Златые купола над Русью. Книга 2

9. Позабытый пленник
Случалось - иной раз в навязчивом-долгом сновидении, как кто-то брал за руку, приглаживал тыльной стороной ладони волосы - так сладко-упоительно ощущать чье-то мягкое прикосновение, а затем следовало многоголосое церковное песнопение и свет от множества свечей, освещающих высокий свод храма и лики святых, слепил очи, и не видно становилось, кто и зачем водружал на его чело шапку Мономаха, благословляя на царствование.
- Долгие лета, государь и великий князь Дмитрий Иванович! - разносились со всех сторон мужские и женские голоса незримой толпы, будто сонмы призраков в единый миг слеталось на пиршество.
И от этих голосов, более вселяющих страх, нежели надежду, просыпался в холодном поту позабытый всеми, отрешенный от жизни, злополучный князь и племянник государя Дмитрий Иванович. С тех пор, как ушел из жизни его дед - великий князь Иван Васильевич, Дмитрий вновь очутился в клети - на первом этаже, но уже по приказу Василия, так и не простившего ему поругания от Елены Волошанки. С того самого дня, как простился навсегда Дмитрий с дедом, уготована была ему судьба незавидная - узник на вечное пребывание в темнице. Сколько минуло с той поры дней, месяцев или лет, того он не ведал, потеряв окончательно счет времени, а за ним и веру в дальнейшую жизнь. Люд московский позабыл о его существовании, будто и не венчался никогда он на княжение, а само имя Дмитрий навек выветрелось у народа из головы. Единственным другом и собеседником князя оставалось Священое Писание, которое он перечитывал раз за разом утром, пополудни и перед сном. Были еще и стражники, что некогда приносили пленнику еду, но даже сие отняли у него; хлеб и воду, а по праздникам кусок мяса, подавали Дмитрию через отверстие в потолке - для того лишь, чтобы он не видел людей и не слышал их голосов.
Оставленный в единой беспомощности своей, позабытый чужими и родными, Дмитрий Иванович часто плакал по судьбе своей, жалея самого себя, ибо более некому подумать о нем. Каждый день князь прислушивался к отдаленным голосам и чьим-то шагам, с замиранием сердца ожидал, что вот сейчас отворится дверь темницы и к нему войдет палач, как некогда поступили с его матерью. Но дни сменялись ночами, зима весной, лето осенью, светило солнце и лили дожди, в темные решетки залетали то пожелтевшие опавшие листья, то мягкие холодные снежинки; холодное время сменялось теплыми днями. Так минул год, за ним другой.
Однажды в клеть влетела маленькая птичка. Дмитрий, протянув исхудалую руку, медленно приблизился к ней, желая взять в ладонь, но птичка, взмахнув крыльями, единожды чирикнула и вылетела вон. Тяжело дыша от волнения, князь рванулся вперед, с неимоверной ловкостью взобрался на выступ стены и глянул в решетчатое окно. Сквозь железные прутья возр его приметил темную землю да примятую траву, где-то вдалеке сновал туда-сюда люд, изредка доносилось конское ржание да окрики стрелецких сотников. То было время войны с казанским ханством, но пленник о сим ничего не знал.
С того дня Дмитрий сидел на сырой, пахнущей нечистотами соломе, и ждал - нет, не конца жизни, а прилета той птички, что за долгое время оказалась единственным живым существом, которое ему удалось увидеть. Через месяц в безпамятстве ожиданий осознал опальный князь - птица и та более не прилетит к нему, не чирикнет у его окна, не пропает весеннюю песню. Горько сталось на душе его, тугой комок рыданий вновь подступил к горлу, и оплакал он исчезновение птицы также, как некогда плакал у ложа умирающего Ивана Васильевича. О Василии, что ныне правит на Московии, думать не хотелось: все равно ничего не изменить, а гнев не поможет уж, да и не о мести мечталось ныне, когда сама жизнь висела на волоске.
Морозной февральской ночью 1509 года Дмитрий никак не мог заснуть, а отчего, и сам того не знал. Может, из-за нестерпимого холода каменной темницы, а может, из-за непонятной, доселе незнакомой тревоги. Отчего же тревога? В последние лета князь не боялся за свою жизнь, раз за разом без всякого сожаления ожидая смерти, но нынешней ночью все изменилось. И даже страшные неведомые тени на стене от одной единственной свечи наводили на него страх - прежде незнакомый, новый, чуждый. Князь прошел к столу и взял Евангелие, что изучил уж наизусть. Открыл первыю попавшуюся страницу, прочел:
- Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и, не находя, говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел; и, придя, находит его выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там, - и бывает для человека того последнее хуже первого. Так будет и с этим злым родом, - оторвав очи от Писания, осмотрелся, перекрестившись. - Господи, - сказал пленник, прижимая все сильнее висевший на груди тельник, - Господи, в Твоей длани жизнь моя, но почему нынешней ночью мне так страшно?
Уши его различили в гнетущей, привыкшей уже тишине звуки шагов. Ближе, ближе. Вот отворяется ключом замок, дверь со скрипом приоткрывается и видит Дмитрий на пороге государя Василия, а за ним стояли семеро.
