Об учёбе на врача и не только...

ОБ УЧЁБЕ НА ВРЧА И НЕ ТОЛЬКО…
(Книга 2.)

Мудрей не видел я собеседника,
Чем о реально прожитых днях книга.

ДЛЯ ТИТУЛЬНОГО ЛИСТА.
Эта книга о буднях студенческой жизни в городе Краснодаре в первые годы после победного окончания Великой Отечественной войны.
Читатель в ней найдет рассказы о товариществе и дружбе между студентками разного возраста и национальности, об отношениях между ними и профессорско-преподавательским составом. Читатель узнает о масштабах их участия в восстановлении краевого центра после его разрушения во время войны, о жизни и трагических событиях в предгорных и горных районах края, в том числе бывшего Армянского и нынешнего Апшеронского районов.
В книге есть рассказы об общечеловеческой и врачебной этике, о морали отношений между врачом и пациентом, между юношами и девушками и деталях студенческого быта в те годы.
В книге имеются рассказы об уголовных и других правонарушениях в регионе, о случаях несправедливого судопроизводства и репрессиях.
Книга полезна для всех возрастов.

ПРЕДИСЛОВИЕ.
Перебирая свой личный архив за период более, чем 60 лет трудовой деятельности, обнаружил сохранившиеся на отдельных пожелтевших листах и в тетрадях свои записи, памятные подарки друзей за период учёбы в институте и их надписи на них в мой адрес. Стали всплывать в памяти не только события, описанные на тех листах, но и многие другие детали из жизни нашей страны в те послевоенные годы, когда проходили мои и моих сверстников тяжёлые, но в то же время и интересные студенческие годы.
Я решил попытаться их художественно оформить и включить в данную книгу. Думаю, они будут интересны читателям, особенно – для современной молодёжи, и принесут им пользу как исторические факты для анализа и учета их при обустройстве своей жизни и при решении своих проблем и участии в разрешении проблем общества в новых условиях.
Говоря в своё время общество, я и многие добросовестные граждане страны имели в виду не узкий круг людей, даже не коллектив данного производственного предприятия или бюджетной организации, а всю страну со всем его населением вместе со всеми его структурами экономики и управления. И интересы общества мы всегда ставили выше личных интересов, каждому успеху страны мы искренне радовались и гордились ими больше, чем своими отдельными личными достижениями.
Хотя того государства, которого, как и подавляющее большинство его граждан, я искренне любил, теперь, к сожалению, нет, но есть Великая Россия –
большая часть территории и населения того государства, и она для меня, как и для подавляющего большинства её граждан остаётся моей Родиной, хотя в ней социальный строй иной, чем в СССР. Я к слову Родина не добавляю эпитет дорогая, ибо Родина не может быть иной. Я всегда считал и считаю, что можно считать патриотом своей Родины того, кто своё отношение к её политическим структурам связывает не личными интересами, а с тем, в составе какой из них он принесёт ей больше пользы.
Я уверен, что многим моим согражданам, особенно молодым, при определении ими в смутные для страны дни, эти мои воспоминания в какой-то степени помогут определению для себя нужного место в обществе для лучшего выполнения своего патриотического долга в защите интересов Отечества...
Я не претендую на высокую оценку художественной ценности моих воспоминаний, но прошу верить, что всё, что изложено в них, не придуманные и сочиненные автором события и измышления, а реальные факты и события, имевшие место и моё отношение к ним в своё время. Я лишь попытался их оформить в художественном изложении. А как мне это удалось, и насколько разумно к тем фактам и событиям я относился в своё время – оценка за уважаемыми читателями.


ПЕРВЫЕ СТУДЕНЧЕСКИЕ ДНИ.
Когда в 1947 году я поступил в Кубанский медицинский институт имени Красной Армии, основное здание института, расположенное на улице имени Седина, 4, находилось в состоянии капитального ремонта после его разрушения во время Великой Отечественной войны. Поэтому некоторые теоретические кафедры, управление и основной лекторий института размещались на улице Красной, 1 в одно и двухэтажных зданиях. Эти дома были расположены вокруг квадратной формы площади, почти охватывающий весь квартал. В небольших промежутках между корпусами была высокая кирпичная ограда. В результате образовывался внутренний довольно большой закрытый двор.
В здании на улице Седина, 4 в отдельных помещениях первого этажа и полуподвальных и подвальных комнатах размещались кафедры нормальной и патологической анатомии человека раздельно, кафедры трех видов химии: неорганической, органической и биологической; физиологии, виварий и другие хозяйственные службы. Лекции по предметам, кафедры которых размещались в этом здании, профессора читали в аудитории кафедры анатомии или на самой профильной кафедре. Практические занятия и лекции по профессиональным предметам, начиная с третьего курса, проходили при кафедрах на базе клиник по соответствующему профилю.
1 сентября руководство института собрало нас, студентов первого курса в основном лектории на улице Красной, 1. Первым выступил директор института доцент Калинько Даниил Вячеславович. Он поздравил нас с поступлением на учёбу самой благородной и гуманной профессии, дал ей краткую характеристику и пожелал нам успехов в учёбе.
Вторым выступил заместитель директора по учебной части профессор Попов Владимир Сергеевич, который тоже поздравил нас от своего имени, рассказал, в какой последовательности и как будет проходить наша учёба, и прочитал нам списки распределения студентов первого курса по группам. Он подчеркнул, что практические занятия мужчин и женщин будут проходить раздельно. Затем объявил, какая группа, на какой кафедре будет заниматься, начиная с этого дня, и сообщил, что расписания последующих занятий будут вывешиваться на каждой кафедре, а лекции по теоретическим предметам до окончания капитального ремонта основного корпуса института будут читаться в данном лектории. Он пожелал всем успехов в учёбе и предложил приступить к занятиям по расписанию. И все разошлись.
Я попал в группу №1. В те годы никто не придавал никакого значения национальной принадлежности людей, но я сразу обратил внимание, а позже убедился, что наша группа оказалась самой многонациональной и разновозрастной, но в то же время и самой активной, боевой, организованной и дружной группой курса.
В первых числах сентября нам всем раздали карточки с талонами на продукты питания и другие предметы первой необходимости на месяц, куда входили: колбаса, сахар, крупа, хлеб, масло, чай, мыло и еще многое другое. Когда я по этим талонам впервые купил продукты и шёл домой, ещё по дороге съел почти половину недельной нормы краковской колбасы. Мне с начала войны и до того дня впервые посчастливилось насладиться её ароматом и вкусом, ибо в посёлке на это талонов не давали, а в свободной продаже их не было. Поел бы и остальную часть колбасы сразу, но, когда пришёл домой, хозяйка осторожно намекнула мне, чтобы я разделил её на порции из расчёта на каждый день недели.
Хотя для выкупа продуктов тоже нужны были деньги, которых у меня было «как кот наплакал», но я почувствовал какое-то моральное облегчение, хотя бы, потому, что у меня теперь был законный по талону паёк, который без меня в магазине никто не мог брать, и я мог в указанное время его выкупить.
В то же время с первых дней учебы в институте я стал ощущать в себе комплекс неполноценности по ряду причин. В школе среди сверстников я был старше всех, а материально был обеспечен наравне со всеми. А в институте, вдруг, заметил обратную ситуацию не в мою пользу. Я оказался самым малым ростом и самым скромно (бедно) одетым: на потёртые места брюк, которые брат, демобилизовавшись, привёз с собой из Австрии, на уровне колен и ягодиц были наложены латки. Хотя они были наложены искусно с изнанки, а с лицевой стороны прошиты машинкой под цвет брюк нитками, сохранив старую потертую ткань, и латки почти не были заметны, но я-то их «видел»! Кроме того, многие из однокурсников общались между собой как давно знакомые, группируясь и прохаживаясь в небольшом внутреннем дворе, а я часто оставался один. Хотя они ко мне относились нормально, но я чувствовал себя как-то неравным, одиноким подавленным – на гране отчаяния.
Имело значение в ощущении своей неполноценности, безусловно, и то, что 70 процентов студентов нашего курса были только что демобилизованные из армии ребята и вели себя как бывалые мужчины с формировавшейся формой общения между собой и со своим мнением на всё происходящее. Они были нормально одеты, вели себя свободно и, как я заметил, по составу и размерам бутербродов в их руках, по сравнению со мной нормально питались. А я питался картофельным супом и мамалыгой из кукурузной муки, привезенной из дома, и ясно, что всё это с собой в институт брать не мог, а на бутерброды денег не имел. О студентках я уже не говорю, некоторые из которых были одеты роскошно, а на переменах вкусно жевали многослойные бутерброды с колбасой или с сыром, вложенными в пышные из белой муки булочки. Они весело хохотали и кокетничали перед парнями, многие из которых были в ещё приличной военной униформе без погон.
Почему-то мне казалось, что я оказался среди бывалых, богатых, и более цивилизованных, чем я, людей. Вспоминая случаи отпуска руководящей элите района в посёлке молока из колхозной фермы по специальным талонам в ущерб нуждам колхоза, подумывал, что многие из них, особенно девушек, тоже из семей элитного руководства. Потом только узнал, что некоторые из них являются жителями Краснодара, и они друг друга знают давно, а многие из иногородцев, в отличие от меня, поступившего в институт без экзаменов как медалист, сдавали вступительные экзамены, и ещё в тот период они успели перезнакомиться, а теперь общались как старые знакомые.
Наряду с появившейся у меня вдруг неуверенностью в себе был ещё один момент, который, пожалуй, не менее важный, чем все остальные. Дело в том, что я окончил десять классов армянской школы, и, зная, что мне придётся учиться в русском институте, ещё в период учёбы в школе приобрёл «Русско-армянский» и «Армянско-русский» словари и старался глубже познать русский язык, но в первые дни учебы в институте понял, что его познал далеко недостаточно. Иногда, чтобы понять суть прочитанного в книге предложения, мне приходилось при помощи этих словарей каждое непонятное слово в отдельности переводить с русского языка на армянский язык, а потом обратно. И лишь только поняв значение этих слов и сути всего предложения, продолжал читать дальше.
Несмотря на такие трудности, продолжал усиленно заниматься, но приходилось тратить много дополнительного времени на учёбу, и я был в раздумье: надо ли мне оставаться в Краснодаре и продолжать учебу здесь или податься в «свою» среду, хотя трудно было сказать моя ли и та среда? Дело в том, что литературный армянский язык для нас джаникских армян является почти как иностранный. Поэтому, хотя я учился в армянской школе, но литературный армянский язык я знал не лучше русского. Следовательно, я не был уверен, в том, что там, в Армении мне будет легче, чем здесь.
Я вновь вспомнил своего Павла Корчагина и пройденные нелегкие свои годы после знакомства с ним в четвертом или пятом классе около десяти лет тому назад. К тому же однажды вечером, видимо, заметив моё подавленное настроение и, догадываясь в его причинах, моя хозяйка тётя Фрося сказала: «Сидрак, в начале всегда бывает трудно. Ты не переживай. Ты же, я вижу, учился в армянской школе. Поэтому в русском институте вначале тебе будет трудно, но пройдет первый семестр, и ты освоишься. Я вижу, ты усидчивый, много занимаешься, правильно сделал, что с собой привез словари. Не волнуйся. Всё будет хорошо. Я же не протестую, что ты долго сидишь за книгами и не выключаешь свет, когда я сплю (у неё была одна комната, и я занимал лишь угол). Только сильно не перегружай глаза».
Я поблагодарил тётю Фросю, и взялся за учебники, заглядывая время от времени, как и в прежние дни, в свои спутники-словари.
В ту ночь, после слов тёти Фроси, я спал уже без отчаянных в прошлые ночи навязчивых длительных размышлений…

ПЕРВЫЕ СВЕДЕНИЯ О БРАТЕ КАМСАРЕ.
Каждое утро, приходя на занятия, обязательно все студенты здоровались друг с другом за руку, и однажды, один из старших в группе по возрасту, Женя Литвиненко, как позже узнал, участник Великой Отечественной войны, после рукопожатия со мной задержал мою кисть в своей кисти и удивленно сказал: «Ух, ты! Мал, а сильный». Я рассказал ему, кем я работал во время войны, и в процессе учебы в школе после войны, а сам спросил его, кем же он работал, подчеркивая, что до него мало кому удавалось так сильно пережимать мою кисть.
- Если бы и ты три года махал саблей, то и твоя кисть была бы ещё сильней, – сказал он и отпустил мою руку, продолжая шевелить пальцами и всей правой кистью в лучезапястном суставе.
Когда он упомянул саблю, я догадался, что он тоже, как и мой старший брат Камсар, погибший в первые дни войны на границе, служил в кавалерии, и спросил, где он служил. Услышав название города Ломжа, где служил и мой брат, я, чуть не воскликнул, и, сдержав себя, спокойно спросил: «А номер почтового ящика?». Он назвал тот же номер, какой был у Камсара…
Я не поверил своим ушам. Ведь мы от Камсара получили последнее письмо 26 июня 1941 года, когда уже война колыхала, а то письмо было братом написано 18 июня 1941 года, за 4 дня до начала войны… и мы все четыре года войны каждый день с надеждой ждали от него хоть какую-либо весть. Многие соседи получали письма от родных фронтовиков, которые сообщали о причинах своего долгого молчания. Одни сообщали, что были в окружении и вырвались из него, другие, что лежали в госпитале и разные другие причины. В каждом таком случае мы расспрашивали соседей, не пишут ли их родственники о Камсаре, не встречались ли случайно... Получив отрицательный ответ, ждали, как и многие соседи, новых писем из фронта любым односельчанином, в надежде, что-либо узнать о своих фронтовиках. Мы о Камсаре не дождались никаких вестей до конца войны, а после её окончания получили извещение о том, что в период Великой Отечественной войны он пропал без вести. Но и после этого у всех нас в семье теплилась надежда, хоть что-то узнать о нем и, хотя бы – о том, в каких обстоятельствах он пропал... Поэтому, моей радости от встречи с сослуживцем моего любимого брата не было предела...
Я осыпал Женю характеристиками брата, напоминая ему события, в которых брат участвовал, надеясь, что может по ним что-то он вспомнит. Напомнил, что на соревнованиях по классической борьбе в полку или дивизии он занял первое место, и перед строем его наградили портсигаром, а после полевых учений тоже перед строем его наградили именными часами за отличное содержание своей лошади и искусную джигитовку. Только после этого Женя, немного подумав, сказал, что в их полку были армянские ребята, из нашего края, которые хорошо боролись и джигитовали, но именно моего брата, по моему описанию, не помнит. Но для меня и это было радостно, что рядом есть человек, который служил с моим братом в одной воинской части, хотя Женя его и не знал лично. Женя после этого стал мне, как-то ближе остальных. Но к разговору о брате и о войне с Женей мы больше не возвращались. В те годы горе потери своих родных на войне было у всех, и бередило их сердца каждодневно, как свежая рана, и на фоне лавины трудностей, свалившейся на людей после войны, некогда было и не всегда было уместно отрываться самому и отрывать других от решения каждодневных проблем для выживания. Наверно, поэтому мы с Женей к вопросу войны больше не возвращались. Тем более, что, когда я начинал допытываться о подробностях его службы во время войны, он, почему-то, старался уходить от подробностей. Лишь потом я узнал, что Женя был в плену, и, полагая его нежелание рассказывать детали, перестал его «мучить», помня о пережитых мной проблемах, связанных с пребыванием в плену моего второго старшего брата Михаила. Однако я не предполагал, что мы с ним к вопросу о моём брате Камсаре ещё вернёмся, спустя много лет…
А произошло это так. Маленькое отступление, уважаемый читатель, чтобы позже не возвращаться к этой теме.
Спустя много лет, работая на судах СССР заграничного плавания врачом, прочитал книгу Бельченко Сергея Савича «От Ломжи до Смоленска». В ней описывалось, как трое солдат, попав под Ломжей в окружение, маневрируя и отбиваясь от немцев в Белорусских лесах, вырвались из окружения, и присоединились к нашим частям, захватив с собой 45 миллиметровую пушку. В надежде получить какие-либо подробности написал письмо в редакцию с просьбой сообщить адрес автора. Автор оказался генерал-полковником КГБ в отставке. Он включился в активные поиски моего брата, но, как выяснилось, в архивах Вооружённых Сил данные о рядовом и сержантском составе не сохранились.
Я вспомнил наш разговор с Женей в институте и, вернувшись домой, поехал к нему в гости в станицу Пластуновскую на Кубани, взяв с собой все фотографии брата, присланные со службы…
Женя тогда только при данной встрече детально рассказал об их дивизии и о том, как началась для их дивизии Великая Отечественная война. Их дивизия была создана в 1939 году и называлась так: «Чингарская им. Будёного С.М. Казачья Пограничная дивизия 6-го Сталинского корпуса 10-й армии. Он уточнил, что, судя по казачьей форме, мой брат служил в полку Терских казаков. Кроме этого полка в дивизию входили ещё два полка: полк Кубанских казаков и полк Донских казаков. Дивизия стояла на границе у реки Нарва в окрестностях города Ломжа. Полки Кубанских и Донских казаков размещались на восточном берегу реки, а Терских казаков – на западном – на плацдарме в искривлении реки.
Был воскресный день. Накануне вернулись с полевых учений и предполагали, что, как обычно на следующий день – в воскресенье будет торжественное построение и подведение итогов учений…
На рассвете в 3часа 30 минут проснулись они от грохота и канонады взрывов с разного калибра орудий. Сразу Женя, как и его сослуживцы, принял: это за своеобразную тревогу, приближённую к реальным условиям, как иногда ранее делали. Но… тут же посыпалась с потолка казарм штукатурка, ломаться и выскакивать окна и трещать разбитые стёкла окон…
Поняв их суть, вскочили и к оружию по-боевому. Кто успел одеться, кто в нижнем белье, кто успел схватить оружие – карабины и сабли, надев их на себя, вскочить на свою лошадь, кто, неся их в руках, вскочил на лошадь без седла, кто пешком мчались к предусмотренному по боевому плану месту сбора…
Вздохнул и, видимо, вспомнив, что это рассказывает он для меня, Женя уточнил, что, когда он скакал над обрывом у реки, посмотрев на противоположный берег Нарвы, увидел, как вся территория плацдарма, где стоял полк Терских казаков, горела единым пламенем. А люди, как и мы в полуодетой на себя военной форме, на лошадях и пешком в беспорядке бегали между сооружениями с оружием в руках и без них…
Женя, ещё раз вздохнув, переломал палочку, которую крутил до этого в руках, отбросил её, помотал головой, посмотрел куда-то, а потом - на меня…
- Серёжа! Мы, опомнившись, два с лишним месяца скитались по Белорусским лесам. Кто нашёл лошадей, скитающихся, как и мы, в лесах, кто пешком ходили в атаку на мелкие немецкие, уже тыловые отряды, отнимали у них оружие, лошадей и, даже танки… погибших хоронили, раненых таскали с собой…
Теперь уже смело, надеясь на откровенное его признание, я спросил Женю, где же он встретил победу.
- В Итальянском партизанском отряде. – Коротко он ответил…
Я встал, обнял Женю крепко, поблагодарил его жену Аню за тёплый приём и угощение и на прощание обратился к жене ещё раз.
- Женя! Я не помню, говорил ли я об этом тебе в институте, но с того времени, когда я узнал, что ты служил с моим братом в одной дивизии, в мыслях я принимал тебя как своего живого брата вместо погибшего. Теперь я признаюсь в этом и, если не возражаешь, буду и далее считать так.
Женя крепко пожал мою кисть, как делал он в институте при встрече в каждое утро, стараясь пережать её, и мы обнялись…
Аня незаметно вытерла слёзы, а я с трудом сдержал свои…
Однако вернёмся в институт…
ВНОВЬ В «СВОЕЙ ТАРЕЛКЕ»
Вскоре перезнакомился я со всеми ребятами группы и курса. Они в подавляющем большинстве оказались дружелюбными, смелыми, добрыми и решительными ребятами.
В первой половине сентября состоялось первое комсомольское собрание группы, где каждый комсомолец должен был рассказывать о себе в порядке знакомства. Рассказал о себе и я. Неожиданно, чего я никак не ждал, меня избрали комсоргом группы и квартальным агитатором. Я вновь почувствовал, что кроме ответственности за учебу для себя, я и здесь в институте, как и в школе, нужен и для других, среди новых для меня людей, и перестало мне казаться, что я хуже других одет, что ниже всех ростом, хуже других питаюсь…
Я в полную силу включился в учебу и в общественную работу, и вскоре после избрания меня комсоргом группы с легкой руки студента нашей группы Никиты Шамляна ребята окрестили меня добавком к имени слова: «Комок энергии», и этот добавок остался приложением к моему имени при обращениях однокурсников ко мне до конца учебы и после – при встречах с однокурсниками.
В институте была строгая система учета посещений студентами лекций и практических занятий. На практических занятиях этот учет осуществляли преподаватели, а на лекциях каждый студент обязан был сдавать «визитку» с указанием номера группы, даты и своей фамилии с личной подписью. Сбор этих визиток входил в обязанности старосты курса, который собирал их сам у входной в аудиторию двери. А в период читки лекции, чтобы отбирать визитки у опоздавших студентов, он сидел в последнем ряду, или это поручал доверенному лицу.
Старостой курса руководством института был назначен студент из нашей группы, демобилизованный армейский фельдшер высокого роста, стройный атлетического телосложения с тонкими усиками под длинным греческим носом житель города Краснодара, всегда аккуратно одетый и подтянутый опоясанным широким офицерским ремнем сверх диагональной рубашки защитного цвета Григоряди Виктор Саввич. Я к сбору визиток не имел отношения, но, видимо, учитывая, что я с его группы и комсорг, он для сбора визиток часто прибегал к моей помощи.
Иногда некоторые студенты пропускали лекции без уважительных причин и без предупреждения, а их друзья пытались сдавать визитки за себя и за «того товарища», но вскоре они все убедились в моей неподкупности.
Мою дисциплинированность, моё добросовестное отношение к учёбе, к выполнению общественных поручений заметили не только однокурсники, но и руководство института.

ВНОВЬ Я В РУКАХ РАБОТНИКА МВД.
Обычно в конце последней лекции староста объявлял список студентов, кто приглашается в учебную часть института. А приглашались туда на «ковёр» обычно те, кто допустил какое-то нарушение порядка. И, вдруг, однажды после лекции в конце такого списка назвали и мою фамилию. Аудитория взорвалась хохотом и возгласом: «Аагаа! Поппаался наш Сидрак! Ай да, комок энергии!»
Я терялся в догадках, за что же меня приглашают в учебную часть? Почувствовал, что лицо у меня горит от недоумения, но, промолчав, сразу пошел в учебную часть. Там уже собрались около десяти студентов, в том числе и из других курсов.
Заместителя директора Попова Владимира Сергеевича, я знал ранее как заведующего кафедрой нормальной анатомии. Он был уже пожилой человек, выше среднего роста, с лысоватой головой с высоким широким лбом, с несколько продолговатым лицом с уже чуть свисающими на нижнюю челюсть щеками, с частично сгорбленной и быстрой походкой, со стремительным далеко вперед смотрящим взглядом. С первых его лекций я обратил внимание на то, что у него не было предварительных записей. Входя в аудиторию, начинал он рассказывать тему, как только переступал порог, и до звонка четко непрерывно говорил с ясным произношением каждого слова без слов-паразитов, длинной указкой показывал на плакатах, муляжах и скелетах об анатомическом строении того или иного органа и части тела человека. А по звонку на перерыв прекращал рассказ даже на половине предложения, а в следующий раз начинал лекцию с того же слова и предложения без дополнительного уточнения темы или раздела её.
К нему, как к заместителю директора я приходил и ранее, принося иногда визитки о посещении студентами лекций, но на «ковре» ещё не был. А сейчас, когда подходил к двери приёмной директора, откуда был и вход в кабинет Владимира Сергеевича, он, догнав меня, положил свою правую ладонь на моё правое плечо и, как бы, в полуобнимку повёл меня к двери приемной. Пропустил меня в приемную, и вместе мы прошли мимо ожидающих приема студентов. Он поздоровался с ними, и, отпустив меня из объятий, открыл левой рукой дверь своего кабинета, опять пропустил меня вперёд, а сам зашел следом. Мне предложил сесть на стул рядом со столом посетителей, приставленном к его рабочему столу буквой «Т», а сам сел за свой стол. Оттягивая ящик стола, одновременно своим «колокольным» голосом спросил: «Вас, товарищ Язычьян, милиция задерживала?»... Я сразу вспомнил описанный в книге «Воспоминания под пистолетом» допрос работником МВД перед моим последним выпускным экзаменом в школе, и спросил его: «Когда, Владимир Сергеевич, вы имеете в виду?», одновременно размышляя, с чего начинать ответ, если вызов связан с тем, незаконченным допросом... Но, пока я размышлял, он вытащил из ящика стола и протянул мне два листа. На одном в заглавии было напечатано «Правила уличного движения» и далее текст, а на втором листе была от руки написанная записка с предложением руководству института «ознакомить студента Язычана с этими правилами»…
Пока я читал от руки написанное письмо, Владимир Сергеевич с еле заметной улыбкой пристально смотрел на меня, а как только закончил читать, он предложил внимательно прочесть правила уличного движения и расписаться под ним и под листом, написанным от руки….
Я вспомнил, как я был задержан милицией, но сначала обратил внимание Владимира Сергеевича на искажение работником милиции моей фамилии, исправил ошибку, а потом рассказал ему, как произошло это задержание, стараясь быть кратким, чтобы не задерживать его, а читателю расскажу подробнее.
«Больше недели тому назад вечером остатком запаса кукурузной муки, привезённой из дома, сварил мамалыгу, половину съел вечером, а половину утром, и ушёл на занятия, зная, что весь запас продуктов исчерпан. Знал, что на обед, когда приду домой после занятий продуктов нет, а в кармане нет ни копейки. В городе никого нет знакомых, кроме школьной подруги Саши Бутенко, но не знал, чем располагает она. Кроме того, я особо не хотел быть зависимым от неё. Правда, я знал доброту моей хозяйки. Она была в курсе, что я израсходовал всю муку, и деньги у меня кончились. Конечно, я мог у неё занять и деньги и продукты, я знал, что она мне не откажет. Но было стыдно жить у бедной старушки, которая сама с трудом сводит концы с концами, и, вместо помощи ей своевременной платой за угол, так часто просить у неё деньги или продукты, пусть даже, и взаймы. С такими размышлениями как быть я пришел домой в подавленном настроении. Как только я открыл дверь, хозяйка с радостным криком: «Ура! Сидрак», протянула мне извещение на посылку... Я схватил извещение, кинул на стул портфель и побежал на почту...
Тогда трамваи ходили по улице Красной. У них, в отличие от теперешних трамваев, ступеньки не прикрывались закрытыми дверьми, и многие пассажиры становились на них при закрытых дверях, взявшись за вертикальные поручни, и ехали даже в полувисячем положении. А некоторые смельчаки ехали в таком же положении и становясь на нижние вдоль вагона кронштейны, держась руками за подоконники открытых летом окон. В таких случаях трамвай выглядел как движущееся чудовище, облепленное людьми.
Как только с улицы Комсомольской почти бегом я вышел на улицу Красную, там проходил трамвай. На ходу вскочил на не полностью занятую «зайцами» ступеньку последнего входа второго вагона трамвая и поехал, держась за поручни. У почты, не доехав до остановки, на ходу соскочил со ступеньки и, выскочив на асфальтированный тротуар, направился к дверям почты. Но, вдруг, мужчина в форме работника МВД с четырьмя звездочками на золотистых погонах слегка взял меня за руку выше локтя и изысканно вежливо спросил: «Как ваша фамилия?».
Хотя у меня в памяти было еще свежо переживание после неоконченного допроса, и при каждой встрече с работником МВД у меня появлялись мысли о возможном продолжении его, но на этот раз у меня верх взяли другие – добрые мысли, связанные голодом. Видимо, меня подкупило и исключительно вежливое обращение капитана…
Я знал, что у отца в районе много друзей, в том числе и среди милиционеров и работников МВД. Я подумал, что этот капитан один из друзей моего отца, с которым он мне что-то передал, и я, в ожидании такого счастья охотно назвал свою фамилию. А он вежливо с доброй улыбкой спросил, где я учусь. Я подумал, что он уточняет мои данные, чтобы то, что отец передал, вручить адресату точно. Я с готовностью уточнить ещё и другие детали о себе, чтобы он не сомневался в том, что я, это точно – сын Язычьяна, назвал и институт, и номер курса, на котором я учусь…
Он отпустил мою руку и сказал: «На подножке ехать и на ходу с трамвая спрыгивать нельзя». Я извинился и сказал ему, что я очень спешу, а он, к моему радостному удивлению, мягко отпустил мою руку, и я побежал…
Посылку получил. Всё в ней было на месте. И теперь я мог помочь другим, кто нуждался в продуктах. Разумеется, содержимым посылки я поделился с хозяйкой. А о том, что встречал капитана, никому не рассказывал, не придав этому значения. Больше того, потом я понял, что моя откровенность с капитаном выглядела как комичная наивность, и не хотел, чтобы кто-то надо мной насмехался, а что капитан напишет такое письмо в институт, никак не подозревал...»
После того, как я закончил свой рассказ Владимиру Сергеевичу в более кратком варианте, правила уличного движения положил в карман, а записку капитана подписал и вернул ему, пообещав таких оплошностей в будущем не допускать. А он, еле заметно улыбнувшись, показал мне записку капитана с моей росписью ещё раз и сказал, что её он передаст автору…
Я понял, что разговор окончен, попросил разрешения уйти. Он поднялся, подал руку, пожелал успехов, и я, поблагодарив его ещё раз, ушёл.

