из города и укрыться пока на даче пани Галюни.
Светлана вызвала подругу по мобильнику, я загрузил в машину некоторые пожитки, и мы отправились блуждать сначала по ровным улицам города, а потом неожиданно выскочили на просторную дорогу, обсаженную деревьями, что постепенно перешли в настоящий лес, который обступал дачу пани Галюни, расположенную в богатом посёлке. В этом маленьком домике, несколько в стороне от завидных домов, пани Галюня проводила с детьми лето.
Отсюда я и пишу, в то время, как моя жена расположилась перед телевизором, в котором показывают в это время нечто невообразимое, подсмотренное, наверняка, через замочную скважину. На мой вопрос, что она смотрит, жена ответила мечтательно: «Про любовь!» Я погладил бедную женщину по голове и не стал ничего говорить. Прощай же на сегодня, так как уже ночь. Твой Тадеуш.


Письмо 21 от 1 апреля Тадеуша Бесновецкого к Казимиру Любомирскому.

Дорогой Казимир! Пишу тебе, наверно, в последний раз, так как, думаю, судьба наша решена.
Посидели мы, помыкались на даче пани Галюни, а народ здесь вокруг такой, что Боже упаси!- Все на роскошных повозках с черными окнами, дома ихние, ну, точно, шляхтичские дворцы. Но только по манерам далеко им до нашей шляхты! Собачатся друг с другом почём зря: то кто-то мимо кого-то проехал, обдав грязью машину другого, то собачонка соседа забежала в сад и пару раз тявкнула на хозяйских детей, то ещё кто-то обогнал кого-то на дороге, и вот один, перегородивши путь другому, тяжело вылезает из своей дорогой повозки, молодой, но толстый с розовой харей, как у поросёнка, сходство с которым усиливают трясущиеся жиром подбородки, и начинает лаяться со своим противником, вышедшим в свою очередь из своей повозки, и, уперев руки в бока, отвечающим такой же бабьей бранью.
Боже правый! да неужели у них нет понятия о честном и справедливом суде: да взялись бы за мечи, да бились бы до конца, если считают себя правыми, а если виновны, то повинятся пусть перед королём и церковью, что роняют звание шляхтича, опускаясь до низкой лжи и бесчестия.
Но, похоже, что им предпочтительней любая низость, потому что, излив, таким образом, злобу, разъезжаются они в разные стороны, срывая со всей силой повозки с места.
Попытался я как-то заговорить с одним из подобных соседей, но тот только фыркнул, отвернувшись спиной, и затрусил к своему дому. «Эй! А не хочешь ли на поединок?»- хотел я крикнуть. Но только рукой махнул…
А моя дорогая Светлана живёт здесь в страхе Божием, постоянно повторяя: «Тадеуш, не связывайся, – это бандиты. У них всё куплено, они тебя убьют чужими руками.»
«То есть, на дороге подкараулят, как разбойники?»
«Хуже. Убьют и подстроят, как самоубийство. Никакой суд не докажет».
«А как же Божий суд?»
«Что ты! - замахала руками моя жена. - Они смеяться станут - ни в какого Бога никто из них не верит. Вот этот, слева от нас, наворовал на нефтепродуктах. Сосед справа – у того вся родня на таможне процветает. а через два дома живёт шишка из милицейского управления…»
«Тот, что вчера ругался с кем-то за право выехать первым?»
«Вот именно. Так он тебя прихлопнет, как муху. Дорогой, уедем отсюда пока не поздно, я не могу жить в вечном страхе».
Итак, чтобы не мучить жену, а то, не дай Бог, заболеет, решил я тайно уехать во Львов, а потом, может быть, и в Краков. Так что, свидимся мы с тобой и непременно, чего бы это мне ни стоило.
Не верю я ни в какие россказни, не может быть, что тебя нет в живых, не могу в это поверить. Я сросся с тобой, урвав столько часов от сна, представляя тебя всё время, беседуя с тобой, видя тебя перед собой духовными очами…
Тогда только поверю, когда удостоверюсь воочию, что нет уже ни той улицы, ни твоего дома на этой улице, что не живёшь ты уже в любимом Кракове. Как ни больно это, но если увижу, то, наконец, успокоюсь, соберу все силы души и продолжу жить дальше, - благо, что теперь у меня семья и есть для кого жить.
Так что, как только пригонят повозку Светланы из ремонта, покину я это местечко богатых негодяев, по которым давно плачет виселица, с которой они бы непременно встретились, если бы жили в истинно христианском государстве, а не в заново отстроенных Содоме и Гоморре, - и отправлюсь в направлении города столь милого моему сердцу.
И хотя Светлана уверяет, что Львов, наверняка, поразит меня, - но хотя бы не неприятно!- своим изменившимся видом, но, думаю, если даже сохранилась брусчатка на Рыночной площади, несколько домов на ней, башни Ратуши и некоторые костёлы, - то для меня этого достаточно, чтоб поцеловать одетую камнем родную землю и благодарить Бога, позволившего, наконец, вернуться домой. К тому же, Лычаковское кладбище тянет меня поклониться милым могилам и оплакать этот столь любимый прах.
