«Прощай, хозяин! Я пошёл умирать...»

«Прощай, хозяин! Я пошёл умирать...»



 (История одной судьбы)



1.
Я был обречён на недолгую жизнь с самого рождения! Ведь я появился на свет пятым, последним. А последний бывает самым слабым и, по нашим законам, не имеет права на жизнь!
Мать облизала моих четверых братьев и сестёр. А когда к её молоку хотел припасть и я, она как-то странно меня, мокренького и слепого, обнюхала и надолго сжала зубы на моём загривке. Она как бы раздумывала, что со мной делать! Я ничего не понимал, мне стало больно, и я запищал. Вдруг мать перехватила меня в зубах и взяла за горло. Я почти задохнулся. Но человек, стоявший рядом, разжал моей матери зубы, взял меня и положил в коробку, застеленную чем-то мягким. Мне стало тепло, и я тут же уснул.
Если бы только знал тот человек, который подарил мне жизнь, на какие радости и на какие смертные муки он меня обрекал! Только потом я пойму, что люди, вмешиваясь в законы природы даже из-за любви к ней, никогда не могут предугадать последствий своего вмешательства — от малого до большого!
2.
По какой-то своей прихоти природа, сделав меня слабым и болезненным, вознаградила красивой, по людским меркам, внешностью. У меня появятся сочная чёрная, с дымчатой поволокой, шерсть и белая грудь, цвет которой широко и плавно обернёт шею. Белые, как туфельки, кончики лап и белые усы, длины которых могло бы хватить сразу на троих моих собратьев, дополняли мой облик. Наверное, из-за моей легко угадываемой внешности человек и не позволил моей матери съесть меня как самого слабого и неприспособленного к суровой жизни.
Потом к этому доброму человеку пришли какие-то люди и из всех пятерых выбрали меня. Мы долго куда-то ехали. Всё гудело и дребезжало. Мне было страшно, я вылезал из-за пазухи нового хозяина и от страха тоненько пищал. Он меня поглаживал и засовывал обратно, а вокруг, глядя на меня, смеялись пассажиры электрички.
3.
Я подрастал в окружении любви. Меня этой семье называли, кто как: Сёма, Семён, Сеня, Сенечка-семечко. Ел я не отбросы, а всё то, что и хозяева, с общего стола. Каждый из домочадцев старался меня приласкать и взять к себе на ночь в постель. Но я гордо подчёркивал свою независимость и сам выбирал, к кому подойти. Когда был в самом лучшем расположении духа, то запрыгивал к хозяину на колени и обнюхивал его нос, обдавая своим дыханием, — это высшее проявление нашей любви! А человек ласково спрашивал: «Ну, что, котик, соскучился?» И приятно теребил мне загривок, как бы вознаграждая за то, что меня ни разу в жизни не лизнула мать.
Два первых года я к удовольствию семьи устраивал в доме та-ра-рам: гонялся за шариком, с разбега забирался по висящему на стене ковру под потолок, пролезал под дорожкой на полу через всю комнату как через туннель, вспрыгивал кому-нибудь прямо с пола на плечи.
Я запоминал и понимал все слова, которые мне говорили, только не мог ответить. И если мне один раз сердито сказали «На стол нельзя!», то повторять уже не приходилось. Я, как и люди, понимал и тон голоса, а они почему-то удивлялись: «Смотрите-ка, Сенька в глаза смотрит как человек и улавливает интонацию!».
Но и меня в доме все понимали. Если я хотел есть, то вставал на дыбки и легонько выпускал коготки в колени хозяйке. Если мне нужно было выйти на улицу, то я подходил к кому-нибудь из домочадцев, смотрел ему в глаза и бежал к двери. Так я почти разучился владеть своим голосом и лишь изредка (когда хозяйка приносила куриные окорочка) у меня вырывался слабенький писк, какой солидному коту иметь не подобает.
Такое взаимопонимание даже позволяло мне играть с молодым хозяином на тёмном дворе в прятки. Было это так. Я ждал, пока он спрячется где-нибудь от меня и позовёт: «Сёма, ищи!» А когда я его отыскивал, то потом улепётывал от него за угол, задрав хвост, и сидел там, пока хозяин меня не находил.
4.