КАК Я СТАЛ НЕДОТРОГОЙ?
Однажды, в перерыве между лекциями на кафедре по нормальной анатомии человека несколько ребят курса затеяли дурную игру. Четыре-шесть человек внезапно подходили к кому-либо из отвлеченно стоящих в стороне студентов, хватали его за руки и ноги, оттаскивали к вешалке и вешали его за затылочную часть воротника пиджака, застегнув его пуговицы. «Повешенный» долго болтался на вешалке в попытке освободиться от крюка, а потом вынужденно умолял друзей, чтобы они его освободили за символическую оплату. И вот, когда, в очередной раз группа ребят затеяла такую игру, я, заметив их намерение, решил уйти подальше от этой группы. Но они успели меня схватить. Оторвали мои ноги от пола и в горизонтальном положении несли к вешалке. Я на мгновение растерялся. Но потом решил, что я не буду я, если не сумею вырваться из их рук, и, будучи в горизонтальном положении, резко крутнулся вокруг своей вертикальной оси, ударив своими локтями и ногами, куда попадет несущим меня ребятам. Они уронили моё туловище и голову, а остальные продолжали удерживать ноги, дожидаясь, когда те вновь поднимут мою голову и туловище. Я понял, что мне надо использовать этот момент растерянности шестёрки и возможность опоры своими плечами об пол, и резко подтянул и выпрямил ноги, ударив по животу ребят, держащих за мои ноги. Уронили меня и они. Я вырвался, вскочил и убежал.
- Ну и вертлюга! – сказал Виталик Четвериков, один из затейников игры.
- Лучше его не трогать. Он шуток не понимает, – уточнил, засмеявшись, один из участников шутки Виктор Григориади.
После этого к добавке к моему имени: «Комок энергии» прибавилось ещё и «Недотрога», и после этого при такой игре меня шутники не трогали, Но всё же не забыли мне отомстить.
Это было на ноябрьских праздниках, точнее 8-го ноября, когда студенты институтов и учащиеся старших классов школ города Краснодара каждые в отдельности на городском стадионе выступали с разными физкультурно-художественными массовыми номерами, а потом проходила финальная встреча участников краевых соревнований между футбольными клубами края.
Городской стадион ещё не был достроен, и за беговой дорожкой вокруг футбольного поля было необработанное поле, покрытое естественной довольно густой травой. Пока не подошла очередь нашего выступления, ребята, затевали всякое баловство, кто во что горазд. Одни боролись между собой, другие показывали индивидуальные акробатические номера, третьи травили разные байки.
Я примыкал то к одной, то к другой группе больше как наблюдатель и слушатель. В нашей группе был Лаптев Петя, высокого роста, стройный, спокойный, немногословный приятный парень. Он только что положил на лопаты одного из студентов с нашего курса, но из другой группы.
Несколько ребят из нашего курса, увлекавшиеся вешанием за воротник были злы на меня, и вот в тот праздничный день, когда Петя положил соперника на лопаты на траве необработанного поля стадиона, те ребята решили ещё раз испытать мою увертливость, и за одно переломить мою уверенность на самозащиту.
Не помню, как, но ребята, подзадорив и меня и Петю, столкнули нас. Я не успел опомниться, как Петя, от которого я никак не ожидал этого, взял меня в охапку и оторвал мои ноги от земли. Я видел, что он тут же может меня положить на лопатки. Мгновенно я обхватил его ноги своими, просунув их между его ног, а ладонями уперся в его подбородок, и резко подался вниз. Его руки ослабли, и я соскользнул вниз так, что моя голова оказалась на уровне его груди, а ноги коснулись земли. Я резко присел, схватил его ноги ниже голеней в охапку. Притянул их к себе, толкнув головой по его животу. Петя ударился спиной об покрытую травой землю. Мне удалось это сделать так неожиданно и быстро, что Петя, не понял, как это случилось, смущенно встал, и, как обычно в таких случаях сильные люди поступают, улыбаясь, направился ко мне, а я, пологая, что он хочет мне отомстить, стал уходить от него. А остальные ребята вмиг схватили меня. А я, думая, что они хотят мне в отместку что-то со мной сделать, стал брыкаться, но, вдруг, оказался в воздухе, и слышал возгласы: «Вот дает! Вот дает! Вот тебе и малый! Настоящий комок энергии»...
Я понял, что ребята мне плохого делать не собираются, а одобрительно качают меня, мне стало неловко перед добродушным Петей, и, когда ребята поставили меня на ноги, подошел к нему, обнял его ниже груди (выше не доставал), и извинился. После этого ребята, повыше и здоровей меня, мной считались в силе наравне с собой. С этого момента до конца учёбы к моему имени с приставкой «Комок энергии» окончательно добавилась ещё и «Недотрога».

КОСТЕР ИЗ ПРОДТАЛОНОВ.
Как я помню, это было, по-моему, в понедельник во второй половине декабря 1947-го года. Утром объявили по радио, что с того дня карточная система отменяется, старые деньги к оплате товаров не принимаются, что одна тысяча (если не ошибаюсь) рублей старых денег меняется в банке на одну тысячу рублей новых на каждого человека, включая и детей вплоть до новорожденных с отметкой в паспорте каждого. А наличные деньги свыше тысячи меняются из расчёта десять рублей старых на один рубль новых. Опять таки это до определенной суммы (не помню – какой), тоже с отметкой в паспорте до определённого срока. Помню ещё: у кого в сберкассе (в то время сбербанк назывался так) были сбережения, им из общей суммы сбережений три тысячи рублей обменивали рубль к рублю, а остальную сумму – один к десяти, тоже до определённой суммы.
Забегая вперёд, расскажу не безынтересную для читателя историю обмена сбережений, которую, как потом я узнал, провернул старик из моего поселка Черниговский наш сосед Биджосян. У него на сберкнижке к декабрю 1947-го года было тридцать тысяч рублей. Он уже такую реформу пережил в 1922-м году. Учитывая тот опыт, как только появились слухи о возможной реформе, он снял свои деньги с книжки, оставив там три тысячи рублей, и обошёл все сберкассы нашего Армянского района и в соседнем Апшеронском районе, положил всю снятую сумму сбережений на имя знакомых и родственников по три тысячи рублей на каждого. А после реформы через тех знакомых и родственников снял вложенные на книжку деньги рубль за рубль, а им уплатил за «услугу» небольшую часть из сохранённой суммы. В результате, он почти всю сумму своих дореформенных сбережений сохранил.
А мы – большинство студентов на следующий день после объявления о реформе во время перемены между лекциями по инициативе какого-то студента - юмориста собрались посредине двора между зданиями института, сложили талоны в пирамиду и подожгли. Устроили, как бывало в юности, круговые танцы вокруг костра, но теперь уже не вокруг пионерского, а – комсомольско-партийного костра…
Но радость длилась не очень-то долго. Со следующего же дня начались проблемы «доставания» продуктов в очередях, хотя и начались попытки руководства города исправить положение путем отпуска продуктов в одни руки в определенном количестве…
В нашем студенческом магазине во дворе института порядок более или менее поддерживали сами студенты, но там не всё необходимое бывало, и часто приходилось после занятий терять много времени, простаивая в очередях, в поиске необходимых продуктов… бывали и скандалы в очереди. Но, всё же, я благополучно дожил до зимней сессии…

НЕ ВСЕГДА ДОБРО УМЕСТНО.
К началу зимней сессии языковые пробелы в моем знании русского языка мной были во многом разрешены, и я словарями уже почти не пользовался. А по многим вопросам, особенно по химии и физике, некоторые ребята даже обращались за помощью ко мне.
Лекции по физике нам читал сам заведующий кафедрой ассистент Дементьев (имени и отчества его не помню), дедуля был худой как кощей бессмертный: будто его тело состояло только из костей, обтянутых кожей без подкожной жировой клетчатки. Его тонкий длинный нос, из-за больших пышных белоснежно седых усов под ним на его и без того маленьком лице выделялся особо. Голова его была покрыта цвета усов не менее пышной, но уже с возрастом до предела изреженной шевелюрой. Лекции он читал со знанием предмета, но сухо, не терпел никакого юмора. И когда однажды он читал лекцию о всемирном тяготении и магнетизме, один из студентов, кажется, Четвериков Виталик или Урсов Игорь, обычно способных на подобный шутливый юмор, к концу лекции написал ему анонимную записку с вопросом: «Какая сила магнетизма и взаимного притяжения при поцелуе влюбленных?». Когда дедуля в конце лекции наряду с остальными вопросами в записках прочитал этот вопрос, аудитория взорвалась общим хохотом. А у старика усы задергались вверх, вниз и в стороны, плечи его затряслись, лицо побагровело, худые щёки то набухали, то опадали, как воздушный шар в руках не умеющего надувать его, извергая брызги слюны сквозь зубы и дрожащие губы. Он что-то пробормотал, из чего я лишь понял, что писать такие записки во время лекции это хулиганство, такому студенту не место в советском институте. Потом в кулуарах студенты часто между собой возвращались к этому случаю, и жалели старика, а Виталик, которого продолжали подозревать в авторстве того вопроса (правда, мы его не выдали), безадресно сказал: «Кто мог подумать, что старик на это так бурно отреагирует». Тем не менее, старик предмет излагал хорошо, и понятно. И, наконец, Наступило время зимней сессии. Первый экзамен был по физике. Она и в школе была моим любимым предметом, я достаточно знал и институтский материал, ибо институтская программа по физике ничем особо не отличалась от школьной программы. Поэтому, будучи уверен в своих знаниях, пошёл на экзамен, предвкушая успешную его сдачу.
Кафедра физики размещалась в одном из домов группы одноэтажных зданий без цоколя по улице Красной, 1. Зашел я в экзаменационную комнату пятым. Взяв билет и прочитав вопросы, понял, что ответы на них знаю, но, тем не менее, стал готовиться. Но за рядом стоящим столом сидел студент из нашей группы Гетия из Грузии или Абхазии (не помню, это было его имя или фамилия, не знал так же и национальность его). Запомнил, что он вёл себя франтовато и одевался лучше всех. Смело, даже, я бы сказал, беспардонно жеманно, вступал в контакт со всеми, особенно – с девчатами. Говорил с большим акцентом, но вёл себя как знаток русского языка и материала по всем изучаемым предметам. Как только я сел за свой стол, он шёпотом пристал ко мне, чтобы я написал ему шпаргалку. Я тихо спросил, на какой вопрос надо. Он ответил: «на все» и под столом, передал мне свой билет. Я быстро написал ему ответы и вернул ему билет, и вскоре он пошел отвечать. Пока отвечали он и ещё два студента, подготовился и я, и пошел к столу старика…
Когда я ещё готовился, у приоткрытого низко посаженного над землёй окна вертелись ребята, поглядывая с улицы в окно экзаменационной комнаты, в их числе был и Гетия, который делал мне жесты, и пытался мне лишь движениями губ что-то сказать и руками, как делают глухонемые, мне показать. Не обращая на него и на ребят внимания, я ответил старику на все вопросы билета. А старик, не задав мне дополнительных вопросов, сделал в зачётку запись, и протянул её мне. Я в радостях взял зачётку и вышел. Все подскочили ко мне, а самый молодой и, как выяснилось потом, самый способный на курсе студент Никита Шамлян с уверенным вопросом: «Отлично?» схватил у меня зачетку, и раскрыл её, видимо, чтобы убедиться в правдивости своих предположений. Но он тут же изменился в лице и, вопросительно посмотрев на меня, протянул зачётку обратно. Я реакцию Никиты в начале оценил, как зависть, но, взяв у него закрытую им зачётку, раскрыл её вновь… ой ужас. Там на первой строке первой страницы моей зачетки была написана моя первая оценка: «Неуд», и куцая подпись старика… Я чуть не заплакал и не бросил зачётку старику в приоткрытое окно. Но, не сделав это, закричал: «Как? Я же ответил на все вопросы! Он даже не задал мне ни одного дополнительного вопросов!». Я не сомневался, что старик услышал мои возмущения. Ребята пытались меня успокоить, но я через приоткрытое окно возмущённо спросил старика, когда я могу к нему зайти? Он ответил: «После экзаменов».
Я терялся в догадках о причине такого отношения ко мне со стороны этого старика. И, почему-то вспомнил ту злополучную записку на лекции о магнетизме между влюблёнными, которая тогда вывела его из равновесия, и решил зайти и прямо спросить напрямую об этом. Дождался сдачи экзамена последним студентом и, когда все, сдавшие экзамен ребята ушли, в том числе и Гетия, получивший, я думаю, по моей шпаргалке, оценку «хорошо», я постучал в дверь, и, попросив разрешения, зашел в зал. Старик уже снимал свой халат, видимо, собираясь уходить. Я не успел рта открыть, чтобы задать ему вопрос, как он зычным голосом сказал: «Я же сказал, после экзаменов» и добавил: «Подготовьтесь, чтобы не было необходимости пользоваться шпаргалкой».
Я, поняв, что причина не та записка с юмором, а моя глупость, еле сдержав себя от грубости, сказал: «Я материал знаю и сейчас! Я никогда в жизни шпаргалкой не пользовался!», и ушел, не попрощавшись с ним.
По дороге домой я вновь размышлял, правду ли он сказал, что причина «неуда» проклятая шпаргалка. Ведь, если он заметил передачу мне со стороны Гетии маленького листа – билета, которого принял за шпаргалку, то почему не подошел и не отнял его у меня? А, если он этого не сделал для наблюдения далее, то почему не заметил, как я через некоторое время вернул Гетии и билет, и лист бумаги большего размера, чем билет? Наконец, пусть даже и вторую передачу он принял за шпаргалку от Гетии ко мне, то почему он не отнял его у меня до начала моего ответа на билет? Наконец, почему он не задал дополнительные вопросы, или не заставил поменять билет, чтобы проверить истинный уровень моих знаний изучаемого материала? Мне было особенно обидно за то, что я, действительно, никогда не пользовался шпаргалками. Другим помогал, в том числе и шпаргалками как сегодня, но сам никогда не готовил их предварительно и не пользовался ими. А тут старик заподозрил меня в пользовании ими, да еще, якобы полученной от того, кому я написал шпаргалку. Все эти размышления меня заставляли думать, что причина «неуда» в чем-то другом... и не следует ли уйти мне из этого института и поехать домой, или перевестись в другой институт...
На квартиру вернулся в расстроенном настроении, так и ничего по дороге не решив.
Когда, я вошёл в квартиру, тётя Фрося, видимо, поняв по опыту наблюдений за жившими у неё раньше студентами, сразу спросила: «Что? Срезался?». Из-за комка в горле я не смог произнести слова и ответил кивком головы, а она, глубоко вздохнув, продолжила: «Ничего, Сережа. Это бывает. Бывает, и по два и больше раза сдают экзамен, но сдают». А когда я рассказал ей подробности, как тот, кому я помог, получил «хорошо», она сказала: «А вот этого делать не надо было. Профессор, наверно подумал, что не ты ему помог, а он тебе передал шпаргалку».
У меня и после слов хозяйки остались сомнения о причинах такого отношения старика ко мне, но в то же время они меня несколько успокоили, и я отказался от своих «волчьих» намерений, поблагодарил тётю Фросю и ответил ей, что я тоже думаю так, что это будет мне ещё одним уроком…
Вечером зашли ко мне в гости Саша и её новая подруга Ида, чтобы узнать результат моего первого экзамена, зная, что я его сдавал сегодня. Сашину подружку я знал с первых дней учебного года. Она тоже, как и Саша училась на физмате пединститута. Ида метиска. Мать ее китаянка, педагог. На её матери женился Русский офицер в период русско-японской войны в 1904-м году и привез её в Россию. Ида лицом похожа на китаянку, но глаза не совсем узкие, довольно красивая с постоянной улыбкой на лице, добродушная и откровенная до наивности девочка. Они, с Сашей поочередно поздоровавшись со мной и с тётей Фросей, которую уже знали, спросили меня об экзамене. После моего сообщения я заметил по их лицам, что, хотя я старался скрыть свое волнение, они расстроились, хотя и старались скрыть свою печаль за мою первую неудачу, а Саша по старой памяти сказала: «Ничего! Серёжа (так она меня называла в особых случаях), наш лидер комсомольский! Будущий хирург! Не вешать голову! Жизнь впереди!», а Ида с улыбкой добавила, сложив ладони и сделав по-детски поклон в мою сторону: «Че-пу-ха! Пересдашь!». Шутя, потискали они меня в бока одновременно со словами поддержки, и предложили пойти в парк.
Девочки хозяйке понравились, и она, обратившись к ним, сказала: «Вы – умницы» и тут же спросила их, какие у них успехи. Я знал, что и Саша и Ида первый экзамен сдали вчера, и получила обе по оценке «хорошо». И об этом вместо девочек сообщил хозяйке я. Девочки попрощались с хозяйкой, и мы ушли.
Тот вечер мы с Сашей и Идой провели вместе в городском парке имени Горького. Только около полуночи я проводил их домой, (они жили недалеко от меня) и вернулся к себе.
Остальные экзамены: нормальную анатомию человека: раздел кости, связки, и мышцы, и биологию сдал на оценки хорошо и отлично. В тот же день без подготовки пришел на кафедру физики. Старик принял меня с безразличным видом. И я был в мрачном настроении. Не предлагая мне садиться, он разложил билеты на столе и показал рукой на них. Я взял билет, прочитал вопросы, стоя, и сказал ему: я готов отвечать, но он предложил не спешить. Я немного посидел, еще раз просмотрел вопросы, и повторил, что я готов. Пока я отвечал на вопросы, старик, будто что-то жевал и, украдкой, смотрел то на меня, то мимо меня куда-то, а его длинные усы шевелились как у таракана, будто пытались прощупывать близлежащие предметы. Как только я закончил отвечать на все вопросы, ещё раз чмокнул он губами и надул щёки как опавший шар, и, не задав дополнительных вопросов, взял со стола мою зачётку, что-то написал в ней, и протянул мне.
- Я по второму заходу выше удовлетворительно оценок не ставлю, – сказал он, чмокнув худыми губами.
Я был крайне недоволен, ибо, во-первых, я материал знал, а, во-вторых, я лишался намеченной цели: к серебряной медали по окончанию школы получить красный диплом – по окончанию института. Но, тем не менее, я успокоился, хотя бы, тем, что не лишился стипендии. Тогда наш курс был последним, студентам которого стипендию платили и с оценками «удовлетворительно»… Взяв из его рук зачетку, невольно вырвалось у меня: «А шпаргалку-то не Гетия мне давал, а я ему», и ушел, не прощаясь. А, отвернувшись у выходной двери, заметил, что он, стоя продолжает смотреть мне вслед...
Читателю, наверно интересно знать, как сдал остальные экзамены Гетия и его судьбу? После того первого злосчастного экзамена по физике принёс он мне кулёк мандарин и обратился ко мне с предложением на следующие экзамены тоже пойти вместе. Меня, будто облили горячей водой. Но, чтобы не идти на прямой конфликт, я сказал ему, что я следующие экзамены буду сдавать с Никитой Шамлян.
- А, что он лучше знает? – спросил он удивлённо.
Я не случайно назвал Никиту. С первых дней учебы всем стала заметна его исключительная эрудированность, способность к быстрому восприятию любого изучаемого материала, почему и вырвалось у меня его имя в оправдание своего отказа в просьбе Гетии.
Все остальные экзамены той зимней сессии Гетия сдал на оценку удовлетворительно. Пошли слухи, что, привозя на базар мандарины, он их часть раздавал преподавателям. А на кафедре нормальной анатомии человека был доцент (кажется) Скляров, любитель выпивать, и, якобы, накануне экзаменов Гетия был у него в гостях с корзиной мандарин и с ним выпивал. Сдавать экзамен по анатомии Гетия пошел к нему. Но не смог ответить ни на один вопрос билета. Чтобы вытащить его из провала, доцент предложил ему рассказать о костях голени. Он начал рассказывать, что «голен стоит из ос тибалист антерор и постерор». Тогда Скляров сказал ему: «Гетия! Да здравствует стипендия!» и поставил ему государственную, как говорили, оценку «Удовлетворительно», хотя тот отвечал неправильно.
Чтобы читателя не мучить далее в догадках о судьбе Гетии, скажу, что в весеннюю сессию на экзамен по анатомии он попал не к доценту Склярову, (тот лечился в психбольнице от алкоголизма), а к заведующему кафедрой Попову Владимиру Сергеевичу, и получил неуд. Не сдал он и остальные экзамены, и был отчислен из института. Ребята говорили, не знаю, в шутку или всерьез, что весной уже мандаринов не было, и потому, будто он весенние экзамены провалил. Ещё через год пошёл слух о том, что, якобы, он поступил и учится в одном из московских медицинских институтов.