Непостижимы пути Господни! Велики чудеса Его и неожиданны милости! Мне остаётся только молиться и благодарить Его, что извлёк всё-таки Он меня из бездны отчаяния и открыл дверь какой-то надежды…
Я уверен, что вновь благодать Божия осеняет меня и больше не покинет. В этой вере меня утверждает видение, представленное накануне. Прошлой ночью чудилось мне будто сплю я или не сплю, а, может, вспоминаю, как только выздоровел я после странной болезни, приключившейся со мной раз в жизни после смерти детей.
И вот вижу, точно, наяву, что нахожусь в преддверии церкви Божией, чудного храма, в который входишь, измученный печалью и заботами. Проникаешь в тихую полутёмную залу с молящимися, где негромко раздаётся ветхозаветное бормотание священника и, точно, попадаешь в обитель Твою, Господи, мир и покой наполняют сердце.
Какое-то время прислушиваешься к службе, но рассеяние не проходит, боль в теле и усталость изнемогают. Вот чудный хор грянул, поёт невзыскательные, чудесные церковные песнопения; вот батюшка призывает молиться за всех святителей церковных, сродственников, близких и друзей, за всех христиан православных, поминутно повторяя: «помилуй, Господи!». Молишься, и крестишься, и кланяешься, но рассеяние не проходит, шёпот пришедших раздражает, отвлекаешься, когда какая-нибудь благочестивая служница гасит полусгоревшие свечи и собирает огарки; поминутно озираешься по сторонам и озираешь присутствующих; взгляд скользит, не останавливаясь, а мысли скользят также, не сосредоточиваясь, и изнемогаешь, и страдаешь в этой обители Господа. А кроткие святые следят только за тобой из бедно мерцающих икон, иконостас и алтарь тоже бедны, прихожане все сплошь и рядом очень скромно одеты, и головы их наклонены, а хор, состоящий из каких-то по бедности и серости истинно монашеских личностей, поёт жидкими, но такими трогающими голосами, воистину ангельскую песню.
И вот, когда боль в ногах и пояснице становятся нестерпимыми, идёшь к выходу, к скамье, где лепятся, воистину, только калеки и инвалиды, и присаживаешься хотя бы на минуту. А служба, идущая уже полтора часа, всё продолжается.
И вот случайно взгляд твой падает на подсвечник у иконы Божьей Матери, где вначале были поставлены тобой свечи. И ты видишь, что свечи твои почти догорели или вот-вот догорят. И внезапное неясное пробуждение восстаёт в твоей душе. Какая-то необычная энергия вливается в твоё тело, и оно само собой поднимается и выпрямляется. И вот служба тебе не в тягость, и звуки пения и молитв свободно вливаются в открытую душу, которая наполняется неизъяснимой лёгкостью, дышишь не воздухом, а «горними высотами»; боли, как ни бывало, здоровье входит в ожившее тело, нет и следа усталости и изнеможения, напротив, энергия и сила распирают тебя, словно, после крепкого целительного сна. Стоишь ещё два часа на ногах, но ноги здоровы и не чувствуешь усталости или тягости от однообразной службы. Наоборот, каждое мгновение, проведенное здесь, почитаешь за счастье. Точно, в самом деле, живёшь в обители Господа, и ничего не делаешь, ничему не внимаешь, не мыслишь, не раздражаешься, не злобствуешь, не страдаешь, как в низком мире, а в пространстве без времени и без воспоминаний, блаженствуешь. Велики чудеса Твои, Господи! Лучше хоть недолго пробыть в близости Твоей, чем годы пресмыкаться в этой «юдоли слёз и скорби».
Хор гремит восторженной хвалой, торжественный священник с благоухающим кадилом обходит кругом робко отступающих молящихся, они склонили головы, лиц не видно, они очень тихи и очень покорны. Все тихи и покорны в этом чудесном месте, которое, точно, пульсирует каким-то необычайным излучением, что ощущаешь на сверхчувственном уровне, и которое рассеивается, стоит лишь ступить за порог. Вот почему хочется бродить туда-сюда, от иконы к иконе, от алтаря ко входу и обратно, чтобы просто впитывать это излучение и насытиться им. Не можешь оторваться и уйти. Но служба кончается, молящиеся расходятся, служки прикрывают дверцы алтаря, и ты уходишь, точно, занавес задёрнулся за тобой. Пересекаешь церковный двор, и вся окружающая природа, дыхание светлого дня, цвет, запахи и обольщения прекрасного праздника жизни в сравнении с озарениями «горней обители» представляются картонным нарисованным задником на исполненной фальши сцене.


