Дорога в Россию. Глава III. Главный из орлов.

                 Дорогие читатели!

Собирая материал для написания книги о братьях Орловых, наткнулись на сведения о первой известной (императорской!) прививке от оспы в России...
Профессиональная принадлежность одного из авторов, несомненно, сыграла свою роль в том, что возник этот рассказ. В котором все остальные герои - в том числе, блистательный граф Орлов, сама государыня-матушка Екатерина II, - герои важные, но всё же отступили на второй план!
А первое место в сердце по крайней мере одного автора занял английский врач, доктор Димсдейл, - как собирательный образ профессионала, которых я знала немало. Умные, добрые, любящие, всепрощающие, слегка помешанные на том, что делают. Готовые ехать на край света, подвергаться опасностям ради людей чужих и своего Дела.
Это не этническая общность - врачи. Это - профессиональная: людей, имеющих в сердце - Дело, которому служишь...

Манана Какабадзе. Олег Фурсин.





А на том краю Вселенной, в месте, откуда вызвали доктора, разыгрывалась нешуточная драма изо дня в день, и в описываемый - тоже.

Григорий Орлов мог пройти к государыне в её покои с антресолей Зимнего дворца в любой час, но предпочитал вечер и ночь.

Собственно, он одолел привычно этот короткий путь июньской ночью, напоминавшей вечерние сумерки... и вот уже некоторое время препирался с императрицей, вопреки обычаю предаваться любви или просто лежать, обнявшись, обсуждая прошедший день.

Старинушка настоял на том, чтоб братья Орловы обменивались чуть не каждый день известиями о том, что касалось императрицы и двора.

Посему Владимир послал известие Алехану, а там и до Григория долетело. У самого-то престола был он! С него и спрос.

Григорий провёл небольшое расследование. Он потряс до основания существование дам, имевших фрейлинский шифр. Он добрался до доктора Шулениуса, лифляндского врача, имевшего опыт оспопрививания. А Алехан до отъезда в Италию посетил Медицинскую коллегию...

- Государыне, самодержице всероссийской, саму себя уродовать, рисковать собой, Великим Князем, это ли не преступно? А ну как закончится плохо?

Григорий Орлов особым, подчеркнутым жестом, положил знамение крестное. Глаза его горели ярко-голубым пламенем, пронизывая императрицу насквозь. Екатерина поёжилась, но не от страха, как можно бы думать, - от удовольствия.

Искренне считая Григория красивейшим мужчиной в своём окружении, да чуть ли не в России целой, - она испытывала удовольствие от agitatio, от его искреннего гнева...

Он был в её глазах таким - молнией, проблеском Божьим. Что в постели, что в жизни, когда Григорий вспыхивал, поистине был неотразим. По крайней мере, в её глазах!

- Да ведь доктор знает своё дело, Гришенька! Не первая я у него. И что такое это “плохо” ? По мне плохо - как лицо оспинами покроется, и буду я некрасива, даже страшна собою. Ты Петрушу (13) моего вспомни! Всегда не к добру он помянут, да уж вспомни, как затирался да прикрывался! А Лизка (14)! Замуж я её выдала, всё ей простила... дитя крестила... а смотреть на неё и ныне не желаю... Лицо государыни - лицо государства. Коль страшна, так и недобра, а добра, так насупротив... значит, красива... Разве не так люди считают?

- А коли за смертушкой своей послала, это как? Лутше лица неровного, в щербинках?

- По мне лутше! Кончина христианская радовать должна, а ты боишься?
Серебряное блюдо с изображением орла на роге изобилия, из которого сыплются монеты, влетело в стену и было отброшено, покатилось по паркету, звеня...

- Трусом меня ещё назови! Когда я испугался? Кого? А смерти - твоей, матушка, да, боюсь! Тебя не станет, меня тоже не станет! Братьев моих! Сама Россия имперская пошатнется... А ты - шутки шутить!

Довод был весомым. Но самодержица российская позволить Григорию распоясаться могла, конечно, да не в этом случае. Она у себя дома! А он - в гостях, и всё, что он собой представляет, создано ею, Екатериной. Её благодарностью, её любовью. Но они не безграничны!