ПЕРВЫЕ ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ.
После зимней сессии на каникулы мы с Сашей Бутенко выехали домой на попутной машине вместе. Когда прибыли в станицу Апшеронскую, поезд в поселок Черниговский уже ушел. Попросились на грузовой мотовоз до станицы Самурской. Туда прибыли заполночь, а оттуда до утра транспорта не намечалось, и оставшиеся 7 километров прошли пешком то по шпалам по колее, то по протоптанной снежной тропе рядом с колеёй.
Прибыли в наш поселок около трёх ночи. Проводил я её домой, а самому предстояло до своего дома ещё прошагать 4 километра. И я продолжил путь один в трескучий мороз и жгучий ветер из ущелья Волчьих ворот по давно знакомой мне снежной «белой пустыне», освещаемой небесным фонарём из безоблачного неба в безлюдную февральскую ночь, и почти на рассвете под утреннюю перекличку петухов прибыл к себе домой.
Наш молодой мохнатый серой масти кобель «Каблон» – смесь кавказской овчарки с обычной дворнягой, свернувшись калачом, лежал на открытой заснеженной веранде. Он лениво встал, встряхнулся и встретил меня тихо, лишь обнюхав мои заснеженные и холодные колени и пальто, опять лёг на свою обогретую соломенную подстилку под временным навесом. Я сбил стоящим у двери на открытой веранде веником снег с обуви и брюк и постучал по входной в дом двери. Почти сразу дверь открыла мама. Оказалось, что она давно проснулась и собиралась растапливать печку, и, услышав мой «разговор» с собакой, шла открывать дверь… От радости она воскликнула и обняла меня, разбудив тем самым и остальных. Один за другим проснулись все, и в доме поднялся радостный переполох… Сучковатые дрова, сложенные в печку с вечера были давно сгоревшие, и в доме было прохладно, да и я добавил его при входе. Я только успел поставить чемодан, освободиться от заплечного мешка, и снять пальто, как родные, вскакивая из постели один за другим, и, накидывая на себя верхнюю одежду, стали, поздравляя меня с приездом, здороваться за руку и обнимать.
Я знал, что старший брат Михаил за время моего отсутствия женился, и знал, что он женился на дочери нашего бывшего до и сразу после войны завхоза школы Парталяна Мисака Еве – учительнице младших классов после окончания нашей же средней школы. Вся наша семья знала её и её родителей и раньше, о них были хорошего мнения. И сейчас она одна из первых вскочила и встретила меня вместе со всеми, ведя себя свободно, будто она давно член нашей семьи, что говорило о сложившихся между ней и нашей семьёй нормальных взаимоотношениях.
Младший брат Вагаршак, проснувшись, встал, поприветствовал меня одним из первых, но потом сел на кровати и, сидя на её краю, наблюдал за происходящим в доме. А отец, поздоровавшись за руку и воспользовавшись занятостью мамы мной, сразу взялся за обычную свою функцию по утрам, начал растапливать печку заготовленными с вечера сухими щепками и дровишками, сложенными с вечера по краям плитки, чтобы сохли.
Посыпались вопросы, что да как? Я отвечал на вопросы то одному, то другому. А мама и невестка, не отрываясь от вопросов и ответов, стали на скорую руку соображать завтрак персонально мне, от чего я отказался, пожелав позавтракать позже вместе.
Пока позавтракали и поговорили, подошло время каждому на работу. Раньше всех ушла на работу, как всегда, мама, а потом остальные.
Я проспал почти весь день, а когда проснулся, мама и невестка Ева уже были дома: Ева после работы, а мама – на перерыв после утренней дойки коров на колхозной ферме и обработки надоенного утром молока.
В первую очередь меня интересовали школьные новости после меня. Ева рассказала, что в школе пошли разговоры, будто в конце прошлого учебного года преподаватель химии армянского сектора школы Галстян не допускал к выпускным экзаменам учениц Аревалуйс Калайджян и Сарик Язычьян, потому что они в средине мая за одну или две недели до выпускных экзаменов отказались прополоть его огород. Но я, как и раньше, подозревал, что была ещё и другая причина – более серьезная, однако не стал уточнять свои подозрения и на этот раз…
На мой вопрос, был ли разбор по этим разговорам, Ева уточнила, что такого разбора на педсовете не было, но пошёл слух, будто директор школы об этом знает, и между ним с одной стороны, Галстяном и завучем Манукяном – с другой был об этом серьезный разговор.
Вечером с работы вернулся и Михаил, и он предложил организовать вечер в честь моего приезда. Решили пригласить на этот вечер и некоторых учителей. И на следующий день перед большой переменой я уже был в школе. Сначала я зашёл к директору. Он сразу встал со стула и встретил меня обычной для него сдержанно радостной улыбкой на лице, искривленном парезом лицевого нерва, поздоровался за руку, поздравил меня с успешным окончанием первого семестра, поинтересовался здоровьем родителей. На мои взаимные вопросы о его здоровье и школьных делах, он ответил кратко, сказал «хорошо» и тут же зазвенел школьный звонок, который был очень кстати, ибо мне хотелось видеть и остальных учителей. Мне показалось, что, и он куда-то заспешил, и не стал его задерживать другими вопросами и пригласил его с женой – тетей Паранцем вечером к нам в гости. Он поблагодарил за приглашение и проводил меня, попрощавшись за руку.
Когда я вышел из кабинета директора, уже длинный коридор школы был полон учащимися. Учительская была расположена рядом с кабинетом директора. Я постучал туда и, не дожидаясь ответа, открыл дверь и вошел. Одни учителя сидели за рабочими столами, а другие – на скамейках у стен учительской комнаты, разговаривая, кто о чем. Как только я вошел, одни радостно встали, другие, в основном женщины, сдержанно улыбаясь, сидя ждали моего подхода к ним. Ближе всех на скамейке у левой от меня стены сидел тот, известный читателю учитель Галстян, пытавшийся необоснованно не допускать двух учениц нашего класса со средним уровнем знаний к выпускным экзаменам.
Я по логике должен был начать приветствие с рукопожатием с него, с ближе всех ко мне сидящим у самой входной двери, и, к тому же, с бывшим классным руководителем. Но у меня для него было приготовлено особое «приветствие» и я не хотел им омрачать эффект долгожданной встречи со своими уважаемыми учителями, и прошёл к дальней скамейке у правой стены, и начал приветствие с рукопожатием с одного из моих любимых учителей – преподавателя немецкого языка Абрамова Николая Ивановича. Далее обошел всех, поздоровался с каждым за руку персонально, особо тепло обнял и задержал в своих объятиях моего самого любимого учителя самого старшего в коллективе Чилингаряна Варшана Степановича. Учитель физики русского сектора школы Морозов Николай Петрович, заходя в учительскую позже и, увидев меня, пока я опомнился, сам поспешил ко мне, и со словами: «С приездом!» вобрал меня в свои объятия. А когда направился к скамейке, где сидел Галстян, его уже там не было. Видимо «знал кот, чье масло съел»... а на летних каникулах и в следующем учебном году его самого и его семьи в нашем поселке уже не было…
Пока с учителями обменялись блиц вопросами и ответами, зазвенел звонок, и часть учителей, попрощавшись со мной, направились на урок, а я некоторых из них персонально пригласил к себе домой на вечеринку, и ушел.
Во второй половине дня начался сильный снегопад, и к концу рабочего дня снега нанесло выше колен. Видимо, поэтому на вечер пришел из учителей только Морозов, а из бывших выпускников была только Саша Бутенко. И они, вероятно, потому, что мой младший брат Вагаршак их встретил в центре и назвался помочь пробивать им дорогу в свежем выше колен снегу… Следом за ними пришли и мои соседские друзья: Ншан, Пилос, скрипач Сет Гамалян и другие соседи. Из женского состава были только мама, сестра Вартуш, которая жила и работала бухгалтером колхоза в селе Баёф, но по каким-то вопросам была у нас, жена Михаила – Ева. Все они, кроме Саши, были заняты подготовкой ужина, а отец горделиво беседовал с Морозовым, поглядывая время от времени то на меня, то на Сашу…
Когда все собрались, оказалось, что всё готово для начала вечера, а в керосиновой лампе «почти совсем ничего». Тогда Михаил взял бутылку и ушёл, пообещав скоро принести керосин. Не прошло и получаса, как он вернулся с полной полулитровой бутылкой керосина, который в то время был дефицитом. Сразу не стали спрашивать, откуда он так быстро достал керосин, но после третьего стакана сухого самодельного вина, он сам, вдруг, спросил:
- Почему вы не спрашиваете, как я достал керосин?
- Ну и как же? – спросил тамадававший Морозов.
- Наполните ещё раз стаканы, и я расскажу! – ухмыляясь, торжественно скомандовал Михаил.
Когда стаканы были наполнены, тамада предложил Михаилу сначала выполнить обещание, и он рассказал.
Поправив пальцами левой кисти, отпущенные за период моей учебы, усы, и слегка улыбнувшись, и, обращаясь больше к гостям, и особенно – к Морозову и к Саше, начал Михаил рассказывать:
Он знал, что в селе хозяевами керосина являются трактористы, и знал, что они в конце рабочего дня задерживаются. Поэтому, на всякий случай, пошёл прямо к ним в гараж, где те ремонтировали трактора, рассчитывая взять керосин у них или слить его из баков. Когда он пришел к ним, у них на столе стояла бутылка с содержимым тёмно-розового цвета, а рядом стоят граненые стаканы. В стороне на полке стояла другая бутылка с содержимым желтоватого цвета, видимо, кто-то приготовил керосин, чтобы взять себе домой. Михаил поздоровался и сказал: «А что вы сидите и не наливаете? Один из них ухмыльнулся, и налил полные стаканы из бутылки с содержимым тёмно-розового цвета – сухое вино. Михаил попросил, чтобы они ему налили из бутылки, стоящей на полке. Они, ухмыльнувшись, посмотрели друг на друга, и тот, который наливал в стаканы вино, взял бутылку с керосином, чтобы наполнить им пустой стакан… Не дав наполнять пустой стакан, Михаил попросил того парня подать ему ту бутылку, чтобы ему самому налить в полулитровую банку столько, сколько он залпом может выпить. Некоторые трактористы из рассказов моих родителей знали, что когда Михаилу было еще где-то около года, и без присмотра находился дома один, он случайно выпил керосин и «закусил» его кусочком хозяйственного мыла, но тогда с ним ничего не случилось. Помня это, подали ему ту бутылку с керосином и, в ожидании чуда, смотрели на Михаила. А он взял бутылку, поставил на стол свою пустую бутылку, поблагодарил их и ушёл. Трактористы стали протестовать, но уже… было поздно. Михаил им только ответил: «выпью завтра обязательно, а сегодня керосин мне нужен для лампы – брат приехал из института» и ушёл.
Когда Михаил закончил свой рассказ, тамада слегка улыбнулся, а Пилос обратился к Михаилу.
- Если бы ты сразу сказал, для чего нужен керосин, то ребята дали бы его и без обмана…
Может? – кивнул Михаил Пилосу. – Но так было не интересно…
- Если бы ты сказал, что идешь к трактористам, - обратился я к брату, - то я бы передал им привет как бывшим моим коллегам: я же когда-то в колхозе работал на тракторе прицепщиком…
- Я так и сделал, но это сделал в ответ на их протесты, уже уходя, - стал брат оправдываться, и, обратившись ко мне, добавил, - а они в ответ тоже передали тебе привет и пожелали здоровья будущему своему доктору, как они сказали.
- Давайте выпьем за дружную семью Язычьянов и в первую очередь за связующее звено – женщин в их семьях! – торжественно объявил Морозов, вставая.
Все последовали его примеру, кроме мамы и отца и все залпом осушили свои стаканы, кроме женщин, которые вновь поставили свои стаканы на стол с недопитым вином.
Вечер прошел весело. Больше рассказывали я и Саша о нашей жизни в институте. Много было сказано тостов. Морозов, вспомнив события на последнем выпускном экзамене в школе, и одновременно и похвалил и поругал меня по-отцовски за непослушание и за мой отказ от предложенной им помощи мне на последнем экзамене. Но опять, как и тогда, он не спросил о причине моего расстроенного состояния перед последним выпускным экзаменом. А сам я и теперь посчитал недопустимым нарушить предупреждение работника МВД об уголовной ответственности за оглашение тайны ночного им допроса и не уместным уточнять слухи в школе о разборе поведения учителя Галстяна, о которых рассказывала вчера невестка Ева, и он тоже об этом промолчал. Да и за весельем и тостами один за другим, песнями и танцами в промежутках между ними не было и обстановки для «сплетен».
Время быстро прошло, и, когда учитель Морозов и Саша заторопились, я собрался вместе с ними и проводил их до висячего моста через реку Пшеха» не доходя до центра посёлка, где они жили недалеко друг от друга. А когда вернулся домой, гостей оставалось мало, и они тоже уже расходились, а женщины убирали со стола и мыли посуду.
Чем бы ни занимался я в тот период, у меня мысли в основном были заняты стройкой дома, зная, что строительство дома на моей совести, ибо среди членов семьи строительное дело знал пока только я. Поэтому, спешил продолжить подготовительные к нему работы, начатые по существу до моей поездки на учёбу.
Начиная со следующего дня, несколько погожих дней без снегопада я использовал на распиловку и обтёсывание брёвен из привезённых летом хлыстов для стройки дома. А с отцом и братьями успели до конца каникул подвести дополнительно к привезённому летом стройматериалу ещё несколько хлыстов.
Дни первых зимних каникул прошли как миг, и в первых числах февраля я уже был в Краснодаре, и вновь началась учёба.

СКАНДАЛЬНАЯ СТЕНГАЗЕТА.
В институте была единственная тягловая сила – худая лошадь и единственное транспортное средство – повозка без обычного на нем грузового ящика. Вместо неё была открытая широкая площадка из грубо обтёсанных сучковатых с выщерблинами грязных досок, выходящая над колёсами за их пределы. На этой повозке та худая лошадь доставляла в институт и увозила из помещений его корпусов и территория всё, что бывало необходимо перевозить. Единственно, что показывало, что, будто, соблюдались санитарные нормы, это то, что при доставке продуктов в магазин и буфет, расположенных во дворе института, на площадку повозки ставили специально оборудованный для этого ящик или продукты заворачивали в простыни, а под них стелили клеенку.
Выше я уже писал, что наш курс, вскоре после начала учебного года негласно окрестили как революционно настроенный. Дело в том, что 70 % студентов курса были мужчины, и, в основном демобилизованные, прошедшие тяготы войны на фронтах или тяжелые трудовые будни в тылу. Такими же бывалыми были и несколько женщин. Одну из них, если не ошибаюсь, звали Анной Любичевой. Некоторые ребята и девчата уже прослужили в армии фельдшерами и санинструкторами после краткосрочных курсов, и уже были в той или иной степени сведущими в медицине.
Именно среди них начались шептания о нарушениях санитарных норм и хищениях продуктов, об отпусках дефицитных продуктов в буфете и в магазине из-под полы и так далее. А однажды возник прямой конфликт. На занятиях на кафедре физкультуры после ряда комплексов по бегу, прыжкам и прочим вариантам спортивных движений, преподаватель стал заставлять нас ложиться на пол для выполнения комплексов лёжа. Одновременно занимались более полусотни студентов. Мы видели, что пол спортивного зала не убран, но, пока не было команды ложиться, молчали. А когда преподаватель дал команду ложиться, не договариваясь предварительно, никто из студентов не стал выполнять его команду. Положение, лёжа для выполнения в дальнейшем рада номеров, мы должны были принимать на ходу, маршируя и принимая дистанцию между собой, но мы, отказываясь выполнять команду, продолжали маршировку по кругу под стенами зала. Когда он повторил команду в третий раз, наш новоявленный «поэт» Жора Аванесов из Армавира, сочинив на ходу под мотив какого-то марша песню на тему нарушения правил гигиены и санитарии, запел. А некоторые ребята тут же поддержали его. Получился, как бы протестный марш. Тогда преподаватель дал команду: «Группаа стой! Налееево! Смииррноо! Студенту Аванесову выйти из строя!». Жора вышел из строя, соблюдая все строевые правила, и стал лицом к нам – к строю.
- Студент Аванесов! Что вы дурака валяете!? – закричал преподаватель.
- Извините! Я никого, в том числе и вас не валяю, – спокойно произнес Жора, глядя на строй, и не поворачивая головы на преподавателя.
Лицо преподавателя покрылось красно-сине-белой рябиной, кулаки опущенных вдоль туловища рук сжались… Я, внутренне считая, что Жора переборщил, подумал: «хорошо что, когда он произносил слова: «в том числе и вас», смотрел на строй, а не на преподавателя. В случае чего, может сказать, что он имел в виду ребят, стоящих в строю. Возможно, преподаватель хотел действительно что-то осудительное сказать Аванесову за его дерзкий ответ, но мы всем строем опередили его и все, будто договорившись, один за другим стали громко протестовать: «Почему пол грязный. Чему вы нас, будущих врачей, приучаете?».
Он, всё же, оказался разумным человеком, и спокойно скомандовал: «Студент Аванесов! Стать в строй!», а как только тот стал в строй, скомандовал: разойдись, объявил об окончании занятий и ушёл к себе в кабинет…
Несколько дней, спустя, когда утром я пришёл на занятия на кафедру «Основы Марксизма-Ленинизма», там был громкий шум и хохот. На видном месте кабинета на стене висела красочно оформленная стенгазета. В центре газеты был нарисован большой в виде эллипса стол, сервированный всякими отдающими паром яствами, фруктами, разного сорта напитками, вокруг стола сидят некоторые профессора закусывают и радостно беседуют. Во главе стола сидит директор института, рядом бездетный заведующий кафедрой организации здравоохранения, а чуть дальше – заведующий кафедрой гигиены и санитарии со своей неотлучной собачкой, кормит её яствами со стола. Заместитель директора института по АХЧ с большим подносом на вытянутых руках с различными блюдами на нем идет к столу, протягивая его директору дополнительно ко всему, что есть на столе. Единственная институтская кляча, еле держась на костылях в подмышках, тащит повозку с продуктами на грязной площадке над колёсами, а сама тянется к подносу своей худой мордой с отвисшими худыми губами в безуспешной попытке что-то схватить своими редкими зубами, но морда упирается в подставленный против него локоть заместителя директора по АХЧ. В небольшом отдалении от стола спортивный зал с замусоренным полом, где преподаватель командует студентам ложиться на пол. Однорукий заведующий кафедрой Марксизма-Ленинизма Новак со своими родным сыном и двумя приемными сыновями-сиротами войны проходит в отдалении мимо и, повернув голову в сторону стола, возмущенно смотрит на трапезу, уводя детей подальше от безобразия, прикрыв их глаза ладонью своей единственной руки... Фамилии фигурирующих в газете лиц не были указаны, но, благодаря тонкому искусству неизвестных художников четко было видно, кто есть, кто среди изображённых в стенгазете «героев»…
Наш старший преподаватель по основам Марксизма-Ленинизма Суслин, мужчина около 40 лет, выше среднего роста правильного телосложения с ровной плавной походкой, круглолицый с крупными чертами лица, общительный, рассудительный и добродушный, напоминавший мне первого нашего директора школы Кабанцова, просмотрев газету, и в лице порозовев, слегка улыбнулся. Но, ничего не сказав, начал занятие. На первой же перемене газета исчезла. Когда пришли на лекцию, она висела в аудитории. А на первой же перемены она исчезла и оттуда.
На следующий день начались вызовы к директору и на военную кафедру студентов нашей группы. Никто из студентов, вышедших из кабинетов, не говорил, о чём их на допросе спрашивают. Но, имея уже опыт этих допросов, я даже из их скудных ответов понял, что речь шла о той газете.
Я, по восхищенно одобрительным словам студентов нашей группы, догадывался, что авторами газеты были два студента нашей группы. Иначе и не могло быть, ибо любой понаблюдавший в течение первого полугодия за студентами нашей группы, мог сказать, что текст и режиссура были Урсова, (имя не помню, по-моему, Игорь или Олег) и Четвериков Виталий. Урсов был ростом выше всех на курсе, худощавый, с волнистыми каштанового цвета волосами, был остр на язык, но спокойный. Всегда ходил с кожаным портфелем коричневого цвета, а в холодное время носил такого же цвета длинное почти до пяток кожаное пальто.
Четвериков, демобилизованный из армии недавно, чуть ниже Игоря ростом, тоже сухопарого телосложения, с четкими чертами лица и тоже с волнистыми темного цвета волосами и с серыми глазами. Таких людей, обычно, мы называли метисами между турком и русским, т.е. – украинцами. Он постоянно говорил с острым юмором на, мне казалось, самим искаженном смешанном русско-украинском языке. Рисовал он изумительно. Почти после каждой лекции, кому-то дарил дружеский шарж. Однажды в конце очередной лекции он пустил по рядам рисунок: «Полуоткрытая дверь аудитории, внизу дверного проёма переступивший за порог входной двери аудитории носок хромового сапога, в верхней части дверного проема показывается длинный и чуточку горбатый человеческий нос без изображения лица. А под шаржем – вопрос: кто заходит в зал?». Во время лекции он этот рисунок пустил по рядам. Все, к кому успел рисунок попасть до конца лекции, написали внизу: «Виктор Григориади» – староста курса, грек по национальности с типичным греческим, вернее «греко-армянским» длинным с горбинкой носом.
Меня вызвали на допрос по поводу скандальной газеты в кабинет директора одним из последних. В кабинете директора, кроме самого директора, сидел ещё и незнакомый мужчина, который вопросы не задавал, но, как я заметил, мои ответы на вопросы директора, записывал в свой блокнот. Я, уже имея опыт допроса, и, не зная, что сказали допрошенные до меня студенты, честно ответил, что, когда я пришёл на занятия, газета уже висела на стене, а кто написал и повесил её, не знаю.
- А может, слышали, как кто-то назвал автора? – вдруг прервал своё молчание незнакомый мужчина.
- Нет! – сказал я. – Когда я зашёл в класс, стоял хохот, и тут же началось занятие, а после первого часа занятия газета исчезла.
- А преподаватель Суслин не спросил, кто автор газеты? – посмотрел на меня пристально тот же мужчина.
Я не знал, допрашивали ли Суслина и, если допрашивали, что он сказал.
- Мне кажется, он и не заметил газету, так как, как только он зашёл, все замолкли, расселись, и начались занятия, а газета оказалась в стороне за спиной преподавателя, – увернулся я от прямого ответа.
- А на перемене? – неожиданно резко спросил он же, пристально глядя мне в глаза.
Я уже явно заподозрил, что он катит бочку на нашего преподавателя Суслина, и решил немного схитрить…
- Как только прозвенел звонок, я выбежал из кабинета сразу за товарищем Суслиным занимать очередь в буфете, и что происходило в кабинете после занятий, не знаю, а когда вернулся, газеты там уже не было.
- А как вы оцениваете газету? – ухмыльнулся директор.
- Я в суть содержания не вникал. Да и не успел ещё разбираться в тонкостях русского языка… Когда готовлюсь к занятиям, часто пользуюсь русско-армянским и армянско-русским словарями. А что касается спортзала, то, когда мы занимались там, действительно было грязно, и преподаватель был не прав, заставляя нас ложиться на грязный пол.
Незнакомый мужчина, глядя на лежащий перед ним лист с его записями, еле заметно усмехнулся, и, протолкнул его ко мне, предложив прочитать и подписать. Я внимательно прочитал записанный его разборчивым почерком ход допроса с вопросами и ответами, расписался без замечаний, так как, в отличие от допроса в школе, они не были искажены.
После разбирательства как будто всё притихло. Вскоре, в магазине и буфете института навели порядок, стали привозить туда продукты на старой, но соответствующим образом оборудованной машине, после каждого занятия в спортивном зале проводили влажную уборку.
Студенты курса были особенно окрылены после того, как однажды на лекции по основам Марксизма-Ленинизма заведующий кафедрой Новак Николай Ильич, раскрывая значение критики и самокритики в укреплении дисциплины и порядка в стране и на местах, привел пример той газеты. Он, говоря своим зычным с хрипотой голосом, сурово сморщив лоб, сдвинув брови и, сжав веки глаз, подчеркивал, что всегда надо критику использовать как «ежа под череп» бюрократии. При этом он кулаком своей, единственной, левой руки показывал на себе, как надо этого «ежа» сунуть под подбородок бюрократа… Он эту формулировку часто употреблял, характеризуя значение критики и самокритики в жизни социалистического общества.
Вскоре после той газеты прошёл слух, будто директор института получил строгий выговор. Ни Урсова, ни Четверикова и никого из других студентов не наказали. Но, не помню, в конце первого семестра или в начале второго Урсов исчез, а Виталий Четвериков остался. Осенью пошёл слух, что Урсов якобы поступил или перевелся в железнодорожный институт в Москве. А со второго курса нашим директором стал Чехлатый Филипп Харитонович, не высокого роста, средних лет очень общительный с постоянной улыбкой на не соответствующем возрасту морщинистом лице, с подпрыгивающей быстрой походкой. У него была характерная черта, которую студенты быстро заметили, и посмеивались. Если на улице ему навстречу шла красивая дама или девушка, он, как только с ними разминулся, всегда поворачивал голову назад им вслед, обглядывая удаляющиеся выточенные их ножки…

РАЗНИЦА КЛАССОВ.
Однажды на занятиях по «Основам Марксизма-Ленинизма» между студентами группы возникла дискуссия о роли рабочего класса и крестьянства в революционном движении. Одни студенты, догматически цитируя Ленина и Сталина о диктатуре пролетариата, доказывали что, в нашем социалистическом обществе носителем революционных идей и движущей силой общества является рабочий класс, а крестьянство – носитель и источник старой буржуазной частнособственнической идеологии. Причем, один из сторонников этой теории был студент, который постоянно увиливал от общественных работ, от субботников и воскресников, которые, кстати, руководства института и города организовывали для ликвидации разрушений в городе в период войны. К тому же он часто подпольно занимался фотографией, включая и порнофото, и распространял их за плату среди студентов. От выше названного студента Гетии он отличался лишь по внешности и знанием русского языка. А во всём остальном, такой же форсун, такой же ловелас-пустозвон, в учёбе еле-еле дотягивал до стипендии. Я знал, что он горожанин, так сказать, потомок современных рабочих.
Я выступил против такой трактовки роли рабочего класса и крестьянства в наше время. Сказал, что, во-первых, теперешний рабочий класс не тот, который совершил революцию, что подавляющее большинство из теперешнего рабочего класса вчерашние крестьяне, влившиеся в ряды рабочего класса со своими старыми пережитками. Причем влились в состав рабочего класса, зачастую, не с передовыми идеями крестьяне, а те, которые обеднели из-за своей лени, непроизводительности и невыгодности их труда на селе. Они подавались в промышленность не в общегосударственных интересах, а за конкретным рублем, привнеся в современную рабочую среду свою старую мелкобуржуазную идеологию. Поэтому, сейчас нельзя ставить такую грань между рабочим классом и крестьянством.
После моего замечания первым против моего мнения повторно выступил тот же студент, которого я имел в виду, как носителя буржуазных идеологий среди современного рабочего класса.
Я не хотел переходить на личности и рисковать обидеть кого-то. Потому и не стал в первом своём выступлении называть конкретных лиц, но раз оппонент повторно выступил против моего мнения, увязывая его ошибочность с моим крестьянским прошлым, причем, будучи сам с посредственными знаниями, не выдержал и тоже выступил повторно.
- Ваня! Ты меня извини! Но к какому классу ты относишь себя? О себе скажу – я из крестьян. В чём выражаются, по-твоему, в моём поведении и в действиях буржуазные идеологии? Кто из нас более активно принимает участие в субботниках и воскресниках, в общественной жизни института в интересах института и общества в целом? Об учебе я не говорю. Здесь каждый из нас учится, в первую очередь, для себя. – Подумав, что, как мне показалось, я сказал лишнее, не стал далее продолжать и сел.
В кабинете прошел разноголосый шёпот, а оппонент ехидно скривив лицо, улыбнулся, жеманно глядя, то на преподавателя в ожидании поддержки, то на меня – небрежно и снисходительно, чувствуя, видимо, свою формальную правоту.
Преподаватель Суслин в конце занятия, сделал резюме, не давая оценку выступлению каждого студента.
- Оценку любому общественному явлению и роли того или иного социального класса в этих событиях в данный период, - сказал он, – надо давать, исходя из принципов диалектического материализма, из того, что Мир – материален, и в нем всё течёт, всё меняется. А в человеческом обществе, согласно Марксу, бытие определяет сознание, по мере изменения условий жизни меняется и сознание масс. На основе этого наша партия учит, что Марксизм-Ленинизм – не догма на все времена, а руководство к действию. И его научные основы надо применять исходя из условий, места и времени. Есть повод, чтобы каждому из вас вернуться к трудам классиков Марксизма-Ленинизма.
Я думал, что мой оппонент после резюме преподавателя признает свою ошибку, но, судя по его снисходительному взгляду в мою сторону, я понял, что, ввиду отсутствия у него философского мышления и весьма ограниченности политических знаний, резюме преподавателя он принял как поддержку своего мнения… и я не стал продолжать с ним спорить.