Только в одном мой спор с родными людьми продолжался всю мою короткую жизнь... В нашу суть природа заложила древний неистребимый инстинкт, который действует на нас сильнее всякого разума. Мы обязательно должны метить территорию, на которой обитаем. Наша метка - это как у людей граница: за неё — нельзя! И если я сунусь за такой рубеж — мой сородич может спустить с меня своими когтями всю шерсть.
У меня во дворе тоже должен был бы быть хотя бы пятачок такой территории. Но когда я там появился, двор был уже весь размечен здешними старожилами, большей частью — бездомными и очень злыми. И хотя там оставалось два-три свободных кусочка земли, собратья, превосходящие меня по росту и силе, больно драли меня когтями, и мне приходилось спасаться бегством.
Но ведь инстинкт был сильнее меня! И, не помня себя, я стал делать метки в квартире: под ванной и возле торшера. Но после таких происшествий хозяева сердито выпроваживали меня на улицу, а там ожидали чужие острые когти...
5.
Я, конечно, во дворе пытался постоять за себя, дрался как мог, но сил не хватало. Во-первых, как и оказалось, природа, действительно, обделила меня здоровьем: что-то периодически нестерпимо жгло мне нутро, несмотря на помощь ветеринара, к которому меня носили. Потом дворовые мальчишки стрельнули в меня — пластмассовая дробина пробила кожу насквозь; рану мне залечили, но пулю не заметили, и она постепенно, скатившись вниз между кожей и телом, тоже доставляла мне постоянную боль.
Однажды я сидел на торце открытой двери подъезда, опасаясь дворовых котов, и злобный мужик нарочно резко захлопнул дверь ногой. Я не успел спрыгнуть — у меня хрустнули внутренности, вышла из таза задняя нога. Через несколько месяцев она зажила, оставив хромоту. Но после этого случая внутри у меня стало жечь ещё сильнее и чаще.
Я сумел выдержать только два таких продолжительных приступа: на 2-3 недели переставал есть, отлёживался; сон приносил облегчение, и я выкарабкивался к жизни.
Я думал, что и третий приступ болезни закончится так же, но ошибся...
6.
Всё началось как обычно — исподволь. Боль внутри как бы подкрадывалась издалека, постепенно нарастая. Пропал аппетит: немножко пищи мне уже хватало раз в день, потом — в два дня, потом — в три...
А тут снова позвал меня проклятый инстинкт, и я сделал метки у торшера — тут же последовало наказание от хозяина, не заметившего моей болезни. Обида, боль, голод — у меня мутилось в голове!
Я перестал есть совсем. Неделя... Вторая... Я горел, будто внутри бушевало пламя, и старался лечь в самых прохладных местах. Да и сон ко мне уже не приходил — я сутками лежал, страдая, с открытыми глазами и ничего не мог сказать своим любимым людям.
Неужели — конец? Но пока ещё меня держат дрожащие от слабости ноги, я должен исполнить наш последний закон природы! И я с трудом пошёл к двери. Хозяин, как обычно, погладил меня и открыл её. Он, конечно, не догадывался, что видит меня в последний раз!
7.
Как мне не хотелось выходить из моего дома! И я остановился на пороге. Хозяин присел возле меня и спросил: «Ну, куда пойдёшь, Сёма? Погулять? Или возвращайся в дом...», — и он ладошкой попытался вернуть меня.
Но я уже всё для себя решил. Вышел на лестничную площадку и едва нашёл силы, чтобы повернуть голову и в последний раз посмотреть в глаза любимому человеку. Если бы я смог, то сказал бы ему как человек: "Прощай, хозяин. Прости меня за всё! Я пошёл умирать..."
«Ну, тогда гуляй!» — сказал ласково человек. И такая знакомая дверь, ручкой которой я всегда щелкал после прогулки, прыгая на неё, закрылась для меня навсегда!
Я прожил за этой дверью у этих людей всего 4 года. Это же так мало даже для нашего брата! Но сейчас эта жизнь, наполненная любовью и болью, должна для меня закрыться как эта дверь.
Вниз... По лестнице... Как же я слаб... Ещё немного... В подвал... К извечным врагам, назначенным нам природой. Люди никогда не знали, как мы находим свой конец.
Вот они, враги! Ускользающим сознанием я ещё отмечаю для себя их жадный писк. Они всегда каким-то образом чувствуют, когда мы, как бы во искупление, приходим к ним умирать. Всё! На последнем дыхании я падаю в угол. Сейчас эти крысы не оставят от меня и следа, но этого я уже не почувствую…


    На снпимке: это он.