Письмо 22 от 1 апреля Светланы Бесновецкой к Тамаре Ивановне Покабатько


Дорогая мама! Спешу сообщить Вам, что я срочно покидаю город и не знаю, когда вернусь. Муж во что бы то ни стало хочет поселиться на своей родине, во Львове, где, как он утверждает, находится его дом, который надеется отсудить у самовольных владельцев. Не знаю, удастся ли ему это. Ведь если сделка подмазана, то тут уж нечего прошибать стену лбом – чиновникам ничего не докажешь. К тому же, Тадеуш так вспыльчив, так неопытен в обращении с нашей бюрократией, он понятия не имеет, что у нас всё по-другому, чем в его загранице. Нам нужно ещё, по крайней мере, пятьсот лет ждать, чтобы стало так, как он рассказывает. В Кракове живёт его лучший друг, профессор то ли по медицине, то ли по истории, я пока что ещё не разобралась по чём, да и с какой целью мы к нему едем. И не пытаюсь выведывать или подбивать к чему, он и так слишком нервный, чуть что вспылит, а то и бросается в драку. А последняя сцена в собесе – это просто ужас какой-то!- каждый день жду, что нас придут арестовывать. Боюсь даже Галюне звонить, а вдруг, разговор перехватят и вычислят, где мы. Вот и уезжаем, таким образом, тайно. Так что, оставляю детей пока Вам, дорогая мама, потому что знаю, что о них никто лучше Вас не позаботится. Скажите детям, что мы ненадолго уехали, но вскоре их заберём, а также, надеюсь, и Вас, и больше мы никогда-никогда не увидим этого проклятого рынка, на котором проведенные годы кажутся мне хуже всякого рабства, хуже всякого изгнания, хуже всякой чужбины, где я ненавижу и проклинаю всё и вся, начиная от этого столько раз политого слезами места и завистливых соседей, до чёртовых хозяев с их «сынками» в золотых цепях и пальцами веером. Заберите попозже мои вещи с квартиры и расплатитесь с хозяйкой, как положено. Галюня обещала реализовать весь мой оставшийся товар, продать место, палатку и пр., а деньги до копеечки отдать Вам. Из этих денег расплатитесь с долгами, а дядя Гриша привезёт моё барахло к Вам в село. Сидите там, мама, и ждите моей весточки, - я скоро обнаружусь. Передаю через Галюню немного денег и куртку пана Тадеуша, которая Вам так понравилась в прошлый раз. И хотя тогда нельзя было Вам доказать, - так Вы настаивали, - что это не польский импорт, то, может быть, хоть сейчас Вы мне поверите, что это китайский ширпотреб. Но если она так уж Вам нравится,- то берите,- пан Тадеуш согласен. И в Китае, бывает, делают стоящие вещи! Целую и обнимаю. Ваша Светлана.

конец