ТРЕВОЖНЫЕ ВЕСТИ ИЗ ШКОЛЫ.
Однажды, во второй половине марта 1948-го года около пяти часов вечера после занятий вернулся домой и рядом с нашей дверью в зале, общем для всех жильцов, готовил ужин. Вдруг прибежали ко мне Саша и Ида. Они обе, я заметил, были чем-то расстроены, а Саша была даже с расплаканными глазами…
- Что случилось? – озабоченно спросил я их, вытирая руки тряпкой, и положив на стол нож и картошку, которую чистил для супа.
Саша некоторое время не могла произнести ни слова, а Ида держала её за плечо и в обхват прижимала её к себе, пытаясь утешить её. Я повторил свой вопрос, но Саша никак не могла взять себя в руки и рассказать, что её тревожило, а я терялся в догадках, что и с кем произошло...
- Ну! Возьми себя в руки, Саша, и скажи, наконец, что случилось? – властно я сказал ей и стал её слегка тормошить за плечи, подумав о каком-то несчастье с её матерью или с единственной сестрой Раей.
- Увезли!.. Выслали! – еле выдавила она из груди
- Кого увезли? Куда выслали? Успокойся! – слегка сжал своими ладонями её плечи, чтобы она взяла себя в руки и смогла сказать ясно, что случилось.
Я терялся в догадках, кого ещё из села выслали, ибо в посёлке шли разговоры о неблагонадежности многих односельчан, бывших в плену у немцев и на оккупированной немцами территории, в том числе и об отце Саши, учителе Илье Ивановиче, мобилизованном в первые дни войны, попавшем в плен и не вернувшемся домой.
- Учителей выслали! – наконец сказала она.
- Каких? Куда? – я уже взволновался больше неё.
- Не знаю. Мама сказала, возможно, привезут в Краснодар.
- Кого, всё же, из учителей выслали? Не всех же, наверно?
Наконец, она рассказала, что недавно она говорила с мамой по телефону, и та сказала, что вчера на рассвете на грузовых машинах увезли учителей нашей школы Чилингаряна, Норадяна, ещё кого-то из поселка.
А когда Саша уточнила, что из учителей выслали Чилингаряна и Норадяна, я поразился: за что же этих, на мой взгляд, одних из лучших и наиболее пожилого возраста учителей, могли власти выслать? Но что в данный момент надо было чем-то им помочь, у меня не было никакого сомнения.
Стали с девочками размышлять, что мы можем в данный момент что-то сделать и чем помочь попавшим в опалу нашим учителям и односельчанам? Решили, что, если их вывезли вчера утром на машинах, и, если везли к нам в Краснодар, то они уже могут быть здесь.
Я сообщил тёте Фросе о печальной новости, попросил её убрать примус и продукты в комнату, а сам начал переодеваться.
- Не беспокойся! Я суп сварю сама, – сказала она и начала чистить картошку.
А мы побежали в магазин, взяли кое-какие гостинцы и поехали на вокзал. Там никого, кого мы искали, не оказалось. У мужчины, видимо с опытом, узнали, что таких людей привозят на станцию «Краснодар-2». Тогда только я понял наивность свою. Ведь ясно, что высылаемых людей на центральный городской вокзал, напоказ людям, власти не привезут...
Взяли такси и помчались на станцию «Краснодар-2». Но, не доезжая до станции около двухсот метров, люди в форме нас остановили и дальше не пустили. Проходящие мимо люди о высланных людях ничего не знали. Мы немного постояли и на том же такси приехали обратно домой…
На следующих летних каникулах в посёлке тоже особых подробностях не удалось выяснить, кроме того, как была организована сама высылка, о чём отдельные сельчане, оглядываясь с опаской, скудно рассказывали, что о выселении семей в посёлке узнали только единицы односельчан, лишь те, кто очень рано выгоняли свой скот на пастбище. Они, увидев в открытых кузовах грузовых машин сидящих среди домашней утвари и плачущих знакомых, и, не понимая, что происходит, оглядывали их, а сидящие в машинах односельчане плакали и взмахами рук прощались с ними. Свидетели только догадывались о чём-то неладном, видя в кузовах машин сопровождающих в форме работников МВД. Других подробностей никто не рассказывал.
Детали, как происходила та высылка, я узнал, когда после 1955 года начали высланные люди возвращаться в посёлок. А происходила она очень таинственно. В 2 часа ночи, когда в посёлке все спали, к их домам тихо подъехала грузовая машина в сопровождении людей в форме МВД. Как потом узнали они, это были представители Московского МВД. К дому каждой семьи, подлежащей высылке, тихо без шума подходила одна грузовая машина. Представители МВД вели себя очень вежливо, тактично. Кое-кто из тех семей проснулись на шум машин раньше, чем те остановили машину почти прямо у двери. Выходя из машин, часть военных осталась на улице, а офицер постучал в дверь, и, после открытия их, вежливо представился и объявил о принятом правительством решении, переселить их на новое место жительства. На сборы давалось два часа. Что с собой брать не ограничивали, но рекомендовали брать только то, без чего не могли обойтись в дороге, но и без их ограничения высылаемые брали лишь то, и столько, сколько могли осилить в период их перемещения в длительном путешествии. Куда переселяют, не говорили, но предупреждали, что дорога будет длительная. Запрещалось брать мебель и животных. Из поселка выезжали на рассвете, еще не было и четырех утра, но отдельные ранние сельчане уже были на ногах и, видя соседей на машинах в слезах, догадывались о чем-то неладном, и удивлённо прощались тоже в слезах, как и увозимые.
Из нашего села были высланы пять семей. Кроме названных выше учителей были высланы ещё несколько семей, в том числе: семья заведующего хозяйством школы Вартаняна Игита Вартановича, Попандопуло и других. Всех высланных из нескольких районов нашего региона и Черноморского побережья собирали не в Краснодаре, как мы тогда полагали, а в Майкопе, затем через Армавир этапировали в Казахстан и другие среднеазиатские республики. Наших учителей и завхоза школы поселили в Алтайском крае, дали домики барачного типа и трудоустроили. Работали на разных работах, не обязательно по профессии.
Официально в средствах массовой информации: в газетах и по радио о высылке людей ничего широко не сообщалось. А позже из уст в уста узнавали, что выселяли людей и из других населенных пунктов нашего Армянского района, и из населенных пунктов соседних районов и городов. Но за что, по какой причине их высылали, тоже никто официально не знал. Об одних говорили, что они во время немцев сотрудничали с немецкими властями, о других, что шпионили. Некоторые односельчане рассказывали, будто, во время немцев в 1942-м году в поселок Черниговский приезжали восемь человек членов эмигрировавшего контрреволюционного Дашнакского правительства Армении во главе с Дро, с которыми, якобы встречались наши высланные учителя и еще двое односельчан. А некоторые лица из числа высланных и их родственники, вернувшись из ссылки после смерти Сталина, рассказывали «инкогнито», будто, некоторые из высланных лиц писали друг на друга доносы в МВД и в другие органы Советской власти. А в результате, выслали и тех на кого писали, и тех, кто писал эти доносы.
Признаюсь, что, когда на каникулах узнал о предположительных причинах высылки учителей и их взаимных доносах, я мысленно вернулся к событиям, произошедшим со мной в недавнем прошлом. Вновь вспомнил о незаконченном допросе меня перед последним выпускным экзаменом в школе, вспомнил о допросе по поводу скандальной газеты и недавнюю дискуссию о роли классов в социалистическом обществе на занятиях, и невольно подумал: надо ли было тогда мне выступить так категорично?…
КАК РОЖДАЕТСЯ БАНДА?
Вскоре после информации о высылке наших учителей мы с Сашей узнали и о другой взволновавшей нас новости. Якобы в нашем районе два молодых парня ушли в лес, и занимаются бандитизмом: грабят кассы предприятий, дома и людей на дорогах.
Хотя такие явления мне были знакомы за период в конце и сразу после войны, но на душе было тревожно. Я даже подумывал, не связано ли всё это с недавними высылками людей?.. Ведь у высланных людей оставались родственники... Но перед весенней сессией было некогда выяснять детали. А по прибытию домой узнал, что недавно эти два молодых человека среди рабочего дня ограбили нашу поселковую почту, и унесли, якобы 11 с лишним тысяч рублей, которые по тем деньгам составляли большую сумму. В последующие дни из рассказов отдельных лиц слышал несколько вариантов легенд о возникновении и деятельности этой банды.
Сразу оговорюсь, уважаемый читатель, что кто-то, возможно, знает об этой истории подробнее и точнее, но я не буду с ними спорить, ибо я описываю эту историю по рассказам многих очевидцев тех событий и по пересказам лиц, услышавших об этом от очевидцев. Но, так или иначе, такие события с таким, в основном, сценарием с правдиво названными людьми имели место.
Одного из этих парней звали Калита Николай. Он был участником войны, демобилизовался из армии незадолго до тех событий и работал охранником в районном госбанке в райцентре в селе Шаумян, и был знаком не только с применением огнестрельного оружия, но и с саперным делом, он был старше, выше ростом и здоровее своего напарника, которого звали Владимир. Фамилию последнего не помню. Но рассказывали, что он был любителем охоты и искусно стрелял с любого вида ружья и винтовки, а их после войны в то время в лесах ещё оставалось много. Кроме того, многие любители хранили их в своих только им известных тайниках.
В те послевоенные годы с продуктами питания было плохо, и эти два молодых человека подружились между собой и, как и многие сельчане в те годы, занимались охотой, пытаясь хотя бы частично решить проблему питания своих семей. Якобы в прошлую зиму они убили благородного оленя, о чём узнал и сообщил начальнику МВД района капитану Дунцеву лесник села Шаумян Соловьев. А тот, как и многие тогдашние и теперешние начальники такого уровня и выше делают, решил этот случай использовать в корыстных целях. Без предварительной проверки заявления лесника Дунцев вызвал этих молодых людей и не арестовал для расследования сигнала, а предупредил их, что совершённое ими нарушение закона грозит им по 25 лет, и посоветовал подумать и, когда примут «решение», как выйти из такого положения, прибыть к нему с предложением. А ребята поняли его совет по-своему. Они решили, что начальник ждёт от них большого выкупа. В то же время они знали, что тот лесник и Дунцев с некоторыми другими начальниками района, сами ни раз убивали оленей, а от них начальник хочет получить мзду. Не имея возможности дать Дунцеву выкуп, не к нему пришли, а ушли в лес…
В первое время на их отсутствие в посёлке не обращали внимания. Но вскоре в райцентре на столбах и стенах зданий стали появляться листовки, в которых сообщалось, что, якобы лесник Соловьев и капитан Дунцев сами ни раз убивали оленей, а клевещут на двух молодых ребят. Авторы листовки требовали наказания названных людей, а, если, мол, они не будут наказаны, то обещали убить лесника в правый глаз, которым он целился и убивал ни одного оленя, а Дунцева – любым путём за участие в этом и за его намёк на дачу ему выкупа.
Содержание листовок встревожило руководство района, и милиция организовала охрану лесника, службы управления МВД и самого Дунцева. Стали устанавливать засады с целью поимки «бандитов» силами районной милиции. Однако успеха не достигли. Ребята умело маневрировали.
Однажды весной лесник утром стоял перед своим домом у дворовой печки, а его жена пекла блины к завтраку. Вдруг с горки недалеко от его дома раздался зычный свист, и лесник повернулся туда... тут же раздался выстрел, и лесник замертво упал рядом с женой. Он оказался убитым точным выстрелом из снайперской винтовки в правый глаз, как в листовке и было обещано.
Тревога в районе нарастала. Включилось в поимку «бандитов» краевое управление МВД. Для этого из края в район прислали роту или взвод войск МВД. Искали их везде: в селах, на транспорте, делали засады на лесных тропах, в домах и т. д., но ребята продолжали дерзко маневрировать. Им помогало то, что в целях следствия руководством краевого управления МВД и прокуратуры была поставлена задача, взять их живыми.
Вскоре стало известно, что на поезде между станциями Хадыженская и Туапсе погиб то ли проводник, то ли оперативник МВД в форме проводника. Рассказывали, будто того оперативника ребята вычислили раньше, чем тот принял меры к их задержанию. «Проводник» оказался убитым и выброшенным с поезда.
Включили в операцию контрразведку. В состав местных девчат, с которыми Николай и Владимир дружили, внедрили двух девчат, работников МВД, конечно инкогнито от знакомых Николая и Владимира девчат...
На вечеринке они в компании пили водку и вино. То ли Николай специально, на всякий случай, воздерживался от спиртного, то ли за счет того, что он здоровее, после второй рюмки заметил, что Владимир начал засыпать, а он себя чувствовал ещё нормально…
- Вова! Нас предали! – крикнул он, растолкал девчат, схватил друга и выбежал из дома, где они выпивали.
Начались крики: «Стой! Стрелять буду!» и беспорядочная стрельба.
Уже за кольцом окружения Володя шепнул впереди бежавшему Николаю, что он ранен в ногу. Тогда Николай взял Владимира на плечи и понёс его, и им удалось в темноте уйти от преследования.
Вскоре в районе наступило затишье, начальник районного отделения МВД Дунцев куда-то исчез. Одни говорили, будто его арестовали, а другие, что его спрятали, чтобы «бандиты» не убили и его. В то же время говорили, что ребят поймали, но это скрывают от людей, а другие утверждали, будто, ребята куда-то уехали. Однако вскоре, появился сенсационный слух.
В те годы заведующим хирургическим отделением Туапсинской городской больницы был Матвеев – бородач, как его звали за его пышную черного цвета цыганскую бороду. Однажды, после выписки очередного больного с ранением в ногу под его подушкой санитарка обнаружила и передала Матвееву записку, в которой, якобы, было написано: «Спасибо доктор, за лечение, и за то, что не выдали!». Якобы правоохранительные органы пытались обвинить заведующего хирургическим отделением в укрывательстве преступника, но фамилия того больного по истории не совпадала с фамилией ни одного из ребят – беглецов... Однако подозрение на то, что там лечился один из «бандитов» сохранялось и нарастало легендами. Но на некоторое время в районе опять наступила тишина. Пошел слух, будто ребята уехали куда-то на восток. А после ещё нескольких дней, появился новый тревожный слух: кассир Шаумянского леспромхоза ограблен. Он, якобы, с большой суммой денег пешком шёл из банка в сторону конторы леспромхоза. Когда он проходил маленький участок дороги, окруженный лесом и кустарниками, Николай и Владимир его остановили. Выяснив, что он несёт зарплату работникам леспромхоза, забрали у него часть суммы, рассчитанной руководству леспромхоза, а остальную, рассчитанную на выдачу зарплаты рабочим, оставили, предупредив кассира, что, если он из оставшейся суммы хоть копейку выдаст руководству, будет отвечать перед ними своей жизнью. Кассир, прибыв к себе, предупредил руководство конторы, что их зарплату забрали «бандиты»: Николай и Владимир. О непременном исполнении ребятами своего обещания знали в районе все, поэтому кассиру рассказывать подробности не требовалось…
В районе пошла молва о том, что власти не могут поймать этих ребят, так как они заговорены колдуном. Начались поиски «заговоренных».
Прошло много времени затишья. Я уже вновь был на учебе в институте, когда слышал очередную легенду об этой паре ребят. Они, якобы, узнали, что Дунцев скрывается в Краснодаре у своей тёщи, и приехали к ней, представились, что они двоюродные племянники Дунцева. Тёща Дунцева впустила их, предложила им чай. Выпив чай, спросили они, скоро ли «дядя» вернётся, а тёща искомого сказала, что он будет через неделю, что он только что поехал в аэропорт, чтобы вылететь в Москву...
Ребята поблагодарили «тётю», и пулей выскочили в дверь, но к вылету самолета не успели, и вернулись в район с намерением добыть большую сумму денег, ибо изъятой у кассира суммы было недостаточно, для поиска Дунцева в Москве.
К тому времени руководство района, и группы из МВД края собрали всех работников правоохранительной системы района на совещание в райцентре – в Шаумяне для выработки согласованного плана мероприятий по поимке «бандитов».
Тогда ребята, узнав о сборе всей милиции в райцентре, приехали во вторую часть района в поселок Черниговский, и во второй половине дня вошли на почту... Там оказался мой учитель немецкого языка Николай Иванович, который и рассказал мне этот эпизод. Он сдавал заказное письмо. Вдруг услышал: «Всем оставаться на местах», оглянулся и увидел молодого человека с гранатой «лимонкой» в поднятой руке. Второй с пистолетом наготове оторвал телефонный провод, прошел к начальнику почты потребовал открыть сейф, спокойно левой рукой взял в охапку сложенные в стопки деньги, рассовал их по карманам и вышел. А первый, с гранатой в руке, предупредил, что, если до их исчезновения из зоны видимости на горизонте кто-либо выглянет из здания почты, будет застрелен. Всё ограбление заняло лишь несколько минут. Народ был испуган слухами об их меткой стрельбе настолько, что никто не рискнул ослушаться. А тревогу подняли лишь тогда, когда грабители на расстоянии более ста метров от почты пересекали территорию лесопильного завода.
Начальник пожарной охраны завода Парталян Гарапед, услышав призыв о помощи с опозданием, поднял пожарную тревогу и побежал за грабителями, но, услышав выстрел и свист пули над своей головой, вынужден был лечь за штабелем досок, а ребята тем временем спустились к реке и исчезли в ближайшем лесу за рекой Пшеха.
Начальница почты заявила комиссии о хищении денег большей суммы, чем ребята в действительности взяли. А ребята, узнав об этом, передали ей, что если она хоть на копейку, больше назовет похищенную сумму, она будет наказана. После того, как до неё дошло предупреждение похитителей, она изменила первоначальное своё показание, и копейка в копейку назвала только похищенную сумму.
Однако о дальнейших своих действиях мнения между беглецами разошлись. Владимир предлагал на том уровне закончить свои действия, уехать на Дальний Восток и там скрыться, а Николай соглашался с ним, но после того, как найдут и уничтожат и Дунцева. А для того, чтобы найти Дунцева, уехать, и на месте до устройства там жить, надо было добыть денег ещё. Наконец и Владимир согласился с таким планом, и они задержались в нашем районе. Но в одной из операций по задержанию их они были кем-то, в очередной раз, преданы и попали в ловушку. В перестрелке Николай был тяжело ранен. Владимир, более слабый из них, всё же пытался Николая вынести из окружения. Но Николай быстро слабел от потери крови... и, чувствуя, что он уже не жилец, попросил Владимира добить его, а самому спастись, и с имеющейся суммой уехать, как договорились, но Владимир идти на это никак не мог, и пытался, всё же утащить друга из опасной зоны…
- Володя! Пойми! – еле выдавил Николай. – Так мы оба попадем в их руки. Я всё равно не жилец, но представляешь, какие тогда предстоят мучения тебе? Решайся. Мы же договаривались живыми в руки им не попадаться... – предусмотрительно или уже, умирая, закрыл он глаза, чтобы друг решился…
Время не терпело: кольцо окружения сжималось... Владимир, почему-то, никак не мог целиться в голову Николая и выстрелил ему в сердце, и побежал...
Владимир сам вырвался из кольца и на этот раз, но опять таки, вероятно не благодаря своей ловкости, а потому, что органам он нужен был живым. Он некоторое время скрывался один, в течение которого на одной из встреч со своей девушкой рассказал о последних минутах жизни Николая… На той же встрече предательски был выдан. Он сумел сбежать и на этот раз, но был вскоре окружен, и близка была его поимка...
Когда солдаты МВД приближались к нему, он, видимо, чтобы не пострадали невинные ребята (по рассказу самих солдат), быстро, еще до приближения солдат, положил себе под живот, запасенную ранее гранату, и... крикнул ребятам: «Не подходите!»… раздался взрыв....
История этой, обреченной изначально, рукотворной начальством самой милиции «банды» на этом закончилась, а история самого Дунцева, ещё продолжалась. Поэтому, уважаемый читатель, ещё немного отвлеку вас от хронологии основной темы воспоминаний.
Вскоре, присвоив Дунцеву очередное звание майора, его перевели на должность начальника МВД другого района (по-моему, Апшеронского). Там он продолжал работать тем же методом: подчиненные ловили преступников, а он брал у них мзду и отпускал, обвиняя своих подчиненных в том, что они не умеют собирать достаточно веских улик, чтобы он мог их безоговорочно арестовать и отдать под суд. По таким же мотивам он задерживал присвоение своим подчиненным очередного звания. Постепенно терпению подчиненных пришел конец. Они писали начальству докладные, но Дунцев каждый раз выходил сухим из воды по тем же мотивам. Высокое начальство журило Дунцева, но для наказания его не находило оснований...
Но любому злу приходит конец. Сколько бы верёвке и ни виться…
Однажды, в честь юбилея одного из его подчиненных планировали встречу у юбиляра. Долгожданная возможность появилась…
Группа милиционеров договорилась использовать этот повод для сбора улик против своего злого непотопляемого начальника. В связи с, якобы, болезнью жены юбиляра, попросили Дунцева разрешение на организацию мальчишника в узком кругу в его кабинете, чтобы не высвечиваться в ресторане или кофе, да и сэкономить на трапезу… Дунцев был любителем гулянок, и особенно, когда она – за чужой счёт, и согласился. Вечер прошел весело и бурно. Когда все изрядно были навеселе, ребята затеяли пляски. Так как женщин в компании не было, некоторые ребята нарядились в женскую одежду из запасов оперативно-маскировочного камуфляжа милиции, и танцевали в роле партнёрш, а потом затеяли соревнование, кто лучше исполнит танец цыганки на столе. Конечно, будучи достаточно выпившим, не хотел отставать от своих подчиненных и сам Дунцев. В нужные моменты ребята делали своё дело...
Вскоре Дунцев был вызван в Краснодар в управление МВД края. Он поехал туда начальником в форме майора МВД, а вернулся в гражданской форме в должности никто...
Дело в том, что все фотографии с классическим исполнением различных танцев на том вечере Дунцевым на фоне портрета Феликса Дзержинского, в том числе на трапезно оформленном столе с разбросанными бутылками на нём были представлены начальнику УМВД края, по поводу которых Дунцев и был вызван на ковёр.
Рассказывали, как происходила его встреча со своим начальством.
- Товарищ генерал! Майор Дунцев по вашему вызову прибыл! – отчеканил Дунцев, входя в кабинет начальника.
Обычно в таких случаях генерал поднимался, со стула, и, приняв рапорт подчиненного, здоровался с ним за руку, и предлагал садиться. Но на этот раз это не произошло, генерал даже не поднялся с кресла, что ошеломило майора, и протянутую, было, генералу свою руку Дунцев вернул в положение «смирно»…
- Кто, кто прибыл? – с издевательской гримасой спросил Дунцева генерал.
Дунцев подумал, что он не совсем по уставу, а по-свойски доложил, и решил исправить свою ошибку…
- Товарищ генерал! Начальник Апшеронского районного отделения МВД Майор службы МВД Дунцев по вашему приказанию прибыл! – повторил майор более точно с указанием своей должности.
- Какой службы? Какой майор? – бросил генерал фотографии на стол врассыпную.
Дунцев, ошарашенный стал что-то мямлить, не понимая, что происходит, и, не находя слов, переступал с ноги на ногу.
- Ты не майор, а баба. Положите удостоверение на стол, а с партийным билетом разберутся в партийном порядке. Идите! – кивнул генерал Дунцеву.
Дунцев как курица, вытащенная из воды, пошлепал к выходной двери кабинета...
Рассказывали, что Дунцев закончил свою карьеру торговлей пива и воды в уличном киоске.
Однако, уважаемый читатель, вернемся к хронологии основной темы воспоминаний.

НАЧИНАЮ СТРОИТЬ ДОМ.
После первых зимних каникул я не только не ослаблял учебу, а занимался с ещё большим усердием. Весеннюю экзаменационную сессию я сдал на оценки хорошо и отлично. Саша и Ида свой последний экзамен должны были сдать в следующий день, поэтому, чтобы составить Саше компанию в пути домой, я по её предложению задержался на день. На следующий день после сдачи экзамена они зашли ко мне с мамой Иды, приехавшей к дочери к концу сессии. Идина мама по внешности типичная китаянка, невысокого роста, чуть полноватая, с неглубокими морщинами, общительная, чисто без акцента говорила по-русски. Я был удивлен, когда узнал, что она – чистокровная китаянка, но она по-русски ни только чисто говорит, а ещё и преподаватель русского языка в школе. Мы вместе пошли в столовую и отметили наше успешное окончание первого курса. Идина мать хотела расходы за обед взять на себя, но, как у нас и было заведено, несмотря на её протесты, сделали «немецкий расчет». Саша и Ида, вдруг, договорились, что Саша сначала поедет в гости к Иде, и только потом они приедут в наш поселок. Они предложили и мне составить им компанию, но я не мог себе позволить такую роскошь, когда дома ждала меня стройка дома…
Я и на этот раз в тот же день выехал на окраину Краснодара, где «проголосовав» сел в кузов попутной грузовой машины, и ещё до захода Солнца был дома. Дома была только невестка Ева. Она встретила меня радушно, и сразу начала хлопотать об угощении. Было видно, что она ждёт ребёнка. Пока она возилась у печки под навесом перед домом, я разыскал топоры. В их поиске я прошёл за дом и обрадовался: там были сложены в штабеля ганти для драни на кровлю дома, которых мы заготовили с моим другом Овсепом Магулян ещё в прошлом году перед выездом в институт в лесу за посёлком Тубы. Они осенью были сплавлены по реке, сложены у дома в штабеля и накрыты старой дранью и травой, чтобы не пересохли от солнца. Значит, подумал я, настрой на строительство дома не погас не только у меня, но и у родителей и братьев. Топоры оказались затупленными и давно не точёнными, а их ручки разболтаны. Пока я слегка закусил, пришел с работы младший брат Вагаршак. Мне не терпелось что-то начинать делать. Ещё со времен моей работы в колхозе строителем за домом стоял большой диск из мягкой песчанки с ручкой на станке для точки топоров. Я налил воды в поддон этой самодельной точилы, взял старые свои топоры, попросил брата крутить диск…
Вскоре топоры были уже наточены, их ручки были скреплены к ступицам так, что они были готовы для их использования по назначению.
Я собирался перейти к налаживанию пил, когда пришли с работы отец и старший брат Михаил. Пока мы с ними поприветствовали друг друга, и затем обошли вокруг дома, осмотрели сохранность стройматериала, заготовленного до моего отъезда в институт и на зимних каникулах, пришла и мама. Она, как и ранее в течение многих лет продолжала работать дояркой и обработчицей на колхозной молочно-товарной ферме, поэтому всегда вечерами приходила домой позже всех после вечерней дойки коров и обработки молока. И сегодня она вернулась домой поздно, и обрадовано обняла меня и поцеловала в обе щёки. Я в очередной раз ощутил от её одежды и кистей рук с потрескавшейся кожей давно мне знакомый ещё в детстве и юности запах молока и пота коров. Она от радости прослезилась и, тут же, не спросив ни о чём, отпустила меня, пошла в комнату, видимо, спеша помочь невестке готовить ужин…
Чтобы отвлечься и сдержать свои слезы от жалости к маме, я спросил отца и брата, где пилы. Чтобы тесать брёвна для стройки, надо было длинные хлысты распиливать на соответствующие части, а для этого нужна была пила. Так как не всегда я мог рассчитывать на помощника, у меня были два вида пил: пила с двумя ручками на концах, и с одной ручкой, так называемая «лучковка» – с узкой стальной полоской с особыми фигурными зубцами, укрепленной на раме, которой мог пилить один человек. Брат прошёл в пристройку к дому для всякой утвари и принёс оттуда оба вида пил. Они оказались частично поржавевшими. Попробовав зубцы, убедился, что они не особо затуплены, но требуют подправки. Я их пока отложил и на зов невестки мы все пошли на ужин.
После ужина, продолжая обмениваться новостями за прошлые полгода, каждый занимался домашними делами, а мы: отец, Михаил и я обсуждали чертеж дома, который я сделал ещё в период учебы в институте. Оказалось, что чертёж будущего дома делал и брат Михаил, и начали спорить, какой вариант лучше. Подключились и женщины. Коллективно рассмотрели оба варианта. В итоге, и тот, и другой варианты женщины забраковали. Остановились на моём варианте с добавлением деталей варианта Михаила, и получился нечто средний вариант. После изготовления окончательного варианта чертежа я в шутку предложил всем расписаться под ним, но они отказывались, а я настоял, чтобы потом не было чьих-либо претензий. Затем, когда все полегли спать, я пошёл в свою комнату с намерением подправить пилы и подготовить их к работе, чтобы утром на это не тратить время.
На следующий день рано утром, как когда-то, я встал вместе с мамой на стук двери от зала, откуда она выходила, когда все остальные ещё спали. Она ушла на работу, как обычно, без завтрака, а я, взяв топор, пилы и метр, пошёл на поляну перед домом к хлыстам. На шум пилы и стук топора вскоре проснулись один за другим все остальные.
Началась моя изнурительно напряженная работа для непременного достижения намеченной цели – строительства дома отцу...
В первые выходные дни вместе с братьями и отцом собрали в пойме реки и привезли домой много плоских камней к предполагаемому месту постановки дома для обустройства его фундамента. В последующие дни отец и братья помогали мне только по утрам, в обед и вечерами после работы, а в остальное время я работал один. Они помогли мне сделать разметку плана фундамента дома, помогли расставить камни и связать основные над камнями балки, над которыми предстояло вывести каркас дома.
Обычно для строительства даже небольшого сельского дома нужен напарник. На следующий день после завершения связки основания дома отец нанял мне в помощь некого, будто мастера Варелджяна, хотя об этом я его не просил. В течение двух дней я убедился, что: во-первых, он больше отдыхал, чем работал, а во-вторых, с его знаниями строительного дела можно было строить курятник, а не дом. На третий день я вежливо отказался от его помощи. Пришлось дальше продолжать работать одному, подключая отца и братьев по вечерам и по утрам или в другое время, когда они оказывались дома. Использовал их в основном для подноса и поднятия тяжёлых балок на верхние части каркаса дома.
У меня бывали перерывы и отдых только в период перехода от одного вида работы к другому и, когда меня звали домой на прием пищи. В любую знойную жару я работал на солнцепеке, в накинутой на плечи и на спину легкой рубашке и в соломенной шляпе, чтобы не обжечься от лучей солнца и не получить солнечного удара.
Проходящие мимо соседи останавливались и затевали разговоры, задавая всякие вопросы, но я, лишь коротко ответив им, продолжал работать: перекладывать потёсанные брёвна, мерить, пилить, укрепить на станке удобно новые брёвна, метить и тесать их топором, как можно ровно, не останавливаясь. Многие, после моей такой их встречи, в следующие разы, проходя мимо, лишь здоровались, но не останавливались. А иногда, когда я уставал, а прохожих нет, хотелось, чтобы, кто-то появился, и я мог передохнуть на пару слов с ним, но, почему-то, все прохожие бывали не тогда, когда мне хотелось передохнуть, а тогда, когда работал интенсивно…
Я помню, как только два раза останавливался основательно во время работы, когда приходили люди. В первый раз это было несколько дней спустя после начала подготовки строительного материала, когда после обеда зашли в гости Саша со своей подружкой Идой. Я остановился и пригласил их под вновь посаженную перед домом после оккупации и уже выросшую яблоню сорта «мельба» на месте такой же яблони, погибшей во время войны. Угостил я их яблоками, посидели, побеседовали, а когда я предложил им пообедать, они отказались и, видимо почувствовав мою занятость, предложив мне, в шутку, не перетрудиться, ушли.
Во второй раз пришли школьные товарищи ниже меня классов в период моей учёбы, сдавшие недавно экзамены Ардашес Хастьян и Аракелян Ардавазд по пути на рыбалку со своими несколькими друзьями. После короткой беседы с обменом новостей о школьных и институтских делах они предложили пойти на речку купаться и половить рыбу. Но, поблагодарив их за визит и приглашение, я вновь взялся за работу, а они, пообещав на обратном пути зайти с рыбой, направились к реке, А на обратном пути не зашли. Видимо, или рыбу не поймали или поняли мою занятость, и не хотели меня отвлекать.
Однажды, когда уже больше половины хлыстов было обработано, и каркас дома вырисовывался, я брату и отцу сказал, что мне надо наниматься где-то на платную работу, чтобы заработать на костюм, что мне стыдно и на втором курсе ходить в старом потёртом костюме. Тогда Михаил пообещал мне на костюм деньги дать к моему отъезду в институт, и предложил строительство дома не прекращать и я продолжил стройку.
Но вскоре опять появилась помеха моей стройке. Правда, она была больше приятная, чем нежеланная помеха. В начале августа к нам из Еревана приехали в гости бабушка Элмас, дядя Саркис с детьми Арушем и Эдиком. Я вынужденно уделил им внимание на некоторое время, отрываясь от стройки дома.
Дядя Саркис был только недавно демобилизован из рядов Советской Армии. Одной из его целей приезда к нам была установка памятника над могилой своего отца – моего дедушки Минаса, умершего у нас в мае 1942-го года, перед приходом немцев в наши места. Мы с дядей по руслу реки в сторону «Волчьих ворот» у «Поляны Пашьяна» на обрыве у воды на крутом повороте русла нашли плоский базальтовый камень для надгробной плиты, и вместе с Михаилом на передке повозки привезли его к могиле дедушки на поселковом кладбище.
Я дядю Саркис очень уважал с детства, когда я впервые о нем узнал от родителей, что он с 12 лет учился далеко от дома в окружении чужих в Тбилиси и Ереване, как он, даже нищенствуя, продолжал там учебу. А, окончив 10 классов в Сочи, а институт в Тбилиси, работал на разных ответственных должностях, стал первым секретарем Кировского районного комитета партии города Еревана, членом ЦК КП Армении и одним из его секретарей. Для меня он был образцом и ориентиром в моей жизни. Но, несмотря на это, сейчас им и всеми гостями занимались больше родители и Михаил, а я, занятый стройкой, уделял им внимание только во время приёма пищи и вечерами. С сыновьями дяди занимался младший брат Вагаршак. Тем не менее, однажды у меня с его сыновьями чуть ли не возник конфликт. Оказалось, что, несмотря на их несовершеннолетие, они курили, и однажды старший из них Аруш попросил меня, чтобы я просил у его отца деньги для себя, будто я тоже хочу с ними идти в кино. Я им заявил, что мне некогда, и я не собираюсь в кино, и предложил идти в кино самим. А брат Вагаршак сказал мне, что дополнительные деньги им нужны для папирос. Тогда я их постидил прочитал мораль за то, что они своего отца, столь уважаемого в обществе человека, обманывают и позорят.
С того времени, начавшиеся было, с теми моими двоюродными братьями теплые родственные отношения на последующие многие годы были с оттенком недоверия. Я понял, что растут они несерьезными ребятами, балованы своей материальной обеспеченностью, спекулируют высоким авторитетом своих родителей, но своего мнения высказывать дяде не стал, считая, что этим я его обижу…
По молчаливой мимике бабушки при тех или других поступках своих ереванских внуков замечал, что и ей не нравятся их поступки, но видно было, что ей надоело делать им замечание, и считала это бесполезным. Иначе, она бы не стерпела их даже и меньшие шалости. Я же бескомпромиссно строгий характер своей бабушки хорошо знал за время многих лет совместной жизни у нас с ней до войны…
Вскоре в середине августа ереванские гости уехали, а я продолжал стройку. Но однажды напомнил брату Михаилу в отношении обещанных денег на костюм, а он помялся, помолчал в раздумье, а потом…
- Понимаешь, не получается у меня, – выдавил он из себя. – Перешел я на новую работу с оплатой с выработки, обещали золотые горы, а, смотрю, ситуация меняется, да ещё зарплата через месяц. Как получу её, на костюм тебе пришлю. Даю слово, – и протянул он руку в знак гарантия.
Но это меня не удовлетворяло. Та его зарплата, которую надеялся скоро получить, не хватила бы им самим, а я не хотел ещё один год чувствовать себя в институте неловко в изношенном латаном костюме.
Я поблагодарил брата за откровенное признание. В тот же день нужным образом законсервировал стройку дома, и пошёл к директору сельпо Авжияну Манацу. Знал, что к концу лета у него всегда работ навалом. К тому же я видел, что рядом с нашим приусадебным участком он затевает стройку, сложив там отходы от распиловки на заводе досок – обаполы.
С Манацом мы друг друга давно знали. Поэтому он обрадовался моему предложению. Договорились, что я на том месте, где лежали обаполы, построю сушилку для диких фруктов за 3000 рублей. Тогда эта сумма была довольно приличная.
Я взял в напарники для подсобных работ дальнего нашего родственника – подростка Саака Кочканяна, находившегося на школьных каникулах, пообещав ему 300 рублей. Он работал не каждый день, и его функция, в основном заключалась: придержать обапол, пока я его потешу или прибью, и помочь в прочих мелких работах. Мы с ним за неделю с лишним закончили стройку. Получив расчет, дал Сааку его долю, оплатил земельный налог отца. За оставшиеся два дня до выезда на учебу заготовил себе запас: кукурузную муку, картошку, фасоль, и всяких других продуктов, уложил в вещмешок и самодельные чемоданы, и на этот раз я выехал на учёбу один, так как Саша Бутенко уехала раньше, из расчета заехать к своей подружке Иде.
В Краснодар полетел вновь самолетом из станицы Апшеронской так же загруженным до предела провиантом: за спиной, на плечах и в руках, лишь с разницей, что летел один.