Она подскочила с турецкого диванчика, обитого красным бархатом.

- Ты, Гришенька, часом не болен ли, жаром пышешь, посудой кидаешься! Или позвать мне кого, чтоб тебя скрутили? Не перевелись ещё герои в земле русской, не последний ты тут богатырь...

Постояли, глядя друг на друга, словно пытаясь стереть с лица земли, навсегда, напрочь.

И теперь уж Григорий с гибельной тоской всматривался в глаза государыни. Странные глаза - с голубизной по краю, серые к зрачку, с вкраплениями коричневого. Что за глаза, что за женщина! Глаза - то серые, то глубоко карие, обычно в сумерках. И голубые, когда падает свет, или даже глубоко синие, когда свет ярок. И сама такая: разная. А цвет её гнева - красный с желтым отливом. Видел Григорий тигрицу в ярости, вот такая Фике, когда в гневе, такие у неё глаза...

- Пусть меня привьют поначалу, - почти сдаваясь, почти просительно произнёс...

Императрица пожала плечами, и было в этом жесте нечто презрительное, вновь ранившее его.

- До тебя тысяч шесть людишек только этим доктором привито. Что это доказывает? Что доктор хорош, что оспу предупредить можно. Ясно же уже, не в первый раз...а я - буду первой! А я хочу примером стать. Чтоб императрица на себе произвела прививку. Такое не забывается. Будут говорить - мужественная. Истинно Великая. Мне ЭТО надо, кроме как оспой не болеть. А что Орлов Григорий миру? Что его мужество? Оно ему и так положено. И ничем не интересно...

Не отступит, понял Григорий. По-своему поступит. И всё равно ей, что ему страшно.

- Я там буду, - сказал. - И если что, не обессудь, государыня, я ему башку-то отверну... Не уйдёт никуда, хоть бы ты сама сорок сороков раз обещала, что уйдёт. У меня не уйдёт, а тебе до того уж и дела не будет... Я ему ничего не обещал!

Она одарила друга жестким взглядом.

- А как тебе-то это поможет?

Помолчали. Григорий отводил глаза. Чувствовал себя проигравшим. Не нравилось, к горлу злоба подступала, но держался.

- Эх, Гриша... Отпусти меня уже на волю от себя. Я не убегу... Да только и себе цену знаю. Государыня тут, в этой стране - я. Ты первый мой поданный, это так. Только поданный, Гриша, и приказывать не тебе...

Орлов молчал, подавленный её словами. Так она не говорила. Никуда от него его императрица не уходила ещё, ни на словах, ни на деле. Неужели? Он вздрогнул, и поспешил опереться о спинку стула. Стул скрипнул. Вот когда мой фельдцейхмейстер (15) говорил, что шуваловские пушки (16) лучше прочих, манёвр с ними хорош, не надо на неприятеля в лоб выходить... да когда рассказывал, что “Единорога” (17) своего как бабу целовал напоследок... я-то не учила. Я поверила.

Почему она не забыла? Оба были пьяны когда-то, и он рассказывал ей... давно. Даже братьям смолчал, чтоб не насмешничали потом.

Только мечтали тогда ещё, что она взойдёт на трон - вдвоём мечтали. Не в том дело, что сейчас помянула, - использовала вроде. А просто нельзя... никому, особо государыне. Никому себя рассказывать нельзя! Завтра станете чужими, и пожалеете о том, что оголялись. Особенно душою...

- Не учи и ты меня. Естьлиб была ребёнком каким.

Будто бы не бывала ребёнком, ему ли не знать!

- Государыня-самодержица российская я, Гриша. И ты мне не указ. От оспы избавлюсь, я так решила. И ничего со мной не станется. Хватит меня виноватить в глупости. От ума дела мои, и не тебе им мешать...

У него оставался один лишь способ её покорить, заставить замолчать. Её слова принижали.

Не давая опомниться ни ей, ни даже себе, - одолел расстояние прыжком, отбросив злосчастный стул далеко назад, схватил в объятия, осыпал поцелуями...

Справедливости ради, в этом поединке - одолел...