- Пришел и привел семерых духов, злейших себя, - прошептал узник и трижды перекрестился трясущейся рукой.
Но "злые духи" не думали исчезать. Все они скопом ввалились в тесную каморку, првнеся в нее запах русской зимы. Пленник широко раскрытыми очами глядел на них, во взгляде его читались страх и презрение, где-то внутри - под самим сердцем, кольнуло недобрым, знать, неспроста явился великий князь в тесную каморку.
Государь сделал два шага к Дмитрию, но, остановившись, откинул полы собольей шубы и уселся на раскладной стул, что принес с ними один из бояр. Дмитрий завороженно следил за хлопьями снега, что, ниспадая с богатых одеяний людей, ложились на темный холодный пол, и это зримое белое пятно на черном стало ныне единственно красивым зрелищем в последние года его.
Василий глядел на племянника, не верил очам своим, как мог измениться человек за столь короткое время - четыре года прошло с того дня их последней встречи, а казалось, будто протекла целая вечность. Не молодого мужа видел пред собой великий князь, но старика с землянистой кожей, плотно стягивающую выступающие скулы, ввалившиеся черные глаза над синими тенями и длинные, давно уже нечесаные власы, ниспадающие до плеч, некогда черные кудри покрылись старческой сединой; почти истлевшее рубище не скрывало высохшего тела того, кто некогда был повенчан на царство. Жалость лишь на миг тронуло сердце государя, но он прогнал от себя все терзания и нерешительность: жалость - удел слабых женщин, а не правителя. Раздумывая некоторое время, Василий молвил:
- Ведаешь ли ты, что пришел я к тебе, дабы освободить от тяжкого бремени?
Дмитрий ничего не ответил, отвернулся лишь, сокрыв лицо за длинными волосами. Государь нахмурил брови, строго вопросил:
- Ты не веришь мне?
- Одному Богу верю, а тебе нет, - медленно заикаясь, ответил Дмитрий, тело его била нестерпимая дрожь.
Присутствующие переглянулись, раздумывая - простит ли государь сию дерзость аль нет? Пленник с усмешкой, словно потехи ради посмотрел на них: троих он знал - тут были Иван Берсень-Беклемишев, государев брат Юрий Иванович, митрополит, остальные четыре были неизвестны ему - должно быть, то была стража из стрельцов, кто о том ведает? От взгляда Дмитрия всем, кроме Василия, стало не по себе, будто и не жалкий пленник глядит на них, а незримый судья, вот-вот прочитающий грешный приговор неправедных дум. Словно окунаясь в еще неначавшуюся вечность, держась за бренное тело свое, узник проговорил, обращаясь лишь к одному человеку:
- Ты не разочаровал ожидания мои, княже, ибо столь великодушно поступал все эти годы с тем, кто некогда, не желая того, отнял у тебя престол. Какой другой давно бы удушил или отравил бы меня, но ты, Василий, дал мне шанс еще пожить на этом свете... хотя бы так. Стало быть, ты лучше остальных, лучше них, - он кивнул в сторону столпившихся государевых мужей, - лучше меня, ибо будь я на твоем месте, то не оставил бы шанса недругу моему.
Все, как завороженные, выслушивали искреннюю исповедь князя Дмитрия - единственную надежду волошанской земли на соединение с Московией. Митрополит хотел было заглушить чувство совести молитвенными словами, но остановился, даже не перекрестясь, а лишь вглядываясь в ставшие живые глаза пленника. Один Василий сохранял на челе своем хладнокровие - или он просто старался выглядеть таковым, сожаление и жалость вновь взыграли в нем, но он обуздал сие чувства, а рука сама потянулась за пазуху, достала оттуда хрустальный флакончик со светлой жидкостью.
- На, выпей, - проговорил государь не своим голосом, протягивая флакончик Дмитрию, - сие избавление от тяжкого бремени.
Пленник дрожащими перстами взял дар из рук князя, открыл его, за миг до поднесения к иссохшимся губам, прошептал:
- Сие не есть грех мой...
Выпил все содержимое флакончика, почувствовав не сразу, как сладковатая жидкость обожгла все нутро словно раскаленный свинец, но боль длилась мгновение, и в ту же секунду глаза Дмитрия расширились и он замертво упал на холодный пол, распластав руки в стороны, десница его продолжала сжимать хрустальный флакон.
Опираясь на посох, поднялся Василий на одереневшие ноги, подозвал к себе митрополита, сказал ему на ухо:
- В том не было ни моего, ни его душегубства. Делай, что положено, - и более ни на кого не глядя, вышел вон из темницы, бредя по сумрачному коридору будто во сне.
Всю дорогу слова, сказанные Дмитрием, звучали в его голове отдаленным, полузабытым отзвуком, и казалось, что тот последний разговор не был окончен, что-то осталось недосказанным, но вот что? Василий Иванович силился отбросить любую мысль о Дмитрии, старался не думать о своем решении, будто за содеянное сегодня не будет наказания на том свете.
Солнце медленно вставало из-за кромки леса, бросая тусклые лучи на раскинувшийся на холмах город. Начался новый день 14 февраля.