РАЗОЧАРОВАНИЕ И НОВАЯ ПРОБЛЕМА.
Прилетел в Краснодарский аэропорт через сорок с лишним минут. Мой вездесущий «кукурузник» остановился за пределами асфальтированного взлётного поля далеко от аэровокзала. Вследствие резкого перепада высоты в полёте, я был оглушён. Вещи снял с самолёта и, нагрузившись максимально, побрёл по травянистому полю, с трудом, будучи оглушённым, ориентируясь, куда иду…
31-го августа 1948-го года во второй половине дня я уже был на квартире у хозяйки –
тёти Фроси. Она встретила меня радостно, но чутьем я заметил у неё какую-то еле заметную виноватую сдержанность. А, когда поставил на пол чемоданы, заметил, что у моей кушетки стоят: незнакомый большой чемодан и рядом с ним аккуратный рюкзак. Обычно на том месте укладывал свои вещи я. И сейчас, не обращая внимания на наличие там чужих, на мой взгляд, вещей, рядом поставил свои, а она помогла мне снять мой полный вещмешок из-за плеч. Я сел за стол, вздохнул, передал ей привет от моих родителей, и спросил, как её здоровье, что нового в городе за лето… Она, ответив: «Ничего нового», и, сев за стол с противоположной стороны, вздохнув и извинившись, посмотрела на сложенные у моей кушетки вещи и сказала, что приехала к ней племянница, которая тоже будет учиться в Краснодаре, а жить будет у неё. Но меня она снисходительно предупредила, что я могу у неё жить до пятого сентября, когда она должна приехать.
Эта новость была для меня холодным душем. Хотя весь прошлый учебный год я и сам ощущал чувство неловкости, живя с женщиной, пусть даже и со старушкой, в одной комнате, пользуясь ширмами. Я замечал, что и тётю Фросю, это тяготило. Поэтому, хотя она и сказала, что её новая квартирантка ей приходится племянницей, но я не совсем этому поверил. Я думал, что основная причина в том неудобстве, которое, на мой взгляд, чувствовали в течение прошлого года и она и я, но, тем не менее, я даже не подал малейшего вида об этом моём подозрении. Больше того, я поблагодарил за то, что она дает время на поиски другой квартиры.
Я раскрыл чемоданы и вещмешок, угостил хозяйку фруктами, мёдом и свежим коровьим маслом, пообедали вместе, и я, не теряя времени, пошел на поиски объявлений на столбах и стенах домов о сдаче квартир или уголков в наём студентам. Записал несколько адресов и побывал по двум из них, но безуспешно по разным причинам.
Вернувшись, откровенно рассказал тёте Фросе о результатах моих поисков. Она успокоила меня и, сказав, что время ещё есть, посоветовала на абы, какую квартиру не соглашаться.
На следующий день, побывав на занятиях в институте и, переписав расписание следующих занятий, вновь пошел на поиски квартир. Но опять неудачно.
Хотя хозяйка меня не торопила, но я вечерами после возвращения с полей и в выходные дни продолжал поиски новой квартиры или уголка.
Бывая в различных квартирах, я еще раз убедился, что тётя Фрося одна из наиболее чистоплотных, порядочных и душевных людей, с которыми ранее мне приходилось общаться. Поэтому, полагая, что и следующая хозяйка не должна быть хуже неё, мне трудно было соглашаться на абы какую квартиру. Но всё же, в конце следующей недели рискнул, согласиться на койку в проходной комнате не далеко от института, и в тот же день стал переносить свои вещи в ту квартиру.
Уходя с последними вещами, ещё раз поблагодарил тётю Фросю за исключительную её доброту и внимание ко мне, а она, протерев свои глаза платком, ещё раз извинилась за причиненные мне не зависящие от неё дополнительные хлопоты. Провожая за выходную дверь из общего зала, пожелала здоровья и успехов в учёбе, и предложила заходить к ней при случае или необходимости.

ВСТРЕЧА НОВОГО ДРУГА.
Буквально на следующий день после переселения в новую квартиру во второй половине дня я шёл на телеграф, чтобы сообщить родителям свой новый адрес. Когда возвращался из переговорного пункта, мне на встречу шёл молодой человек моего роста в пальто из серого грубого шинельного материала с потрепанным портфелем в руке. Мне показалось, что я его где-то видел. Присмотрелся, и вспомнил, что он на встрече бывших и будущих выпускников Черниговской школы во время зимних каникул, в которой принимал участие и я, выступал с приветственной речью от имени будущих выпускников. Я забыл тогда его фамилию, но помнил, что звать его Владимир. Чтобы исключить неловкость при случае, если я обознался, остановился, и спросил: Володя? Он тоже остановился, улыбнулся, видимо он меня узнал лишь после моего обращения к нему, и ответил: «Да! Он и есть». Я знал, что он – один из нескольких, кажется - четырех выпускников нашей школы, которые после меня окончили школу тоже с медалью. Полагая, что он, как и я поступил в один из краснодарских институтов без вступительных экзаменов и учится здесь, а, возможно, даже – в моем институте, пожав ему руку, представился, предложив: если трудно произносить моё имя, может он называть Сергей, и спросил с восторгом: «Какими судьбами? В каком?».
- Ни в каком! – смущенно и грустно он ответил, наклонив голову, и уводя взгляд от меня.
- Как? – вырвалось у меня невольно.
Ведь он мог поступить в любое учебное заведение без вступительных экзаменов, и даже без предварительного собеседования, требование о котором, ввели позже.
- Так! – слегка вздохнул он, немного порозовев и вновь посмотрев мне в глаза.
- Ну, всё же? – я настаивал на конкретном ответе, и, взяв за локоть, отвел его к стене здания, чтобы не мешать пешеходам на тротуаре.
- Так получилось, – повёл он плечами, и вновь посмотрев куда-то мимо, перехватив портфель другой рукой и поправив освободившейся ладонью свисающие на высокий, но неширокий лоб прямые русые волосы.
- Так, как получилось? Расскажи, все же, что случилось? – повторил я, когда мы, наконец, освободили проход для пешеходов.
Когда мы стали рядом, мне показалось, что он ростом чуть выше меня, такой же, как и я, сухопарый, откровенный и прямой, в беседу вступает легко. Но в отличие от меня, несколько сдержаннее или стеснительнее, лысоватый, с прямыми и светлыми волосами, но не блондин, с несколько острым, нерусским носом.
Он рассказал, что мечтал стать летчиком, и после десятого класса сразу подал заявление в лётное училище. Ясно, что ему для поступления туда не было необходимости сдавать экзамены как медалисту. Документы он сдал вовремя, но необходимо было пройти медицинскую комиссию. А прохождение её затянулось. Что-то заподозрили в его здоровье и для уточнения направили в госпиталь на дополнительное обследование, где признали негодным к летной службе, а время для сдачи документов в другие институты прошло. И теперь решил попытаться устроиться на работу, чтобы поступить в вечернее отделение педагогического института.
- А где живешь? – спросил я, едва он завершил свой рассказ.
Он показал в сторону арки между корпусами домов, рядом с которыми мы стояли на улице Красной. Я, признаюсь, сразу подумал эгоистично: у меня сразу появилась идея, перейти жить к нему: вместе, мол, будет дешевле. Думая об этом, но ни сказав ему ничего и с целью знать его адрес на будущее, попросил его показать свою квартиру, где он живет (позже, как только об этих мыслях я вспоминал, мне становилось стыдно). Он неловко сморщился, и тут же повернул под арку, и сразу, не выходя из тоннеля, повернул направо, и пошел вниз по ступенькам, освещенными от далёкой в подвале электролампы. Я последовал за ним, опираясь об стенки без поручней, окрашенные краской салатного цвета, стараясь не оступиться. Нас встретил пожилой человек с большой, давно не видевшей бритвы и расчески, коротко остриженной черной бородой, среднего роста, в старой фуфайке и ботинках. Он только что закончил перебрасывать уголь в хранилище на зиму от люка, куда ссыпали его с улицы.
Старик молча отложил совковую лопату, сполоснул руки под краном над умывальником, окрашенным в зеленый цвет, и, высушив руки висячим рядом полотенцем, поздоровался со мной за руку, назвав себя. Я ощутил в своей руке огрубевшую от физического труда кожу влажных ладоней старика. Володя начал было представлять меня, но я, опередив его, представился сам, а Володя, всё же, в нескольких словах уточнил мои анкетные данные. А кочегар, как я понял его должность без представления, назвал себя.
- Константин. Можно – дядя Костя! – уточнил он, смахнув со стоящих у стола табуретов пыль и предложив нам сесть, указав на них, только что мытыми руками, но оставшимися черными от въедливой пыли угля и после их мытья. Потом он посмотрел на меня еще раз, и, видимо, вспомнив упоминание Володи, что я учусь в медицинском институте, попросил извинения, взял тряпку почище, намочил и, выжав воду с неё, вытер ею табуреты, высушил их ручным полотенцем, и только тогда повторил нам предложение сесть. Но тут же ещё раз попросил извинения за отсутствие должной чистоты и уюта.
Я поблагодарил и успокоил его, сказав, что уют и порядок у него на уровне не кочегарки, а жилой комнаты, а, в какой-то степени, и лучше, чем бывает у других и в жилых комнатах. А для убедительности добавил, что я бывал ранее ни в одной из таких.
Действительно, у него в кочегарке, служащей для него и жильем, был порядок и максимально возможная чистота в таких условиях, где у стены рядом с топкой угольного котла была устроена площадка, служащая, как я заметил, кроватью. На той площадке покрытый синим покрывалом большой свёрток, но не стал уточнять. А в последующие дни убедился, что я в первый день догадывался правильно.
Мы с Володей сели на предложенные нам табуреты, а хозяин, продолжая просьбу извинить его за свою неготовность к приему гостей, одновременно доставал из тумбочки аккуратно сложенные там продукты и складывал их на столик у стены подальше от топки котла. Когда он открывал дверцы тумбочки, я своей привычной придирчивостью обратил внимание на то, что тумбочка, как снаружи, так и внутри аккуратно окрашена белой краской. Закончив оформление стола, дядя Костя, пригласил нас к столу. Я, понимая и видя бедность дяди Кости, сразу вежливо отказался. Но, боясь обидеть и Володю и хозяина качегарки-квартиры дядю Костю, я сел за стол не столько с целью кушать, сколько с целью продолжить беседу, чтобы узнать больше о дяде Косте, почему-то заинтересовавший сразу, и о похождениях Володи со дня приезда в город и его дальнейших намерениях.
Когда мы сели за накрытый стол, хозяин открыл шкаф и достал чистое полотенце и подал мне, чтобы я его постелил себе на колени, но я от него отказался. Но когда он открывал шкаф, я заметил там морскую форму, и вначале подумал, что она куплена, как в то время делали многие, пользуясь относительной их дешевизной. Но, когда он откинул полу рубашки и шарф, блеснули военные награды. Я по своей натуре стал собирать «досье». Оказалось, что ему ещё нет сорока, он из харьковщины, во время войны служил на Черноморском Военно-морском флоте. Все его родственники погибли при бомбежке. Вернувшись туда после демобилизации, и увидев, что и дом их разрушен до основания, подался на Юг, и обосновался в Краснодаре. На мой осторожный вопрос, почему он не женится, промолчав некоторое время, и, глубоко вздохнув, ответил: «Это не так просто», а потом, ещё раз вздохнув и передвинув табурет, будто неправильно он стоял, продолжил: «Пока не встретилась такая женщина, которая бы могла заменить мою первую жену и забыть единственного сына...». А потом добавил, что собирается учиться заочно, но еще не решил, куда поступать…
Я высказал своё сложившееся о хозяине высокое мнение, выразил уверенность в том, что у него всё ещё сложится, пожелал ему успехов, и незаметно – плавно перешёл к «досье» моего нового друга Володи.
Володя уже третий день ночует здесь у дяди Кости, куда набрел в поисках ночлега в первый же день приезда в Краснодар. Он рассказал, что уже побывал в педагогическом институте, но там директор коротко ответил, что прием и формирование групп студентов окончен, и помочь ничем не может. А в пищевом институте, где он побывал, ему тоже отказали, и, кроме того, ему тот институт и не понравился. Тогда я ему предложил поступить в наш медицинский институт, пообещав поговорить с руководством института. Но Володя категорически заявил, что в медики не хочет, так как он боится крови. А через мгновение, вздохнув, сказал, что он в любом случае, хоть и заочно, хочет учиться в педагогическом, и только на литературном факультете. Но для поступления в заочное или вечернее отделения, надо ему поступать на работу, чем и собирается он заниматься с завтрашнего дня.
За разговорами в подвале я не заметил, что уже темно. Взяв и положив в рот кусочек, тогда модной, «краковской» колбасы, поблагодарил дядю Костью за гостеприимство, попрощался с ним и с Володей за руку и ушёл. А Володя вышел проводить меня. Пока мы с ним шли до поворота с улицы Красной на мою улицу, и, прощаясь, договорились о встрече с ним завтра.
Пока я шел к себе в новую квартиру, к которой я еще не привык, продолжал раздумывать об устройстве моего нового друга. Вдруг вспомнил, что здесь в Краснодаре живет инспектор КРАЙОНО, который курировал школы нашего района и однажды, когда он был в нашей школе, наш директор Чугурян представил меня ему как отличника, подчеркнув, между прочим, что я секретарь комсомольской организации школы. Я забыл его фамилию, но решил завтра использовать возможность его протекции для решения вопроса зачисления Володи в педагогический институт, учитывая, что ему так или иначе не было необходимости сдавать вступительные экзамены как обладателя серебряной медали...

УСТРАИВАЮ ДРУГА В ИНСТИТУТ.
На следующий день после занятий мы с Володей встретились, и я ему рассказал о своем замысле, после чего, как мне показалось, он посмотрел на меня как на авантюриста, безнадёжно сморщив глаза, но, в то же время, не стал возражать. А я заметил на его лице блеск надежды…
Признаюсь, если бы такая проблема касалась меня самого, то я вряд ли мог проявить подобную авантюристическую решительность. И, действительно, в те и в последующие годы ни раз я сталкивался с необходимостью решать свои личные проблемы. Но просить для себя у кого-либо, бывало и бывает мне стыдно. А когда надо помочь другому человеку, в порядочности которого я уверился, ни раз шёл на решительные шаги. И в данном случае мои мысли работали как арифмометр в поисках вариантов оказания помощи Володе. Я кратко объяснил ему свой план, на что он молчаливо согласился, и мы с ним пошли на главпочтамт.
Я позвонил директору нашей школы Себугу Ншановичу, узнал у него фамилию, имя и отчество того инспектора КРАЙОНО, затем в адресном столе узнали его адрес. Оказалось, что он живёт в центре города между улицами имени Октябрьской революции и имени Шаумяна против сквера на месте полностью разрушенного квартала, в котором только недавно, после его очистки и выравнивания, были посажены молодые деревья под будущий сквер. Пока мы занимались телефонными звонками директору и адресным столом, рабочий день уже давно закончился, чего нам и было нужно, чтобы инспектор был дома.
Володю оставил в сквере перед домом, а сам пошел к инспектору домой. Он жил в одноэтажном низко сидящем на земле доме с маленькой верандой с двойной входной дверью, выходящей прямо на тротуар со стороны улицы.
Я осторожно крутанул механический звонок. Дверь открыла пожилая, полная женщина, смотря сверх очков, приспущенных на нос и привязанных нитками на затылке сверх ушей. Я назвал хозяина по имени и отчеству, и спросил, дома ли он. Она раскрыла дверь, не снимая её с цепочки, назвала хозяина и спросила: «К вам молодой человек. Можно?». Я услышал: «Пусть проходит!». Старушка сняла с двери цепочку, раскрыла её больше, сказала: «проходите», а сама в длинном цветастом платье и овчиной безрукавке с шерстью вовнутрь отошла от двери утиной походкой. Я снял изношенные свои туфли «сухум-сочи» сопственного пошива у входной двери, а старушка ногой пододвинула к моим ногам мохнатые потертые тапки, в которые я просунул свои стопы и прошёл через большой зал в дальнюю комнату, служащей, как я понял, рабочим кабинетом хозяина. А старушка, сделав пару утиных шагов от двери, села на кушетку, как я понял, на своё рабочее место…
Хозяин сидел в обтёртом глубоком кожаном кресле за довольно широким рабочим столом старинной конструкции с расставленными на нём различными книгами и тетрадями, а посредине у самой дальней от хозяина кромки стола стоял большой канцелярский прибор, какого я не видел даже у заместителя директора нашего института. Я поздоровался с поклоном, представился, напомнив, откуда я его знаю. Он, не вставая и не подав руки, предложил мне сесть во второе кресло, в противоположном углу его рабочего стола под окном. Я поблагодарил и сел в указанное место, и неожиданно для себя «утонул» в мягком кресле между его высокими и широкими, обшитыми кожей подлокотниками.
Кратко изложив хозяину ситуацию, спросил, не сможет ли он помочь в устройстве в пединститут сверх лимита молодого человека, учитывая, что у него серебряная медаль и он, так или иначе, если бы прибыл вовремя, не был бы обязан сдавать приёмные экзамены. И тут же, согрешив против своих принципов быть всегда честным и откровенным, дополнительно, чтобы вызвать у хозяина больше снисхождения, рассказал хозяину небольшую неправду. Сказал, что этого парня я знаю по школе в течение трёх лет моей послевоенной учёбы, что он всё время был очень дисциплинированным и порядочным учеником, принимал активное участие в комсомольской работе, что каждый учебный год оканчивал отличником, а школу окончил с медалью. Я всё это сказал, хотя Володя в нашей школе учился всего один год, причём – после моего выбытия оттуда. И я только знал, что его фамилия Гурин, а зовут Владимир, но не знал даже его отчества, и, боясь, что инспектор спросит и это, я быстро открыл аттестат Володи, прочитал и отчество, и протянул документ хозяину. Он взял его, просмотрел недолго, и…
- Как его родители материально живут? – вдруг он спросил.
Меня насторожил вопрос, и у меня заколотилось сердце, но спокойно сказал, что они живут бедно.
- У них корова хоть есть? – еле заметно, сжав и скривив, выпятил свои губы.
Меня ударил ток от пяток до темени головы, мне показалось, что я сейчас вскочу из кресла, не представляя ещё, что я сделаю дальше… но сумел сдержать себя и, вздохнув, ответил, что есть, но тут же добавил: «они живут оччень бедно», сделав ударение на слове «очень».
Тогда хозяин, поерзав в кресле своей «кормой», ещё раз сжав и надув губы, выдавил из груди.
- Потребуется не менее двух кусков. Без этого… – повёл он пальцами правой полусогнутой кисти.
У меня невольно зубы заскрежетали, и я еле сдержал себя от грубого ответа ему. Не дав ему завершить высказать своё условие, встал, попросил извинения за беспокойство, боком поклонившись, заявил, что «у него таких денег нет», вышел из кабинета, не попрощавшись и не поблагодарив за внимание.
В зале старушка сидела на кушетке у двери, и что-то вязала четырьмя спицами. Я, невольно вспомнил, как в своё время такими спицами сам вязал себе носки и перчатки. По форме и размеру начала вязания определил, что она тоже вяжет носки или перчатки. Как только я вышел из кабинета хозяина, она сверх своих круглых очков вопросительно посмотрела на меня, с трудом поднялась, и видимо, поняв, что я ухожу, пошла к двери и открыла её. Я поблагодарил старушку, извинился и, обернувшись, с поклоном попрощался с ней, а та окрестила меня тремя пальцами вслед, и я ушел, возмущаясь про себя, неожиданным для меня вызывающим поведением, казалось бы, знакомого мне инспектора КРАЙОНО, оказавшимся высокомерным хамом и взяточником. Мне было больше всего обидно то, что так поступил учитель, мой соотечественник, знакомый моего директора, моего неофициального учителя с моего пятилетнего возраста, по рекомендации которого я и обратился к нему.
Возмущенный проявленной хозяином самой формой приема, и прямым намеком на, видимо, привычную для него взятку, я шёл к Володе и размышлял, рассказать ему все детали разговора, или промолчать? Найдя Володю в сквере, всё же не стал ему рассказывать всё содержание беседы с инспектором-взяточником. Сел на скамейку рядом и попросил его ещё раз рассказать, какой разговор состоялся у него с директором пединститута.
Оказалось, что директор, отказав Володе, всё же направил его к своему заместителю по учебной части, а тот сухо повторил, почти слово в слово, ответ директора
У меня назрела дерзкая мысль. Я Володе предложил завтра повторить тот же круг, но вместе со мной, или я без него – для него. Он неуверенно повёл плечами, но согласился.
На следующий день, как и договорились накануне, после моих занятий мы с Володей пришли в пединститут. Пока мы шли, продолжая размышлять, как технически осуществить дерзкое намерение, решил я начать «хождение по мукам» не с директора или его заместителя, повторяя путь, пройденный ранее Володей, а, минуя их, пройти прямо к декану литературного факультета.
В приёмной директора я узнал, как пройти к тому декану, и его фамилию, имя и отчество, и пошли прямо к нему на второй этаж. Зашли в приёмную декана, я представился секретарю, попросил разрешения пройти к декану, назвав его по имени и отчеству. Она предложила нам сесть, и сказала, что он у директора, скоро должен быть. Мы сели, и я про себя ещё раз обдумывал, с чего начать и как продолжить разговор с деканом, представляя себе, как он внешне может выглядеть.
Не прошло и десяти минут, как незаметно открылась дверь в приемную, где мы с Володей сидели, «любуясь» за усердной работой молодой секретарши. В дверях показался седой с небольшими усиками под маленьким острым, как у Володи носом и с несколько вытянутым заострённым подбородком старик. Он был выше среднего роста сухощавый, с чуть согнутой в грудном отделе позвоночника походкой, на вид пенсионного возраста.
Как только «старик» вошел, мы с Володей оба сразу встали, учитывая почтенный возраст вошедшего, ещё не зная, он ли декан. «Старик» поздоровался с еле заметным наклоном головы и спросил: «Вы ко мне?».
- Да. Они к Вам, – не дожидаясь нашего ответа, сказала секретарь, привстав со стула.
- Прошу вас, заходите, – показал декан на входную дверь своего кабинета мне, оказавшемуся ближе к нему, придерживая левой рукой открытую дверь.
Раз хозяин кабинета решил так, я не стал ему уточнять, что мы оба к нему по одному и тому же вопросу, решив, что так, возможно, даже лучше, и, поблагодарив, прошёл в кабинет без Володи.
Кабинет небольшой. Я, бегло и незаметно оглядев, заметил, что в нём нет ничего лишнего. У дальней стены против входа стоял простенький столик с одной тумбой, а к нему приставлен со стороны входа в кабинет такой же, но в два раза меньше столик буквой «Т». С обеих сторон этого столика стоят два старых венских стула, такой же стул за рабочим столом хозяина кабинета и такие же три стула под единственным окном кабинета. Недалеко от рабочего стола в углу небольшой книжный шкаф с аккуратно вертикально сложенными на полках книгами в нём. В углу средней полки шкафа в небольшой простенькой раме фотография молодой девушки в свадебном наряде. Я сразу подумал, что это фото дочери или жены декана в молодости...
Он предложил мне сесть на один из двух стульев у столика буквой «Т» к его рабочему столу, а сам сел за свой рабочий стол, а когда сел и я, он тихо сказал: «слушаю вас».
Я попросил извинения за беспокойство, и подробно рассказал ему о Володе всё, как есть, без тех добавлений, что сделал вчера у инспектора КРАЙОНО. Не забыл и о том, что Володя уже бывал у директора и у его заместителя по учебной части, которые ему отказали в приеме, и о том, где он сейчас ночует. Наконец, и о том, что Володя хочет, во что бы ни стало, учиться на филологическом факультете педагогического института, даже заочно, а для того чтобы иметь на это право, мы с ним ищем для него работу. Разумеется, о вчерашнем моем визите к инспектору ничего не сказал. А декан тем временем внимательно, изучающе наблюдал за мной, и слушал, не перебивая и ничего не уточняя.
- А кем он вам доводится? – наконец спросил он меня.
- Никем! – коротко ответил я и объяснил, – один раз я его видел в школе на встрече бывших и будущих выпускников школы и вот сегодня третий день я с ним общаюсь, пытаясь хоть как-то его поддержать и помочь решить эту проблему. До вчерашнего дня я знал только его имя, а фамилию и отчество, и что он живёт не в нашем посёлке, а в соседней станице Самурской узнал вчера.
Декан изучающе молча продолжал смотреть на меня, а я вздохнул и подумал, что ещё желает этот человек слышать от меня и что мне добавить, чтобы разжалобить его, и помимо своей воли вырвалось у меня.
- Просто, Владимир Иванович, – наклонился и упёрся я локтями на стол, - по-человечески мне его стало жалко, не хочется, чтобы у парня пропали его труды и старания, чтобы он не потерял целый год.
В завершение, чтобы у него тоже не возникли мысли об оплате его услуги, хотя по сложившемуся о нём первому впечатлению у меня не было оснований думать о нём так, всё же решил декану сказать и о материальном положении Володи…
- Родители его живут очень…
Декан не дал мне досказать свои мысли…
- А где ваш товарищ? – спросил он.
- Он здесь. Сидит в вашей приемной. Можно я приглашу его? – привстал я, чтобы пригласить Володю, а декан, вместо ответа, сам поднялся и направился к двери.
Тогда я, поняв, что он идет приглашать Володю сам, и, чтобы те слова, которые он не дал мне досказать, звучали не в присутствии Володи, я тоже поднялся, опередив его. А когда он приостановился, я продолжил свой монолог, и сказал, между прочим, что у Володи, по его рассказу, и, судя по его одежде, родители живут очень бедно.
Декан на миг, мне показалось, непонимающе посмотрел на меня, и, не слушая меня дальше, открыл дверь и пригласил Володю к себе в кабинет, а, когда Володя нерешительно вошел, он предложил ему сесть против меня, а сам, как и я, остался стоять. Попросил у Володи аттестат. А Володя встал, вытащил из внутреннего кармана изношенного пиджака документы, свернутые в половинку газеты, развернул на столе, вытащил оттуда и дал декану и аттестат, и паспорт, и справку о здоровье, словом, все необходимые при поступлении в институт документы. А декан взял их, бегло просмотрел все документы, а потом их положил на стол, а, взяв только аттестат, отошел к окну и стал рассматривать его детально. Мы с Володей, стоя у стола посетителей, молча смотрели на декана и с нетерпением ждали его ответа, переглядываясь косо, не отрывая своего взгляда от него…
- Завтра приходите на занятия, – обратился декан к Володе. – Только имейте в виду, что вы будете сидеть только на стуле, ибо для дополнительного стола места нет, а в качестве кого вы будете: кандидатом, вольнослушателем или студентом со всеми правами, вопрос решится в конце семестра. Согласны?
Я не успел предложить Володе, чтобы он согласился, как он, опередив меня, почти торжественно, покраснев и смутившись, кинулся к декану…
- Да, конечно согласен! – сказал он, распяв руки, готовый обнять декана, но декан направился к своему столу.
Я подошел к декану, пожал ему руку, тепло поблагодарил, сказав, что мы никогда не забудем его доброту. Повторил мой жест и Володя, подскочив к декану уже у стола. Я невольно обратил внимание на смущенную улыбку Володи с ещё более пунцовым лицом.
Декан подошел к своему столу, достал чистый лист бумаги предложил Володе написать заявление. А когда Володя написал его, указав своё согласие, учиться на предложенных деканом условиях, декан наложил резолюцию внизу заявления, и мы оба, поблагодарив его ещё раз, побежали к секретарю приемной директора, сдали ей заявление и документы, и, обрадованные до предела неожиданным успехом, полетели на крыльях, ещё не осознавая произошедшее. У меня вдруг возникло такое чувство, будто все проблемы решены и надо поискать, чем ещё заняться…
Уважаемый читатель, чтобы вас не утомить ожиданиями, скажу, что было с Володей на следующий день по его рассказу?
Когда он пришёл на следующий день на кафедру, декан представил его студентам, объяснил им ситуацию, и спросил, кто согласен сдвинуть столы, чтобы посадить за общий стол нового студента. На курсе было только два студента, которые сидели за одной партой в последнем ряду, а остальные – студентки. Все студентки, сидящие за тремя столами первого ряда, посмотрев друг на друга, поднялись и начали сдвигать свои столы… и за этими тремя, сдвинутыми столами, вместо шести сели семь, в том числе и Володя. Позже его зачислили в список всех студентов стационарного отделения литературного факультета института досрочно, без условностей.
Многие из тех девочек, которые сделали место Володе, и несколько их других подружек стали постоянными нашими с Володей компаньонами на всех общих для нас праздничных мероприятиях. На одной из таких мероприятий, когда я, объявив тост за их дружный коллектив, высказал признательность их декану за его высокую человечность, эти девочки, дополняя одна другую, рассказали о трагической жизни своего декана…
Оказывается, ещё в первые годы Советской власти декан женился, вернее, собрался жениться. Они с невестой решили до свадьбы повенчаться в церкви. Когда после венчания в составе свадебной процессии они возвращались домой, чтобы продолжить торжество, при посадке на трамвай платье невесты длинным краем зацепилось за что-то, невесту затянуло под трамвай, и она погибла… С тех пор он не женат. Живет один в однокомнатной коммунальной квартире. Студенты пытаются его опекать оказанием ему всякими способами бытовых услуг, но он каждый раз категорически, но вежливо отказывается от них.
Только после рассказа девочек я догадался, что в уголочке средней полки книжного шкафа в кабинете декана в скромной рамочке, на которую я обратил внимание при первом посещении декана, фотография той невесты...
Такой человек заслуживает не только того, чтобы точно назвать его фамилию, имя и отчество, но и отдавать ему всякие высокие почести, ставить ему памятник, в пример бывшим, настоящим и будущим чиновникам. Но, к сожалению, в своих записях не нашел данных о нем, а теперь, когда пишу свои воспоминания, нет и моего друга Володи, ставшего потом академиком того же института, получившего теперь статус государственного университета, не удалось найти данных о декане и в архивах. А если успею до издания этой книги, найти хоть какие-либо данные о нем, то помещу их в данную книгу обязательно...
ПРИМЕЧАНИЕ!
Уважаемый читатель! Я специально не стал переписывать концовку этого рассказа, чтобы мои реальные переживания и намерения оставить для людей добрую память о том человеке, вставив лишь имя и отчество декана в своё обращение к нему, будто помнил их…
Когда данные воспоминания были сданы в набор, я, наконец, на один из моих запросов в различные инстанции, получил ответ от заместителя декана филологического факультета Кубанского Государственного университета Немыки Анны Анатольевны. Она сообщила, что, со слов одного из работников университета, который учился в своё время с моим другом Гуриным, того любезного декана, который принял Гурина в институт, звали Рахинский Владимир Иванович. Этот ответ теперь хранится в моём архиве.