Был груб и напорист. Оставил след на нежной коже, на груди. Чуть ниже линии платьев, которые носила. Заставил кричать и биться. Наслаждался...

Запомнили оба тот вечер. Она - как первую минуту освобождения от оков. Любовь ведь часто - оковы для женщины, а уж для императрицы! Он - как первую минуту унижения, принятого от неё. Когда знаешь, что не исправить ничего. Сломано...



Продолжение следует...


Авторы приносят извинения за большое количество сносок. Как оказалось, оба любят их с детских лет! Оба утверждают, что ещё в детстве получали из них сведения исторические, иногда больше и глубже, чем в учебниках, которые грешили умолчаниями и искажениями. Если не считать английских и иных переводов (шлите свои замечания, владеющие языком, Гугл-переводы часто грешат стилистическими и прочими ошибками), можно сноски и не читать, смысл не потеряется. А нам - приятно!


Примечание: "естьлиб", абсолютно безграмотное на наш взгляд, взято из письма Екатерины II, как и "лутше", для приближения к речи той эпохи и собственной государыни речи... Условного приближения, конечно.

13. Пётр III действительно заболел черной оспой ещё до прибытия Софии Фредерики Августы Ангальт -Цербской, своей невесты, в Петербург, остался жив, но обезображен, и действительно страдал от осознания своего уродства.

14. Елизавета Воронцова, официальная фаворитка Петра III.

15. Фельдцейхмейстер (нем. Feldzeugmeister, венг. T;borszernagy, сокращение FZM) — воинское звание генерала артиллерии.

16. Рапортуя о победе над Фридрихом II под Кунерсдорфом, командующий русской армии генерал-аншеф Петр Салтыков извещал императрицу Елизавету, что «наша артиллерия, особливо же из новоинвентованных орудий и шуваловских гаубиц устроенная, великий неприятельской кавалерии и батареям вред причинила…».«Инвентовать», «инвентование» — таким термином русские люди XVIII столетия называли изобретательскую деятельность. «Новоинвентованные» — то есть недавно изобретенные орудия. Гаубицы названы «шуваловскими» по имени Петра Ивановича Шувалова, сподвижника императрицы Елизаветы.

17. Итог самого удачного эксперимента Шувалова, проведенного в марте 1757 года, сочетал в себе лучшие свойства мортир и пушек. Новорожденное орудие украсили фамильным гербом рода Шуваловых — изображением мифического зверя единорога. Вскоре все орудия этого типа навсегда прозвали «Единорогами» — не только в армейском сленге, но и в официальных документах. Пушки того времени стреляли ядрами или картечью по настильной траектории — параллельно земле или с небольшим возвышением. Для навесной стрельбы с большим углом возвышения, чтобы ядра и разрывные бомбы перелетали поверх крепостных стен и укреплений, использовались короткоствольные мортиры. «Единорог» же стал универсальным оружием: он был короче обычных пушек и длиннее мортир. Но главным его отличием от прежних орудий стала конструкция «зарядной каморы» — канал ствола в казенной задней части орудия завершался конусом. У прежних пушек завершение канала ствола было плоским или полукруглым, а у мортир широкий канал ствола, предназначенный для бомб и ядер, завершался более узким, куда закладывался заряд пороха. Ядро, бомба или жестяной «стакан» с картечью при заряжании в ствол шуваловского «Единорога» упирались в сужающийся конус, плотно запечатывая вышибной заряд пороха. И при выстреле пороховые газы отдавали всю энергию выталкиванию снаряда, тогда как у прежних орудий часть пороховых газов неизбежно прорывалась в зазоры между ядром и стенками ствола, теряя энергию.Это позволило «Единорогам» при более коротком, чем у обычных пушек стволе, стрелять на внушительное для того времени расстояние — до 3 км, а при возвышении ствола на 45° — почти вдвое дальше. Русская 12-фунтовая пушка образца 1734 года стреляла ядрами весом 5,4 кг и имела массу ствола 112 пудов, а заменивший ее полупудовый «Единорог», стрелявший на ту же дальность более мощными ядрами весом 8 кг, имел ствол почти в четыре раза легче.



                                     ***