ЖИВЁМ С ВОЛОДЕЙ ВМЕСТЕ.
Как только выяснилось, что Володя точно зачислен в институт, и будет учиться в Краснодаре, мы с ним решили жить вместе. Нашли и поселились в квартире матери моего однокурсника Юры Годеновского. Квартира состояла из трех комнат. В большом зале разместились мы с Володей на разных кушетках по углам. Самую маленькую комнату занимала сама хозяйка предпенсионного возраста, болтливая, но добродушная, постоянно шмыгала носом и подтирала кончик носа тыльной стороной кисти. Работала она в аппарате КРАЙОНО. Единственный её сын Юра участник войны, офицер запаса высокого роста, неразговорчивый, постоянно хмурый с сердитым лицом вместе с женой и единственным сыном занимал среднего размера комнату. Жена среднего роста, стройная, всегда аккуратно и скромно одетая. Она постоянно слегка улыбалась, будто чем-то озабочена и собирается о чём-то спросить или что-то сказать.
Как только мы с Володей разместились, договорились, что для экономии средств и времени будем готовить пищу вместе. В конце каждого месяца на приобретение продуктов на следующий месяц каждый вкладывал в общую кассу одинаковую сумму денег. Продукты, привезенные или присланные из дома, в расчет не принимали. Их клали в общую корзину, сколько бы их ни было. Готовили пищу по очереди: неделю или один день один, а следующий – второй. Я был приучен готовить пищу мамой ещё с детства. Поэтому для меня приготовить любое блюдо не составляло особой трудности, лишь бы для этого были продукты. Через некоторое время я заметил, что в дни, когда должен был готовить пищу Володя, мы питались больше всухомятку купленными в магазине готовыми продуктами. Он очень много читал. Но, на мой взгляд, он читал много и ненужной для учёбы литературы, и было заметно, что он не только не умеет готовить пищу, но и не хочет тратить на это время. Я несколько раз вежливо упрекнул его в невыполнении договоренности. Он извинялся каждый раз, но время от времени, по разным причинам «не успевал» что-либо приготовить, и я подключался ему в помощь. Вскоре выяснилось, что он абсолютно не приспособлен не только к приготовлению пищи, но вообще – к практической жизни. Даже лапшу варить не умел, картошку он чистил без предварительного её мытья, а чистил её так, что половина клубней уходила на очистки, очищенные клубни оказывались испачканными от грязи немытой их части, и оставались неочищенными вокруг глазков. Вдобавок, резал чищеные клубни без дополнительной очистки и мытья их, клубни резал, как попало, и при варке клал не в кипящую, а в холодную воду. Пришлось его учить азам кулинарии, но он это искусство так и не освоил. Как правило, когда он готовил жареную картошку с мясом или без мяса, она бывала подгоревшей или жареной неравномерно, ибо, читая книгу, забывал о сковородке, а когда замечал, что картошка подгорела, сковородку снимал с ещё сырой картошкой в верхней части её содержимого. Не умел он, и посуду мыть, и бельё стирать. Белье не стирал, а барахтал в воде, а вешал на сушку после одного лишь полоскания его. Посуду мыл под холодной водой без предварительной очистки от остатков пищи… Одежду гладить просил хозяйку, её невестку или меня, или же клал брюки под матрац. Но всё это никак не отражалось на нашей с ним дружбе. Я пытался его учить, а он, хотя и пассивно с насмешками, но пытался научиться кое-чему, нужному в быту, хотя безуспешно…
Не знаю, успею ли описать жизнь Володи, за тот период, когда он, окончив учёбу, стал ученым – доктором наук, а затем, и академиком, поэтому, забегая вперед, скажу, что он таким же неприспособленным к практической жизни остался на всю жизнь.
Старался он уходить и от общественных нагрузок, был далек от оптимизма в вопросе возможного наведения порядка в обществе в низах и в стране в целом. Мои суждения об этом, как правило, не поддерживал, а иногда напрямую осуждал моё активное участие в общественной работе и вообще мою активную позицию в жизни нашей страны, иногда он с насмешкой считал, что я занимаюсь ненужным и бесполезным делом. А я доказывал ему, что, мол, кто же, если мы – каждый на своём месте не будем наводить порядок в своём коллективе, если все мы будем рассуждать так, как он, то, что тогда произойдет с нашей страной, А он считал, что этим должен заниматься кто угодно, но только не он.
Несмотря на наши разные подходы ко многим подобным вопросам, я старался не допускать малейшего трения и, тем более, охлаждения отношений между нами. То же самое в наших взаимоотношениях, как я отметил, делал и он. Мы оба считали, что личные между нами отношения одно, а политические и хозяйственные мировоззрения – другое. Не знаю, чьей заслуги в этом больше, но наша с Володей дружба продолжалась на всю оставшуюся у нас с ним жизнь, в течение которой в наших с ним отношениях было много поучительных эпизодов. Но хочу, забегая вперёд, рассказать только об одном эпизоде, который показывает обоснованность слов Карла Маркса: «Бытие определяет сознание».
Как в студенческие годы, так и в последующем, длительное время участие в общественной работе Володя считал, как я только что сказал, бесполезным делом, и сам всячески увиливал от этого. Даже, вступив в последующие годы в ряды партии, он платил лишь членские взносы, оставаясь таким же пассивным в общественной работе, как и в студенческие годы. Однако, когда распался Советский Союз и в девяностые годы при режиме Ельцина-Гайдара мой друг Володя (тогда уже – академик Владимир Емельянович Гурин), как и большинство учёных и всё населения страны, остался с мизерной зарплатой, и не мог месяцами получать и её, он стал одним из наиболее активных членов КПРФ, и в течение нескольких лет был даже секретарем Краснодарского крайкома КПРФ по идеологии. Тогда я ещё раз убедился, что Карл Маркс был прав, говоря «Бытие определяет сознание». Чтобы человек, особенно – обыватель, стал общественно активным, он должен на себе ощущать эту необходимость. Правда, это ещё попахивает немного и эгоизмом, но, тем не менее... Не распространяясь об эгоизме, я ему напомнил эту марксовскую истину, когда он стал партийным босом, но он и тогда, в своем обычном стиле, отшутился, философствуя абстрактно о чём угодно, не отвечая конкретно, а вскоре, после эпохи Ельцина, когда им зарплату немного повысили, опять стал рядовым членом КПРФ...
Однако, вернемся к тем дням, когда мы с Володей учились в институте и жили на квартире у матери моего однокурсника.

НАЧИНАЮ ОДЕВАТЬСЯ БОГАЧЕ.
Как только мы с Володей решили квартирные дела, я начал решать проблему обновки моей одежды. Вместе с ним разыскали и выбрали в магазинах три метра костюмного материала по 500 рублей за метр, а по совету тёти Фроси нашли приличную швейную мастерскую, заказали пошив за 500 рублей. За 250 рублей из оставшейся суммы купил себе простенькие туфли на недавно появившейся микропористой подошве. А из оставшихся 250-ти рублей 200 оставил на расходы до стипендии, а 50-ть рублей по давнему совету соседа в нашем поселке, известного читателю старика Биджосяна, положил на сберкнижку в Краснодарском отделении Государственной Сберкассы.
Вскоре получил из мастерской костюм, купил новую рубашку и вечером дома нарядился во всю обновку. Она понравилась всем, но особенно хозяйке.
- Ой, Серёжа! Ты совсем другой человек! – воскликнула она, шмыгая носом, ощупывая материал костюма.
Потом, подошла, ощупывала материал костюма и хозяйка и тоже одобрила обнову..
- Так и ходи всегда, - сказал Володя, но я решил, что надевать всю обнову начну на Ноябрьских праздниках…
Молча восхищалась, стоя в стороне и жена Юры, а у самого Юры ни один мускул на лице не двинулся, и не промолвил он ни одного слова...
Однажды вечером мы с Володей, вспоминая своих учителей, и школьные дела, я рассказывал о том, почему я получил не золотую, а серебряную медаль, и упомянул о тщательной проверке моих экзаменационных работ в КРАЙОНО.
Вдруг, хозяйка оторвалась от приготовления ужина за плитой, шмыгая носом, подошла ко мне и сказала: «Аагаа! Это о ваших работах речь шла? Ой, как спорилиии!», и рассказала, что вообще хотели лишить меня медали, но после долгих споров решили, всё же, серебряную медаль дать.
У меня в мыслях вертелось спросить её, за какой вариант была она сама. Но, боясь обидеть её, и не надеясь, что она скажет правду, раздумывал, следует ли спрашивать об этом, а она, опередив меня, сказала, что большинство членов комиссии, в том числе и она, были за выдачу серебряной медали. Решили, мол, из четырех кандидатов от всей школы, хотя бы одному надо дать медаль, тем более что в том математическом примере, решение которой посчитали у меня неправильным, была, как она подтвердила, ошибка в условиях, и во многих школах края он был снят из числа экзаменационных задач.
И при этом жарком разговоре за обеденным столом сын хозяйки сидел как мумия и даже мимикой не проявил интерес к нашему разговору. Даже жена его и то, удивленно то качала головой, то улыбалась. И мне подумалось, неужели у такой приветливой и разговорчивой женщины, как его мать, может быть такой замкнутый, нелюдимый сын?
Я ни разу не видел, чтобы сын хозяйки со своей женой шутил или вёл душевную беседу. Общения между собой у них были только официальные. Со своим единственным сыном, около 5-ти лет, отец и мать общались каждый по-своему, раздельно, больше им занималась бабушка – наша хозяйка. Не было заметно между мужем и женой теплых отношений, и не было слышно, что муж и жена о чем-то спорят, что-то обсуждают, чем-то делятся, скандалят или ругаются между собой. Иногда жена молча одевала сына и уходила к своей матери, живущей тоже в Краснодаре, и не возвращалась несколько дней, а через день-два мать спрашивала сына, где невестка, а сын ровным безразличным голосом отвечал, что она у своей матери. Иногда я думал, любят ли сын и невестка хозяйки друг друга вообще? Обнимаются ли они, хотя бы, в постели?..
Хотя характер сына хозяйки был тяжелый и неконтактный, но мы жили с ними мирно, без споров и скандалов. Никто не вмешивался в дела другого.

НАГРУЗКА УВЕЛИЧИВАЕТСЯ.
В ноябре в институте началась компания отчетно-выборных собраний. Меня вновь избрали комсоргом группы и дополнительно: членом комиссии комсомольской организации курса по культмассовой работе и членом бытовой комиссии профкома курса.
По комсомольской линии на мне лежала организация и проведение вечеров отдыха, которые, кроме дней общих праздников, проводили ещё почти и ежемесячно. Эти вечера не были просто танцевальными. В их программу включали различные: спортивные и шуточные игры и аттракционы, конкурсы на лучшее исполнение песни, танца, чтение стихов и т.д. Нам на этих вечерах разрешили проведение ряда платных аттракционов и спортивных игр после предварительного выкупа «билета» для участия в соответствующей игре. Потом за счёт этих сборов приобретали призы и инвентарь, необходимых для следующего вечера. И у нас, кроме мизерной суммы, выделяемой профкомом института, собиралась некоторая дополнительная сумма за счёт внутренних сборов, которую тратили только на подготовку следующего вечера.
Не меньше времени уходило и на работу в быткомиссии профбюро, которая занималась подготовкой к заседанию бюро вопросов оказания помощи студентам по их заявлениям: о предоставления места в общежитии, выделении материальной помощи и разборе жалоб студентов, уже живущих в общежитии, на неблагополучные бытовые условия и т.д.
На выполнение всей этой организационной работы, требовалось не мало времени. К тому же, я был приучен к добросовестному выполнению любых поручений, если на их выполнение сам давал согласие. Поэтому теперь, чтобы не ослабить учёбу, мне приходилось иногда отказываться от приглашений Володи, Саши и Иды, с которыми раньше встречались часто.
Работая в быткомиссии, начал глубже разбираться в характерах и психологии людей, чётче определять степень порядочности, гуманности и эгоизма, проявляемых отдельными студентами. Я видел, что некоторые иногородние студенты и студентки давно жили в общежитии, будучи гораздо лучше обеспеченными материально, чем другие, которые, живя на квартире, и, еле сводя концы с концами, не просили материальной помощи и места в общежитии, считая, видимо, что другие в этом нуждаются больше, чем они.
Прежде, чем рассматривать любые заявления, комиссия побывала у каждого заявителя по месту его проживания, составляли соответствующий акт, и на основании данных этих актов в присутствии всех заявителей определяли, чьё из них заявление представлять на рассмотрение профсоюзного бюро курса.
Так, однажды, на заседании бюро профсоюзной организации курса не было председателя комиссии, и за него список, нуждающихся в материальной помощи представлял я. Всего заявлений было от 15 студентов курса. Исходя из общей суммы, выделенной курсу на эту помощь и минимального размера помощи одному студенту, комиссия решила пока выделить помощь девяти студентам. Я перечислил их фамилии, и объяснил обоснование комиссии, почему именно им, а не другим предлагаем оказание помощи. Часть, подавших заявление студентов, присутствовала на заседании бюро. Причем, большинство из них были те, которым комиссия временно отложила удовлетворение их просьб. Не трудно догадаться, что они пришли, рассчитывая на поддержку своих друзей в составе членов профсоюзного бюро вопреки решению комиссии.
Обычно перечисляли обоснование необходимости выделения помощи только тем лицам, чья просьба была комиссией удовлетворена. Как правило, обоснование отказов члены бюро не требовали, если отказники на это не настаивали.
На этот раз, когда я закончил обоснование необходимости оказания материальной помощи каждому по утвержденному комиссией списку, выступил против мнения комиссии студент Аванесов. Тогда председатель профбюро потребовал обоснование отказа, то есть прочитать акт обследования его жилищно-бытовых условий, что я и сделал. А обоснования были такие. Живёт он в более благоустроенной, чем любой из других заявителей квартире, и за неё платит на много большую сумму, чем остальные. Он сам своё бельё не стирает, пищу сам не готовит, а делает это всё хозяйка за дополнительную плату, регулярно из дома получает денежные переводы и посылки. Я уже не стал дополнительно уточнять, что по мнению членов комиссии, ни один из заявителей о помощи не имеет возможности делать даже половину таких денежных затрат, как он.
Члены бюро согласились с заключением комиссии единогласно. А после заседания в коридоре подошел Аванесов ко мне и со злым шипением упрекнул меня: «Ты не армянин». Я не стал уточнять, что он имел в виду, и ответил: «Это – по твоему мнению, а я, к твоему сведению, кроме того, что армянин, ещё и человек». А немного погодя, всё же я попытался его убедить, что он не прав.
- Как ты думаешь? – спросил его, шагая рядом. – Почему твой напарник по квартире и твой земляк участник войны, будучи материально обеспечен гораздо хуже тебя, не возразил против решения комиссии, временно отложить оказание ему помощи? Кстати, и на заседание бюро он не пришёл.
Аванесов недовольно промолчал, махнул рукой и поспешил отойти от меня. С ним у нас до конца нашей учебы в институте не только не сложились дружеские отношения, но и особых контактов не было. Я бы даже сказал, не смотря на мои ровные отношения ко всем студентам, он относился ко мне недружелюбно.
Не могу я не отметить, что за все годы учебы мой друг по группе Никита Шамлян ни разу не обращался за материальной помощью, хотя они всей семьей жили на частной, нанимаемой квартире, хотя и у родственника, все три брата учились, а работала только одна их мать. Я у них бывал ни раз, и предлагал Никите написать заявление о помощи, но он категорически отказывался... и, однажды, по моему предложению комиссия «инкогнито» побывала у него дома, после чего включила его в список нуждающихся в материальной помощи. А когда он получил её, заподозрив, что это моя инициатива, упрекал меня, а я ответил восточной поговоркой: «Ешь фрукт, не спрашивая, с какого дерева», и добавил от себя: тем более что он вкусный и полезный…

ВТОРЫЕ ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ.
И Володя, и я зимнюю сессию закончили с оценками отлично. Саша и Ида тоже сессию сдали успешно, но Саша решила сначала погостить у своей подруги, поэтому мы с Володей поехали домой на автобусе вдвоём без Саши.
Опять, опоздав на единственный в сутки вечерний рейс поезда, пришлось от станции Апшеронской домой добираться пешком по железной дороге по шпалам в снегу при 15-20 градусном морозе и жгучем встречном ветре со стороны гор.
До Новых Полян у железнодорожной станции Самурская, где жили родители Володи 23 километра прошли мы пешком. Добрались мы до их дома около полуночи, а мне оставалось еще пройти более 10-ти километров. Мне было не впервой проходить этот путь, но Володя предложил остаться у них. Я отказался и стал прощаться. А он не отпускал мою руку на прощании, настаивая на своем предложении. После нескольких секунд взаимного перетягивания он заявил, что в таком случае зайдет домой, здесь недалеко, оставит свои вещи, и пойдет со мной. Признаюсь, я подумал, раз он готов идти со мной к нам, а если я в этом ему откажу, то он подумает, что я не хочу, чтобы он был у нас в гостях. Рассуждая так, я согласился подождать, пока он отнесёт свои вещи и вернётся, гарантируя, что дом их не далеко – вон виден, на что я согласился. Тогда он предложил идти по тропке ближе к их дому, и он оставит свои вещи и вернётся. Подумав, что это лучше, чем стоять и мёрзнуть я согласился и повернули мы на тропку.
Пришли мы к их дому. Света в окнах не было. Володя вновь стал настаивать зайти в дом вместе, объясняя, что родители будут очень рады познакомиться со мной. Но я опять отказался, не желая беспокоить уже спящих людей. Тогда выругавшись мне в шутку по-армянски, он пошел к дому сам. Их собака завизжала и умолкла.
Я невольно обратил внимание на дом и пришёл к мысли, что тому непорядочному инспектору КРАЙОНО, и потом высоко человечному декану института Владимиру Ивановичу я правильно характеризовал материальное положение родителей Володи. Дом был маленький, приземистый, одноэтажный без цоколя, прямо от земли, окна маленькие, веранда перед домом, как и у нашего дома, не обшита.
Вскоре в окне дома появился свет, а через пару минут открылась дверь на веранду, и на скудном свете от открытой двери я увидел, что Володя вышел с каким-то мужчиной, и они, закрыв дверь, вместе пошли в мою сторону. Я решил, что это его отец. Оказалось, что так и есть. Когда они подошли ко мне, отец Володи сразу поздоровался со мной за руку, взял с моих рук чемодан, передал его Володе, а сам стал снимать полупустой мешок из-за моих плеч. Отогнал собаку, перегородившую тропку в глубоком снегу, и, взяв за локоть, слегка потянул меня следом за Володей к дому, погружаясь одной ногой в глубокий снег за пределами натоптанной узкой тропки и пропуская меня вперёд. Если бы не вежливое их отношение ко мне, всё это выглядело как ограбление. В такой ситуации сопротивляться было неприлично... но я, всё же, сказал Володе, что так не честно и пошл за ним, а его отец – следом…
В доме уже все были на ногах. Заходя в переднюю, где Володина мать и две его сестры, спросонок уже хлопотали, кто о чём. Я поздоровался, попросил у них извинения за ночное вторжение, а родители Володи почти хором: - «Что Вы, что Вы?». Мать Володи отошла от печки, повторяя, высказанное «хором», удивление. Подошла ко мне, вытирая руки об передник, видимо, уже готовилась кормить нас с дороги. Извинившись, что она забыла, спросила, как меня зовут. А, как только я ответил, опять спросила: «А можно я назову вас Сережей?». А, когда я ответил, что для меня это не имеет значения, она обняла меня и сказала: «Сережа, будь как дома, раздевайся, и никаких извинений!». Младшие сестры Володи, наблюдая украдкой за вдруг происходящим в доме и за мной, накрывали на стол. Когда я разделся, и Володя взял у меня пальто и унёс куда-то, а отец Володи, успевший уже сам раздеться, представился мне: Емельян, а Володя, опередив его, сказал: «Но не Пугачёв!». Отец, добродушно улыбнувшись и бросив короткий взгляд на сына, уточнил – Кириллович, и обратился ко мне, взяв за мою правую кисть: «А теперь, с приездом!», тоже обнял меня по-мужски, а, отпустив и вздохнув, хриплым голосом сказал: «На другой раз один или с Вовой, мимо нашего дома не проходить!».
Поблагодарив за теплый прием, и пообещав учесть их пожелания, я подошёл к сестрам Володи, у которых, как я обратил внимание, только начинали формироваться девичьи фигуры, поочередно, отвлекая их от важного дела, представился им, и узнал, что старшую зовут Раиса, а младшую – Зоя. Они и внешне, как сразу бросилось мне в глаза, и по характеру были не похожи друг на друга. Раиса была полнее, круглолицая с обычным русским носом, откровенная, но сдержанна, а Зоя более стройная, ростом чуть выше Раи, лицо у неё, как и у Володи, несколько овальное с острым носом, и вытянутым клином подбородком, более подвижная и говорливая. Трудно было сказать, кто из них больше взяла отцовских и материнских внешних черт. Каждая из них была средняя между ними, но в то же время имела элементы черт и отца и матери. А по характеру, по моему сложившемуся тогда мнению, младшая, как и Володя, была в мать, а старшая – в отца. Отец Володи был коренастым, с мозолистыми ладонями, ростом чуть ниже Володи и своей жены Екатерины.
Пока мы мужчины обменивались своими новостями, женщины, время от времени, наблюдая урывками за нами и одновременно прислушиваясь к нашим рассказам, наконец, накрыли на стол и пригласили нас к нему.
Все блюда были недорогие, но были всякие варианты приготовления: от простой жареной картошки с мясом, голубцов, солений и двух сортов компота и пирожков с картофелем и с капустой, варениками с вишнёвым вареньем. А вдобавок, еще и молоко, которое, казалось бы, было ни к чему, если на столе компот. Но, видимо, это было рассчитано на выбор по вкусу каждого. Конечно, какой праздничный стол без вина, а у русских – самогона…
Я невольно вспомнил моего дядю Ншана Минасьяна, нашего бригадира строительной бригады колхоза, в которой я работал во время войны и его рассказ о русском своеобразном гостеприимстве, и решил до начала трапезы рассказать хозяевам о том курьёзном случае.
Это было ещё до коллективизации. Дядя Ншан и его сосед на повозках глубокой осенью везли табак в город Майкоп и, из-за внезапного снегопада, остались ночевать у знакомого казака в станице Самурской. У того казака был обычай подавать на стол блюда последовательно. Сосед дяди Ншана Левон Хартян, не знал этих обычаев. А у местных армян основное блюдо – первое: суп овощной или крупяной и редко бывало второе: что-то жареное, пирожки или, так называемое ёка (тонкий лаваш) поджаренный с яйцами. Соседу дяди борщ очень понравился. Поэтому, когда хозяйка спросила: соседа дяди: добавить ли борща, тот, думая, что это основное блюдо ужина и этим он завершится, сказал: да. Хозяйка щедро добавила борща. Сосед дяди опорожнил и эту тарелку. А хозяйка, убрав тарелку из-под борща, подала котлеты с картофельным пюре. Сосед дяди Ншана с трудом осилил и второе блюдо, но… следом подали пирожки с двумя видами начинок, блины и десерт. У дяди Левона глаза разбежались, но он уже не мог ничего есть… Тем временем дядя, отказавшись от добавки борща, попробовал понемногу от каждого блюда.
Утром, когда снега нанесло много, и они дальше без саней ехать не могли, должны были поскорей, возвращаться домой, хозяйка стала их кормить. Но, разумеется, рано утром вновь приготовить разные блюда не успела. Она стала кормить гостей остатками с ужина блюд…
Сосед дяди Ншана Левон, исходя из своей ошибки на ужине, не стал доедать борщ, надеясь на следующие блюда, а дядя Ншан не отказался от предложенной добавки борща. Хозяйка же далее могла им подать только по одной котлетке с гарниром, по одному блинчику и компот. Дядя Ншан поел и котлеты, а Левон от добавки борща отказался, поел котлетку, а половину гарнира не доел в ожидании следующих блюд, но… их не оказалось. В итоге он в обратный путь отправился впроголодь.
Когда я рассказывал эту историю, сёстры Володи, уже в половине рассказа, видимо, догадавшись, чем закончится мой пересказ рассказа дяди, тихо хихикали, прикрываясь ладонями.
А когда я закончил свой пересказ и, сравнив два варианта накрывания стола, отметил моё преимущественное положение за их столом, где все блюда на столе, мать Володи, видимо, поняв мой рассказ по-своему, сказала: «Сережа. Не стесняйтесь. Пробуйте все блюда». А отец Володи добавил, что у многих местных казаков и сейчас так принято, а сами они не из казаков. Приехали они сюда из Алтая, где жили его родители, и родительские традиции продолжают.
Тамадой официально был дядя Емельян как, с его разрешения, я стал называть Володиного отца. Но после его первого тоста в честь нашего приезда, больше говорили и объявляли тосты я и Володя…
В одном из тостов Володя начал рассказывать, как, благодаря моим усилиям, он оказался в институте. При рассказе каждого эпизода его родители и сестры, не отрывали удивленные глаза от меня, вздыхая время от времени, и загоняли меня в краску. Наконец, закончив рассказ, Володя объявил тост за меня, выразив признательность за всё, что я сделал для него. Все поддержали его, а я, после паузы, предложил Володе изменить тему, и объявил тост за его родителей и сестёр, которые, лишая себя многих благ, обеспечивают материально Володю, посвятившего себя учёбе.
Начав очередной тост, признался, что я не хотел в такую глубокую ночь их беспокоить, и хотел продолжить путь домой…
- Да, что вы, что вы? – прервала мой тост мать Володи, не дожидаясь продолжения тоста, а я продолжил.
- Но если бы я это сделал, - посмотрел я на тетю Катю, чтобы дать знать, что продолжаю свою мысль, - то потом мне пришлось бы жалеть, что лишился такого теплого приема и роскошного угощения, оттянулось бы моё знакомство с такими приятными родителями и сестрами моего друга.
Поблагодарил за теплый прием и пожелал им всем здоровья и всяческих успехов. Потом вспомнили и старшего брата Володи – Ивана, находившегося на срочной службе в армии, пожелали и ему здоровья и спокойной службы.
Полуночное застолье в честь встречи прошло отменно. Мы с Володей, наконец, наелись домашней пищи до отвала. Правда, отец Володи, как и Володя, и я, оказался не большой любитель спиртного. Я пил, по своему старому зароку, только сухое вино, предпочитая вино домашнего изготовления.
Посидели мы до первых петухов, а потом, пока мы мужчины продолжали беседу, Володина мать и дочери убрали со стола, стол отодвинули в сторонку. Свою постель с кровати они сняли и сложили в углу на полу. Догадавшись, что они хотят себе постелить постель на полу, а нам с Володей постелили на их кровати, я стал категорически настаивать, чтобы постелили наоборот, но их переубедить не удалось…
После того, как мы с Володей легли в постель на кровати, действительно, как и догадывался я, перед нашей кроватью на полу постелили свою постель и легли мать Володи и младшая сестра, старшая сестра пошла в другую комнату, а где разместился отец, я не заметил…
Ночь спал я плохо. Во-первых, я уже много лет ни с кем вдвоем на одной кровати не спал, а во-вторых, у них и матрац и одеяла были перьевые… я в них «утонул», и было непривычно жарко.
Проснулся я, по привычке, раньше всех. Хотелось подняться, одеться и, как я обычно делал, если оставался у кого-либо на ночлег, незаметно собраться и уйти. Но отлёживался, пока хозяева не проснутся и не уберут постель впереди нашей кровати, тем более, помня, что к нам собирается и Володя. Пока я размышлял, отец Володи с охапкой дров зашёл в комнату, где мы спали, и стал растапливать печь.
Вскоре все были на ногах. Умылись под переносным умывальником, прикрепленным к доске, прибитой к табурету с тазиком под ним, и я стал собираться, предлагая Володе до завтрака прошагать 10 километров в порядке утренней разминки, но все запротестовали. Мать Володи сказала, что она без завтрака не отпустит никого и никуда.
Когда позавтракали, собрался со мной, кроме Володи и отец его. Сказал, что хочет познакомиться с моими родителями. Меня это обрадовало, и я сказал, что с удовольствием подождём, пока он соберется…
После полудня мы были в нашем хуторе Поповском. Это был выходной день. Все наши были дома, и сидели за обеденным столом. Как только мы зашли, они, радостно удивившись, все вскочили, положив ложки на стол. Началась приятная суматоха: знакомства и приветствия с одновременным обновлением стола. Обычный обеденный стол превратился в торжественно-праздничную трапезу. Появилось домашнее вино, а отец Володи вытащил из сумки солёное беконное сало, и положил его на стол, а саму сумку с чем-то длинным в ней поставил у стены. Тем временем, когда все сели за стол, Михаил вышел в пристройку и принес бутылку водки. Тогда только отец Володи, спросил: «Может, кто пожелает самогона? У нас есть», и, не дожидаясь ответа, вновь раскрыл сумку, и четверть с самогоном отдал моему отцу. А тот поблагодарил и поставил её на табурет рядом со столом…
Радостное застолье продолжилось с новым размахом. Отец предложил смешанный тост за знакомство и поздравил нас с Володей с окончанием очередного семестра и с приездом, и выпили каждый своё, что было налито в стакан: вино или водку. Далее каждый высказывал свои пожелания. Я поблагодарил за оказанную мне помощь родителей, Михаила, невестку Еву, сестру Вартуш заочно, так как она жила в другом селе и в тот момент её не было у нас, упомянув, между прочим, и младшего брата Вагаршака. Еще раз представил гостей нашим, обрисовав их семью, наши отношения с Володей в Краснодаре. А Володя в ответ сказал тост в адрес нашей семьи, упомянув кратко о моей помощи ему в его устройстве в институт, уверив, что наша с ним дружба будет вечной.
Мужчины, кроме меня, пили водку. Поэтому пришлось воспользоваться под конец и содержимым в бутиле, принесенном Володиным отцом.
После обеда Володя и его отец в сопровождении моего отца и братьев обозрели наше хозяйство и относительно большой сад лишь на расстоянии – с нашей открытой веранды и прочищенной тропы перед домом, так как у нас снега было ещё больше, чем на станции Самурской. На расстоянии же обозрели и начатый каркас нового дома в снегу на балках.
К вечеру Володя и его отец ушли к своим родственникам, живущим в центре поселка, а мы, братья и отец, после провода гостей вернулись в дом и стали обсуждать, что сделано, и что можем сделать для продолжения строительства дома на зимних каникулах.
За время зимних каникул, не смотря на большой снег, удалось заготовить и подвезти дополнительно ещё десяток строительных хлыстов, и потесать лишь несколько балок, и уже подошло время возвращения в институт.

НОВЫЕ ДРУЗЬЯ.
На следующий день после начала занятий в следующем семестре Володе дали место в общежитии пединститута, и я остался один на той же квартире, но наша тесная дружба с ним продолжалась. Свободное время мы проводили вместе, делили меж собой горе и радость, помогали друг другу материально и поддерживали морально, но в квартире, после тесной дружбы с Володей и его ухода в общежитие, я чувствовал себя одиноко.
Меня поразило то, что даже теперь, когда с сыном хозяйки Юрой мы остались в квартире два студента с одного курса, и занимались дома за одним столом, как я не старался, с ним мы так и остались отчужденными.
В тот же период напротив квартиры хозяев по коридору жил начальник паспортного стола края подполковник милиции Мишин. У него был сын – тезка моего друга – Владимир Семенович, студент третьего курса физико-математического факультета пединститута, с которым я познакомился, и подружились до ухода Володи в общежитие. Теперь, после ухода Володи, мы с ним были больше в контакте, чем с моим однокурсником, хотя, казалось бы, сын такого высокого должностного лица мог быть более высокомерным, чем сын моей хозяйки.
Хотя хозяйка меня не торопила и не требовала большей платы за уголок, рассчитанный на двоих, я после ухода Володи сам чувствовал у них неуютно. Поэтому начал искать другую квартиру.
У нас в институте учились два студента из Абхазии Лёша Кварцхава и Вьенор Кабба. Они были хорошие контактные ребята. Были, примерно одного роста. Лёша по возрасту старше и участник Великой Отечественной войны, но в отличие от многих других демобилизованных студентов, униформу не носил. Оба они всегда ходили вместе, аккуратно выбритые, одеты элегантно, но не кричаще. У Вьенора были коротко остриженные на ширину верхней губы усики. У меня с ними особых близких контактов ранее не было, но при встречах они меня не чурались и доброжелательно здоровались обязательно за руку.
Однажды, весной в поисках квартиры с выписанными из объявлений адресами в руках проходил мимо двора с широкими въездными воротами совсем недалеко от нашего института. Там во дворе увидел этих земляков. Они стояли во дворе, и один из них, Вьенор, курил. Увидев их, я приветствовал взмахом поднятой руки.
- О! Сидрак! Ты и в воскресенье ходишь на занятия? – крикнул Лёша, ответив на моё приветствие
- Общественные дела выходных не знают! – со скрытой ехидцей, но, я заметил, доброжелательно вместо меня ответил Вьенор безадресно.
Не отвечая им на их шутку, я прошёл во двор, и только подходя к ним, ответил: «Не по общественным, а по личным делам», и, пожимая руку каждому, добавил: «Ищу квартиру».
. - Ог! А ты не хочешь с нами жить? – спросил Вьенор.
- А что? Есть место? – спросил я радостно, не поверив своим ушам, но спросил, - где вы живёте, хотя и так можно было догадаться, что они живут в этом дворе, но мало ли к кому могли они придти в этот двор в выходной день.
- Я согласен! – посмотрел Лёша на своего друга, но тот промолчал
Я молча ждал ответа Вьенора, но тот, изучающе улыбаясь, смотрел то на меня, то на Лёшу, переминая между пальцами недокуренную папиросу.
– Если не куришь? – уточнил условия Лёша. – А то я с тремя курящими не справлюсь.
- Да, нет! Я не курю, – ответил я. – Да и пить не люблю, – добавил после паузы.
- А вино хоть пьёшь? – спросил Вьенор, скривив лицо.
- Тогда хорошо! Хочешь? Посмотри, как мы живём? – показал Лёша на дверь близлежащей квартиры и направился сам к ней, когда я ответил на все их вопросы.
Лёша открыл дверь и спросил кого-то, можно ли зайти с ними и их товарищу, и пригласил мена и Вьенора в квартиру.
Мы прошли через тамбур, зашли в прихожий зал, где, как я заметил, и стояли койки квартирантов. Хозяйка сидела в старинном кресле с деревянными подлокотниками и курила папиросу с дважды перпендикулярно сжатой пустой её частью – мундштуком.
Она была пожилая костляво-худощавая с глубокими морщинами на лице с немного свисающими у нижней челюсти щеками, и подагрическими пальцами кистей.
Я поздоровался и представился ей. Она встала, и, сделав, чуть согнуто в спине, шаг ближе ко мне, протянула мне свою руку и тоже, назвав себя, сказала: «Можете – тёть Ксана».
С первых же слов хозяйки я понял, что она, ни раз побывавшая в сложных жизненных переплетах и уверенная в себе женщина. Разговаривала она несколько дерзко, с четким и категоричным произношением каждого слова, не позволяющим возражения, но, в то же время, чувствовалось, что за всем этим скрывается какая-то добродушность, допускающая мягкий и тонкий уместный юмор.
Оказалось, что с этими ребятами в данной квартире ранее жил их земляк, известный читателю бывший студент нашей группы Гетия, и после его отъезда никто не соглашался жить в трехместной проходной комнате, а Лёша и Вьенор были вынуждены платить и половину стоимости уголка за третьего квартиранта.
Тётя Ксана показала мне мою кровать с тумбочкой недалеко от входа и общий рабочий стол посредине зала, который служил и обеденным столом, на предназначенный для меня стул рядом с тем столом. А после паузы добавила, что, если место у входа не нравится, то переставим туда кресло, а кровать поставим в угол, но там она будет под вешалкой, и тебя будут каждый раз беспокоить.
- А можно я вешалку с дальнего угла перенесу ближе к двери, а кровать поставлю в углу? – спросил я сразу.
- Только стену не портить! – сухо предупредила она вместо разрешения.
В тот же день я свои вещи перевез в эту квартиру, сделал разрешённую перестановку и разместился в новой квартире в дальнем от двери углу...
Вскоре выяснилось, что Лёша и Вьенор денежные ребята и сами дома не готовят, а питаются в столовых и буфетах, а я один готовлю пищу дома сам. Я сначала побоялся, что это хозяйке не понравится, но нет. Она удивилась, что я умею готовить разные вкусные блюда. Иногда я угощал ими и хозяйку и ребят. Но ребята, одобряя вкус угощения, сами не проявляли интереса к их приготовлению. Однако не прошло и недели, как они, видимо, поняли, что готовить обеды самим обходится дешевле, чем питаться в столовых, и тоже стали иногда готовить и питаться дома, и стали готовить не только простые блюда: супы и прочее, но, глядя на меня, пытались даже сообразить наподобие украинского борща. Однако не всегда это у них получалось, и невольно я им помогал. А потом они предложили, чтобы продукты покупали они, а готовил я, и вместе питались. Я на это возразил, и предложил сделать складчину поровну, они будут выполнять черновую обработку продуктов, а я – чистовую, на что они согласились. Так, мы стали готовить всё вместе, а я стал «шеф-поваром». Но я замечал, что часто ребята, кроме складчины дополнительно покупали разные продукты на общий стол... Мне бывало неловко, но не имел возможности делать то же самое, хотя иногда и сам делал подобные жесты...
День за днем познакомился с хозяйкой ближе и более детально, но о ней узнавал больше не от неё самой, ибо она не любила рассказывать о своем прошлом, а от Вьенора и Лёши, которые, живя у неё уже третий год, знали эти детали. Но они о них рассказывали украдкой.
Узнал, что она чуть больше двух лет назад вернулась из Казахстана, куда была выслана в начале войны вместе с семьей. А причина высылки была, якобы, в том, что в первой половине 30-х годов у них родился сын, которого назвали Адольфом. А когда началась война, власти докопались, что фамилия её мужа русская, но сам он будто немецкого происхождения или сочувствующий немцам, потому, мол, и назвал своего младшего сына Адольфом. Муж в Казахстане умер. Старшая дочь и младший сын оставались там, ибо им ещё не дали разрешения на возвращение домой в Краснодар.
После того, как я узнал об этих фактах, признаюсь, у меня появилось к тете Ксане раздвоенное чувство: первое – сочувствие как к пострадавшей, будто, невинно, а второе – удивление. Я рассуждал: если муж её не немецкого происхождения и не сочувствующий немцам или самому Гитлеру, то почему надо было сына назвать таким именем? Я об этом только думал, но, понятно, вслух никому о своих размышлениях не высказывал, в том числе и ребятам, сообщившим мне эти детали.
Вскоре после моего переселения в ту квартиру приехала из Казахстана и дочь хозяйки, и она бразды правления в доме старалась брать на себя, но чувствовалось, что роль главенствующей хозяйки оставалась за её мамой.
Они обе оказались очень добрыми, порядочными и сочувствующими нам людьми, и с приездом хозяйкиной дочери наши отношения, как с хозяйкой и её дочерью, так и между нами с ребятами не изменились.
Так мы с Лёшей Кварцхава и Вьенором Кабба дружно прожили долго…

ГРАНДИОЗНЫЙ ВОСКРЕСНИК.
Не помню, было ли это весной или осенью 1949-го года. Но помню, что заблаговременно, задолго до дня воскресника в газетах и по радио объявили, что Краснодарскими крайкомом и горкомом партии совместно горисполкомом принято решение о том, что в ближайшие дни с целью благоустройства города будет проводиться общегородской воскресник по переносу трамвайной линии с улицы Красной на улицу Коммунаров.
Была проведена колоссальная предварительная подготовительная работа. У нас состоялось общеинститутское собрание с приглашением актива от каждого курса, затем: курсовые студенческие комсомольские и профсоюзные собрания в каждом подразделении института. Были назначены ответственные каждой группы и вручены им план-задание с указанием конкретного участка и вида работы, ответственных за обеспечение рабочим инвентарем: лопатами, ломами, рукавицами и прочими средствами, ответственных за организацию и четкую координацию выполнения работ между группами и т.д. Время начала работ было указано в 08 часов утра. Причем, было подчеркнуто, что это – не время сбора по предприятиям и учреждениям, а именно – время начала работ на указанном в плане-задании месте участка для каждого подразделения. В течение нескольких дней до начала воскресника о нем писалось в городской и краевой печати, объявлялось о дате проведения воскресника, и разъяснялся порядок его организации и распределение участков по конкретным предприятиям и учреждениям. В плане проведения воскресника отдельным пунктом было указано об организации питания участников воскресника: бесплатного одноразового в обед и дополнительного платного.
И вот, наступили день и час начала грандиозного воскресника. То ли это было случайно, то ли метеорологи заранее, до назначения дня воскресника хорошо поработали, но погода была прекрасная: был солнечный, но не жаркий день.
Подобного размаха проявления людьми энтузиазма и патриотизма я не видел в моей жизни ни до и ни после. Улицы: Красная, Тельмана и Коммунаров были заполнены людьми. Причем, не помню, чтобы были какие-то знамена и транспаранты. Вместо них были крупными буквами написанные названия предприятий и учреждений, и их подразделений, выполняющих работы на данном участке. Все участники были одеты по-рабочему. Одни пришли со своим инструментом, другие без них. Народа было так много, что казалось весь город на этих улицах. С первого взгляда можно было подумать, что люди в этой неорганизованной толпе будут только мешать друг другу. Но никакой неразберихи и толкотни не было. Участок каждой группы был размечен с указанием названия группы, которая там должна была работать. Кроме этого, руководитель каждой группы заранее знал границы своего участка и объём работ. А каждый участник воскресника знал не только свой участок, но знал и общий объём работы, и что изменится в городе после выполнения этих работ.
Раньше трамвайная линия, выходя с улицы имени Захарова на улицу имени Тельмана, поворачивала налево и, доходя по этой улице до улицы Красной, поворачивала направо, и шла по ней до конца улицы. А теперь она должна была, выходя на улицу Тельмана, повернуть направо, доходя до улицы Коммунаров, повернуть влево и идти по ней до улицы Буденого, а там вновь повернуть влево, дойти до улицы Красной и соединиться со старой линией, минуя промежуток улицы Красной от улицы Тельмана до улицы Буденого.
Нашему институту был поручен участок по улице Коммунаров, начиная от улицы Тельмана один или два (не помню) квартала в сторону улицы Буденого.
Ровно 08 часов все работники института от профессоров и студентов до уборщиц и санитарок были в сборе, и, получив рукавицы и инструменты, без специальной команды начали работать. Мы знали, что пока другие разбирают старую линию на улице Красной, мы должны были убрать мостовую, прокапать и подсыпать подмостку для шпал и рельсов на улице Коммунаров, чтобы снятые с улицы Красной рельсы проложить на вновь разложенные шпалы на улице Коммунаров без задержки.
Вдоль улиц стояли передвижные буфеты с бутербродами, кондитерскими изделиями и напитками. А после 12-ти часов привезли горячий бесплатный обед – фронтовую кашу с подливом, и чай. Причем, из напитков были только безалкогольные: ситро и другие, а лишь под конец воскресника в буфетах появилось пиво и сухое вино. Но некоторые умудрялись достать и водку, однако пьяных, мешающих работе, я не видел.
На всю жизнь сохранилась в памяти картина проложенных в конце воскресника стальных рельсов, в основном уже прибитых костылями к шпалам, лежащим на подмостках для них, но еще не закрепленных в верхнем слое покрытия улицы. Мы свою задачу выполнили за один восьмичасовый рабочий день…. Оставалась работа только для профессиональных специалистов.
К средине или к концу следующей недели (не помню) трамваи пошли уже по новой линии.
Всегда, когда я бывал в Краснодаре, а иногда и в другое время, когда вспоминал тот воскресник, возрождался у меня в памяти грандиозный его размах и тот патриотический порыв, который я пережил тогда вместе со многими краснодарцами…
Даже сейчас, в условиях рыночной системы, где каждый – себе, вспоминая тот грандиозный воскресник, и многочисленные другие подобные мероприятия в те времена, у меня в глубине души тлеет надежда, что в нашем российском многонациональном народе возродится тот дух патриотического энтузиазма в интересах своей Родины при любой системе жизнеустройства в ней…
К сожалению, осталось у меня в памяти и такое, без которого не бывает никогда. Всякое положительное не познаётся, как таковое, без наличия и отрицательного.
На том воскреснике были, к сожалению, и такие, правда, единицы молодых и не так уж пожилых преподавателей из нашего института, которые больше делали вид, что работают. А два профессора, не старше тех, кто наравне с нами молодыми работали лопатами и ломами, стояли в стороне в выходной одежде с накинутым на предплечье плащом, и с апломбом наблюдали за работающими, «философствовали», многозначительно жестикулируя руками.
Я убеждён, что, если те лжеучастники того воскресника живы, могут дать тому событию и тому патриотическому порыву людей иную оценку. Но пусть тогдашнее поведение некоторых, и мнение теперешних скептиков останется на совести тех и других… А я был уверен и остаюсь уверенным в том, что они среди нашего населения составляли и составляют мизерное меньшинство…
Меня встревожил ещё один факт, связанный с тем воскресником. Когда я стал писать этот раздел своих воспоминаний, решил в архивах уточнить данные о нём, чтобы быть максимально точным в своих рассказах. Но, к сожалению ни в одном архиве Краснодара не смогли мне их дать, сообщив на мои неоднократные звонки по телефону лишь, что в архиве им удалось найти только газету, где имеется небольшая статья, в которой сообщается о факте переноса трамвайной линии с улицы Красной на улицу Коммунаров без подробностей. И я подумал, ни это ли признак безразличного отношения к своему прошлому, к своей истории. Ведь, вряд ли до и после того воскресника в Краснодаре проводилось такое грандиозное мероприятие из серии народных строек… Тогда в народе даже пошла молва, будто тогдашнему первому секретарю крайкома КПСС Игнатову Николаю Григорьевичу, только недавно избранному на эту должность после смерти его предшественника Селезнёва Петра Иануаровича, за самовольное выполнение столь большого объема работ без согласования с Центром был объявлен выговор самим Сталиным. Следовательно, это было неординарное мероприятие, и заслуживает, чтобы о нем знали будущие поколения, в первую очередь – краснодарцы…

ВОЛОДИНЫ ДЕВОЧКИ.
Вскоре после нашего с Володей знакомства в один из выходных дней октября, когда мы с ним жили уже вместе, он похвастался, что у него есть девушка, с которой он познакомился в первые дни своего пребывания в Краснодаре. И тут же уточнил, что она – единственная дочь отставного подполковника, и они живут в своем доме где-то в пригороде Краснодара.
- Хочешь, съездим? – вдруг предложил он. – Это недалеко, – добавил, видимо, заметив моё колебание.
Хотя у меня времени было в обрез, но не стал отказывать первой просьбе своего нового друга, и мы сели на трамвай и поехали.
Они жили на окраине города в небольшом одноэтажном кирпичном доме на довольно большом ровном земельном участке, загороженном со стороны улицы сплошным деревянным забором высотой в рост человека не далеко от нового стадиона. На деревянной калитке была предупредительная надпись: «Во дворе злая собака». Мы постучали по калитке, и тут же залаяла собака. Не прошло и двух минут, как послышались шаги и «разговор» с собакой… и услышали скрежет отодвигаемого засова калитки, и она открылась…
- А! Володя? – в проёме калитки улыбнулась молодая, круглолицая, краснощёкая с закрученной надо лбом короной пышной косой девушка в домашнем халате и в тапках. – Входите! – предложила она, раскрывая калитку шире.
Володя поздоровался с ней и вошёл первым, а я задержался в раздумье.
- Проходите, пожалуйста! – улыбнулась девушка и мне.
Я проследовал за Володей, и мы по мощённой бетоном дорожке прошли к дому на небольшом расстоянии от калитки. Немецкая овчарка на цепи стояла у будки в углу дома и изучающе разглядывала нас.
- Проходите! Не бойтесь, не тронет, – успокоила нас девушка, следуя за нами.
Я обратил внимание на то, что земельный участок засажен молодыми садовыми деревьями по периметру и вокруг дома, а остальное пространство частично под отдельными видами огородных растений и целина.
Когда подошли к дому, она, опередив нас, открыла дверь в дом, но я предложил посидеть во дворе на скамейке перед домом.
- Тогда, минуточку, - сказала молодая хозяйка и вошла в дом сама и тут же вышла с тремя тряпками. Одной вытерла она скамейки в беседке, а остальные постелила на них и предложила нам сесть.
Прежде, чем садиться, я представился ей.
- Генриетта. Можно Гретта. – назвала она себя в ответ, улыбнувшись в присядку, и протянула мне свою ручку.
Ещё раз предложила нам сесть , указав на скамейку, и как только мы сели, сама села на противоположную скамейку.
Родителей дома не было. Гретта нас угостила яблоками и всякими сладостями, и после непродолжительной беседы предложила поехать в центр города, на что мы согласились.
Побывали в кино, походили по городу, а потом я их проводил на трамвае обратно к Гретте, а сам пошел к себе.
Позже ещё несколько раз мы с Володей встречали Гретту в городе, и вместе сфотографировались, а при очередной встрече она подарила мне свою с Володей совместную фотографию с адресной надписью: «В день 31-й годовщины Октября. На память Сереже от Генриетты и Владимира. 17.11.48г. г. Краснодар». А позже она при встрече ни раз приглашала нас с Володей к себе, но я в каждом случае, поблагодарив её, обещал зайти в другой раз, чтобы не быть помехой их личным контактам.
Она была примерно Володиного возраста и его же роста. Я бы не сказал, что красивая, но была нежненькой и внимательной, не очень уж, как я заметил, избалованной при её материальной обеспеченности и это мне импонировало. Мне показалось, что с Володей она ведет себя увереннее и свободнее, чем Володя с ней. Хотя у нас с Володей были материальные затруднения всегда, но, когда мы бывали с ней, старались это ей не показывать. Однако она часто нас угощала мороженым, ситро и другими лакомствами из уличных торговых точек, стараясь опережать нас. Если мы делали какую-то покупку и угощали её, то потом сама это делала дважды. А когда мы пытались ей эти её расходы компенсировать, она категорически от этого отказывалась. Это её великодушие не нравилось мне, и часто при очередных её жестах отказывался от угощений, ссылаясь на слабость горла и всякие другие причины.
Когда мы с Володей бывали одни, он ни раз говорил о своем возможном с ней совместном будущем, и намёками, между прочим, спрашивал моего мнения об этом.
Я считал, что Володя с ней будет материально обеспечен, но сомневался, что может он быть хозяином своей семьи. Ведь я помнил предсмертные советы своего дедушки о принципах выбора себе подруги жизни. Но всё равно я боялся ошибиться. Главное, боялся, что мои настораживающие советы Володя может воспринять превратно. Дело в том, что Гретта, иногда, как я замечал, проявляла благосклонность и ко мне, и, я замечал, иногда, больше, чем к Володе, хотя я старался этого не замечать, и не показывать признаков взаимности.
Но, однажды, Володя неожиданно задал мне конкретный вопрос: одобряю ли я его выбор в отношении Гретты?
- Так быстро давать человеку оценку нельзя, - ответил я ему, - тем более, когда речь идет о выборе спутницы жизни. На сегодня она хорошая, заслуживающая внимания девочка, а впереди ещё много времени. За это время успеете изучить друг друга глубже и определитесь. Единственно советую тебе: веди себя уверенней, не рисуйся перед ней и не старайся показывать себя, пусть она видит тебя таким, какой ты есть.
- Выходит, по-твоему, я перед ней рисуюсь? – вдруг, Володя порозовел...
- Нет. Я хотел сказать: веди себя так, как и вел до сих пор, но не старайся быть при ней лучше, чем ты есть без неё, на что он хмыкнул и промолчал.
Прошло время, но так и не пришлось мне ещё раз побывать в гостях у Гретты. А в конце декабря мы решали, где собраться встречать Новый год, и я предложил Володе, чтобы он поговорил с Греттой о возможности сделать это у неё. Но он смущенно помялся, вздохнул и сказал, что не получится. Эта его категоричность удивила меня. Оказалось, что они с Генриеттой расстались друзьями… Сначала причину он не говорил, а после коротко сказал: «Она мне не пара. Она слишком требовательна». Я не стал допытываться причин и что значит «слишком требовательна», ибо сам видел такую перспективу их дружбы.
Позже, когда мы с Володей жили раздельно, он познакомил меня с другой девушкой из их института Раисой Гац. Очень миловидная нежная белокурая без лишнего макияжа девушка. Сразу она показалась общительной, воспитанной, как мне показалось, с городским уклоном. В разговоре она с гордостью сообщила, что учится на факультете иностранных языков с профилем английского и французского. Знакомясь, кисть руки она держала невесомо нежно и свободно, с легким плавным движением в такт движению кисти партнера, и с лёгкой запрашивающей улыбкой с чуточку отдаленными одна от другой пухленькими губами. Мне показалось, будто у неё руки, по-особому мягкие. Она охотно вступала в разговор, и поддерживала беседу активно. Одета была не кричаще роскошно, но по вкусу аккуратно по стройной фигуре. Из двух или трех (точно не помню) встреч я сделал вывод, что, как Генриетта, так и Рая хорошие девочки, но, на мой тогдашний взгляд, они не для нашего с Володей уклада жизни, они, мне показалось, хотели быть любимыми и любить так, как хотят они.
К сожалению, дружба у Володи и с этой девушкой была не долгой.
Как-то в средине апреля следующего после нашего с ней знакомства года вечером, уже в сумерки кто-то постучал в дверь квартиры, где я жил вместе с моими однокурсниками Вьенором и Лешей и готовил ужин. Открыл дверь Вьенор и сообщил, что просят меня, а, повернувшись ко мне, губы свои скривил, расширив глаза и подняв их под раздвинутые пышные свои брови, показывая с многозначительной улыбкой на дверь, и сказал: «Заходить не хотят», видимо он уже ей предлагал войти.
Я накинул пиджак на плечи и вышел. Далеко от двери на выходе со двора с перекошенными плитами покрытия стояла Рая… Она, вероятно, после разговора с Вьенором отошла подальше от двери.
- А, Рая?! – воскликнул я и ускоренным шагом подбежал к ней и принял её протянутую руку.
- А где Володя? – спросил я, выглядывая за пределы двора через проем калитки, полагая, что он прячется, как он иногда делал.
. - Володи нет! – сообщила она грустно…
- А где он? Что-то случилось?
- Да, нет. Ничего не случилось. Немного поссорились, – сказала она, слегка распахнув полы пальто руками в карманах, крутясь на каблуках. – Да, неважно. У меня два билета в кино на восемь часов, пойдем?
Меня огорошила эта неожиданность. Первое, я считал нетактичным с моей стороны идти в кино с девушкой друга без него, да ещё тогда, когда они, по её сообщению, как я понял, поссорились. Но размышлял, как быть, как отказать, что ответить, чтобы девушку не обидеть.
- В чём же причина ссоры? Пошли бы в кино вместе, а после кино разобрались бы и помирились? – экспромтом вырвалось у меня.
- Да нет… Бесполезно. Он упрямый. Сидит всё время с книгами…
Кое-что мне прояснилось, но, пытаясь не обидеть девушку, я извинился, и сказал, что сегодня в кино я никак не могу. А чтобы отказ обосновать более весомо, придумал и сказал, что завтра у меня зачёт, а сейчас варю борщ, за которым наблюдают ребята – мои друзья, но они готовить не умеют. Пообещал на выходные устроить встречу втроём с Володей, поговорить, и сходить вместе хоть в кино, хоть в парк, куда она пожелает. Несколько раз повторял свою просьбу не обижаться и извинить меня за неджентльменский мой поступок. Когда она с обиженным видом повернулась, чтобы уйти, в подтверждение тому, что я готов ей помочь в создавшейся ситуации, взял её подруку и проводил до угла квартала, выразил надежду, что у них с Володей всё ещё уладится, попрощался за руку и вернулся к себе.
- Что, ты, Сидрак, так быстро от такой красавицы? Ты что не мужчина, что ли? – стали один за другим, шутя, упрекать меня Лёша и Вьенор.
Я вынужденно кое-что объяснил им.
- Ноо! Это совсем другое дело! - серьёзно почти хором одобрили они мои действия.
На другой день после занятий я специально пошел к Володе в общежитие выяснить обстоятельства их ссоры с Раисой. Когда я ему кратко рассказал о моем разговоре с ней, он в своем обычном репертуаре зычно рассмеялся, ударив меня по плечу.
- Вот ты молодец, друг! Выручай меня! Займись ею, а?! Мне же некогда с ней каждый день ходить в кино. Тем более, что, мне кажется, она влюблена в тебя. Всё время говорит о тебе. Спрашивает о тебе. – Опять захихикал мой друг в своей обычной манере в подобных ситуациях.
Выяснилось, что они с Раисой уже не встречаются более двух недель. Оказывается, Володя поставил условия, чтобы они встречались только по выходным, и это в том случае, если у него нет дополнительных занятий по психологии, которые Володя посещал как факультативный предмет для желающих.
Словом, Рая больше ко мне не приходила. По словам Володи после этого у них встреч тоже больше не было…

ОЧЕНЬ ТРУДНЫЙ ЧЕЛОВЕК.
На Новый 1950-й год или на какой-то другой праздник в том же году (точно не помню) по инициативе моих подружек Иды и Саши организовали встречу на их квартире в складчину. Собралось там довольно много девушек и парней, одних из которых я знал, в том числе и Володя, а других нет, как часто бывало в студенческие годы. Среди студентов старше всех по возрасту был я. Тамадой застолья, как всегда, избрали меня. Вечер прошел очень весело. Танцевали, плясали, пели, играли в фанты и во всякие игры. Там была молодая женщина, наверно года на два старше меня, довольно симпатичная, холеная, одетая роскошнее всех, но не чувствовалось, что она бравирует этим, вела себя раскованно, но скромно. В нашей компании она была впервые, но казалось давно знакомая со всеми, проявляла инициативу в затеях различных игр. Вскоре узнали, что она замужем за какого-то офицера, но он где-то в командировке, и поэтому она со своей подружкой из пединститута примкнула к нам. И в один из промежутков между танцами и плясками, когда все устали, она предложила свои услуги в определении того, кто из нас есть, кто в семейной и общественной жизни сейчас и каким он может быть в перспективе, на что все согласились.
Условия такие. Она уходит в другую комнату, а каждый из нас испытуемых собственноручно на листах одинакового размера и цвета пишет записку в объеме нескольких строк на любую тему, не подписывая. Затем скручивает листок и бросает в сумку так, чтобы испытатель не видела, как каждый это делал. Она возвращается в общую комнату после того, как все свои записки бросили в шляпу или сумку. Кто-либо из присутствующих перемешивает записки, достает по одной и дает ей. Она раскрывает листок и на обороте записки описывает характеристику её автора, и, не показывая никому, листок вновь сворачивает и кладет в другую сумку или шляпу. После оценки всех записей кто-либо достает листки с оценками, читает оценку, не показывая саму записку никому, и спрашивает всех: «Как вы думает, о ком из нас эта оценка?» Если ответа нет, то почерк данного листа показывают всем на опознание автора по почерку.
После её разъяснения условий игры она ушла в другую комнату, а мы всё сделали так, как она рассказала. Когда «эксперт» вернулась, и дала оценку каждому почерку, из второй шляпы вытаскивать листы взялась Ида. Она из шляпы доставала листы свёрнутыми и давала вновь «эксперту», а та читала своё заключение, не показывая почерк автора никому.
Много было интересных, смешных и занимательных заключений «эксперта». А когда она пятым или шестым начала читать очередной листочек, не спросив пока, чей он, где-то к средине все засмеялись, посмотрев на меня, а к концу – расхохотались. Все детали оценки не помню, но примерно было написано: «Обязательный, принципиальный, аккуратный, строгий, требовательный и прямой, скрупулезный и трудный для окружающих и для жены (мужа)».
Когда, прочитав, она спросила, чей может быть этот листок, многие посмотрели на меня, а я, заметив свой почерк на обороте заключения эксперта, покраснев, признался, что записка моя. Все бурно зааплодировали. Эксперт повернула листок с исписанной стороной ко всем, и все вновь расхохотались, а эксперт посмотрела на меня успокаивающе.
- В отношении жены, возможно, я ошиблась, – виновато улыбнулась она, слегка наклонив голову в мою сторону. – Девочки! Этому не верьте, эта оценка не относится к тамаде! – и торжественно отшутилась.
Хотя не все её заключения были точны, но даже 60-ти процентная точность вынудила меня признать её высокое умение определить по почерку характер и психологию человека. Меня тянуло к частной, более детальной беседе с ней для познания, хотя бы, некоторых деталей способов такого анализа, но меня сдерживала неприличность отвлечения её и нарушения общего веселья, и, выразив своё восхищение её талантом, предложил экстра тост за здоровье «эксперта» и выразил желание как-нибудь перенять у неё это искусство…
Хотя повторно с той дамой мне не пришлось встречаться и уточнить хитрости её «экспертиз», но, размышляя логически на основе заключений по моей записке и по запискам других участников вечера, я, всё же, кое-что познал, однако, разумеется, не на уровне профессионала, а для себя... А о той женщине у меня на всю жизнь осталась добрая память о симпатичном, компанейском, порядочном и веселом человеке.

ВТОРАЯ ВЕСЕННЯЯ СЕССИЯ.
В период нашей учебы в институте был такой порядок: если студент все экзамены предыдущей сессии сдал на отлично, то на следующей сессии он мог составить своё расписание сдачи экзаменов, утвердить его в учебной части. Если студент имел такое расписание, то ни один заведующий кафедрой не имел право самостоятельно требовать от студента приходить на экзамен в другой день, он мог указать лишь время прибытия студента на экзамен в пределах рабочего дня, согласно утвержденному для данной кафедры графику.
Это давало студенту возможность распределять дни сессии на подготовку к каждому экзамену, в зависимости от степени своих знаний по данному предмету.
Я воспользовался своим таким правом и составил своё расписание.
Все шесть экзаменов весенней сессии, как и зимней, я сдал на оценку отлично.
Я помню, как сдавал все экзамены той весенней сессии, но из них особо запомнилась мне сдача экзаменов по трём предметам.
Первым сдавал экзамен по предмету «Основы Марксизма-Ленинизма». В программу этого предмета у нас, в отличие от некоторых других институтов, кроме истории партии, трудов Ленина и Сталина, входили разделы: диалектического материализма, философии, права и т. д., ибо эти разделы в нашем институте как отдельные предметы не изучали.
Нашу группу вёл известный читателю преподаватель Суслин, с которым у меня сложились деловые и дружеские отношения, и я ориентировался сдать экзамен ему, но, когда пришел на кафедру, его там не было. Через открытую дверь увидел, что в своем кабинете сидит заведующий кафедрой, тоже известный читателю Новак. И с ним у меня были хорошие отношения, но близких контактов почти не имел кроме того, что на курсовых производственных совещаниях и собраниях я замечал его одобрительный взгляд и кивки головой каждый раз, когда я на них выступал. Конечно, хотелось бы сдавать экзамен своему преподавателю, но я не знал, когда он придет, и придет ли сегодня вообще, ведь я свой график экзаменов согласовывал с заведующим кафедрой и он мог эту функцию взять на себя. Главное, что подумает заведующий кафедрой, если я сейчас уйду, не спросив, кому мне сдавать экзамен?
Пока, войдя в класс занятий, я размышлял, как мне быть, заведующий кафедрой, заметив меня через открытую дверь своего кабинета, спросил своим обычным хрипло-гортанным голосом: «Язычьян? Вы на экзамен? Проходите!».
Ничего не оставалось, как делать вид, что я и не колебался, сдавать экзамен ему или ждать своего преподавателя, и решительно прошел к нему...
Он встал, поздоровался со мной за руку своей левой единственной рукой, и предложил сесть за стол посетителей, а сам, взяв из ящика своего стола стопку билетов, сел против меня и положил их на стол перед собой.
- Нусь? Какой билет лучше знаете? – посмотрел он на меня, добродушно улыбнулся и одним лёгким взмахом руки раскидал билеты на столе веером, коснувшись колоды билетов кончиками своих пальцев.
- Любой! – повел я плечами, тоже слегка улыбаясь, но, выжидая, пока он сам не предложит мне тянуть билет.
- Ну! Тогда, Сидрак, выбирай счастливый билет, – кивнул он подбородком на стол, прищурив глаза.
Взял я крайний с моей стороны билет. Прочитал вопросы. Ой!.. помутилось у меня в голове, но постарался это не показывать ему.
Первый вопрос был «Диалектический материализм как руководящая основа деятельности ВКП(б)»…
Подумал, с чего начать и чем закончить такой огромный, по существу, всёобъемлющий вопрос? Но после мгновенного перекручивания в голове темы данного вопроса, прочитал дальше. Остальные два вопроса были более конкретными. Положил билет на стол, а Николай Ильич спросил:
- Что? Трудные вопросы? Можешь поменять, – показал он на билеты рукой и кивком головы.
Тогда был такой порядок. Студенту давалось право один раз поменять билет, но в таком случае оценка снижалась на один бал.
- Нет! – ответил я и взял бумагу и ручку, чтобы составить план ответа, а он поднялся, перешёл за свой стол и стал заниматься своими делами…
Через некоторое время я спросил, можно ли начать отвечать, а он кивнул с мимикой готовности слушать и отложил начатые дела.
Я знал со слов студентов его группы, что он любит, когда ему отвечают четкими цитатами и формулировками, и решил попытаться построить свой ответ с учетом этого.
Я начал с того, что наша партия в своей деятельности постоянно руководствовалась и руководствуется основными принципами диалектического материализма, т.е. Мир материален, что в нем всё течет, всё меняется. Партия принимала и принимает решения, действовала и действует после глубокого изучения и анализа экономической, социальной и политической ситуации в стране и в мире, т.е., с учетом условий, места и времени, основных принципов диалектического материализма. И дальше рассказал на примерах, как в книгах Владимира Ильича Ленина: «Что делать», «Шаг вперед два назад», «Две тактики социал-демократии в демократической революции», «Детская болезнь левизны в коммунизме», «Материализм и эмпириокритицизм», и в других его трудах красной нитью проходит, как он при разработке теоретических и организационных вопросов партии постоянно руководствовался этими основами диалектического материализма и научного социализма. Исходя из этого, он дал отрицательную оценку факту бойкота большевиками первой государственной думы, и обосновал ошибочность отказа большевиков от участия в выборах в первую думу и необходимость их участия в выборах в последующие государственные думы, с целью использования её трибуны для разоблачения эксплуататорской сущности политики буржуазных партий. Рассказал о том, почему Ленин определил необходимость взятия власти в Петрограде именно в ночь на 25-го октября 1917-года, почему большевики не поддержали лозунг «Вся власть Советам», когда в рабочих и солдатских советах, ввиду массовых ссылок большевиков в Сибирь, в большинстве в них оказались меньшевики и эсеры. А потом, когда, после февральской революции, многие большевики вернулись из ссылок и в советах они оказались в большинстве, сами выдвинули тот же лозунг. Наконец, почему надо было объявить декрет о мире, когда шла разрушительная война и ситуация к тому времени была никак не в пользу революционных сил, и почему было необходимо заключение позорного Брестского мира, почему были необходимы НЭП, ГОЭРЛО и т.д. Далее рассказал, почему партия взяла курс сначала на индустриализацию страны, а лишь потом на коллективизацию сельского хозяйства для более рационального применения техники в колхозах.
По каждому разделу он задавал вопросы и, в чем-то он уточнял сам, а я в одних случаях соглашался с ним с уточнением, а в других, доказывал свою версию понимания вопроса. В итоге, мой ответ на первый вопрос превратился в дискуссию между мной и заведующим кафедрой, и по первому вопросу мы поговорили почти час. А когда я назвал второй вопрос, он взял мою зачётку, записал там что-то, закрыл её, встал из-за своего рабочего стола, протянул мне зачётку, а когда я взял её, той же рукой пожал мою руку и пожелал дальнейших успехов.
Исходя из «опыта» первого в институте экзамена по физике, меня тянуло раскрыть зачетку и посмотреть оценку, не выходя из кабинета, но не решился, и, поблагодарив, ушел. Только на улице посмотрел, и убедился, что неровным, левой единственной рукой, почерком написано: «Отлично» и размашистая роспись….
В один из следующих дней в период сессии на территории института случайно встретился мой преподаватель Суслин. Я и раньше замечал, как он при серьёзном разговоре, почему-то, краснел. И сейчас, как только мы встретились, он покраснел, остановился сам и протянул мне руку и сказал: «Ты, что Сидрак? Испугался, что я отлично не поставлю? Я же не сомневаюсь, что ты материал знаешь». Я извинился, что так получилось, кратко описал ту ситуацию, в какую я попал в день экзамена, а он, сделал резюме: «Ничего! Молодец! Поздравляю! Желаю успехов!», и попрощался за руку. И мне показалось, что когда он на прощание сжал мне руку, цвет лица его уже стал нормальным. Цвета своего лица, разумеется, я не видел, но чувствовал, что оно у меня горело… Вскоре, к моему сожалению, он переехал в Сталинград. Но нам с ним было суждено еще встретиться, но об этом потом…
Второй экзамен по своему расписанию сдавал биохимию. Заведующим этой кафедрой был весьма интеллигентный человек средних лет профессор Пятницкий Николай Петрович с высоким лбом, с еле заметными рыжеватыми, короткими – на ширину ноздрей небольшого носа усиками.
Когда я в назначенный день утром к восьми часам пришел на кафедру, его там не было. Подождал около часа, а потом уборщица высказала мнение, что, возможно, профессор забыл, что сегодня я должен был придти. Я знал, что он живет рядом с институтом, и пошёл к нему. Когда я пришел, поднявшись по ступенькам открытого крылечка, покрутил дверной механический звонок. Открыл дверь профессор сам, и… ахнул.
- Извините, пожалуйста! Через полчаса я буду на кафедре, - сказал и предложил мне вернуться на кафедру.
Точно в обещанное время он был уже на кафедре. Он ещё раз извинился, поздоровался за руку, открыл дверь в комнату занятий, не заходя в свой кабинет, и предложил мне зайти туда, а сам только после этого пошёл к себе, и тут же вернулся в накинутом на плечи халате, застегивая его пуговицы на ходу. К тому времени и я уже успел надеть халат и стоял с листом и карандашом в руке, готовый приступить к экзамену.
У него экзаменационные билеты были на общих печатных листах без разделения их на отдельные билеты. А, возможно он не хотел распечатывать колоду разрезанных билетов. Открыл стопку схваченных скрепкой листов с экзаменационными билетами на них, и показал мне на первопопавший восьмой билет и предложил готовиться к ответу на него, а сам вышел.
Первый вопрос был такой: «Последовательный биохимический процесс в пищеварительной системе человека». По второму вопросу надо было показать и объяснить структурные формулы нескольких названных биохимических соединений. В третьем вопросе были названы отдельные аппараты для производства биохимических анализов, устройство которых надо было рассказать и показать принцип их работы и процесс химических реакций в них.
Спустя полчаса Николай Петрович вернулся в комнату занятий. Я уже был готов к ответу. В знак готовности, я встал, попросил разрешения и начал отвечать. Начал с того, что пищеварительный процесс в организме человека очень сложный и качество пищеварения зависит от множества факторов, но основным и ведущим из них является состояние центральной нервной системы: коры головного мозга и вегетативной её части. Детально и последовательно рассказал, какие биохимические процессы происходят в организме человека на каждом этапе приема и переваривания пищи, начиная от рефлекторных секреторных процессов при чувстве голода, ощущении аромата пищи, которую ему предстоит принимать, а потом её вид, когда её подали, какие вкусовые качества человек ощутит, взяв её в рот. Далее рассказал о значении достаточной степени её размельчения зубами в ротовой полости, смачивания её слюной, подчеркнул значение порционного проглатывания пищи и формирования её в пищеводе. Подробно рассказал процесс и значение химического воздействия каждого фермента внутренней и внешней секреции от ротовой полости до дефекации, упомянув процесс всасывания как полезных, так и вредных для организма веществ в тонком и толстом кишечниках.
Я всё это рассказывал непрерывно, не останавливаясь ни на секунду, чтобы не давать профессору возможности задавать мне неожиданные для меня вопросы, а он всё время молчал. Как только я понял, что исчерпал свои знания по первому вопросу, сразу перешёл ко второму, связав переход, со структурной формулой одного из ферментов, которого упомянул при ответе на первый вопрос. Тогда он поднялся, взял указку и стал показывать им на структурные различные формулы на плакатах, развешанных на стене и на подставках последовательно. Я здесь немного стал хитрить: рассказывал о той формуле, на которую он показывал, а он кончик указки медленно передвигал от одной формулы к другой. Если о той формуле, на которую он показывал, я ответ знал неважно, то я продолжал рассказывать о прежней формуле, а он, этим временем, уже переходил далее к другим формулам, как только кончик указки попал на хорошо знакомую мне формулу, я переходил к ней. И так мы с ним обошли все развешанные плакаты со структурными формулами. Затем, Николай Петрович перевел кончик указки на аппаратуру. Тем же методом обошли и аппаратуру.
Практически за два часа мы с профессором «пробежали» почти весь материал программы биохимии.
Николай Петрович положив указку на старые плакаты на ближайшем столе, пошёл к выходу из комнаты занятий, пригласив меня за собой.
Мы прошли в его кабинет, где он сел за свой рабочий стол, а мне предложил сесть на стул рядом с его столом против себя. Попросил мою зачётку, открыл её, сделал там запись, и, положив её на стол перед собой, спросил меня, какие у меня планы после института… Вопрос для меня был неожиданным и впервые за время учебы в институте. Я ответил, что еще не определился. Тогда он конкретно спросил, не желаю ли я учиться дальше в аспирантуре, а я ответил опять неопределенно, мол, надо сначала окончить институт. Далее, расспросил он подробно о моих родителях и о многом другом, о которых я рассказал, как есть, не преувеличивая и не утаив ничего.
Наконец, он встал, протянул мне зачётку и, пожав мне руку, пожелал дальнейших успехов, и я ушёл. Однако, несколько лет спустя, после окончания института мы с Николаем Петровичем случайно встретились, о чем расскажу потом, если успею…
Третий из особо запомнившихся мне экзаменов в ту сессию, был экзамен по гистологии. Он во второй половине сессии совпал с расписанием экзаменов студентов нашей группы.
Заведующим кафедрой был профессор Дурицин Федор Андреевич, выше среднего роста с не очень высоким лбом, с, будто всегда изучающе улыбающимся лицом и пронзительным взглядом. Лекции по такому, казалось бы, сухому предмету, как – гистология, он читал интересно и живо, что студенты слушали очень внимательно. Для характеристики его умения преподнести материал интересно приведу мою запись в своем дневнике после одной из его лекций 22.10.48г. в сокращенном виде.
«... сегодня Ф.А. Дурицин читал лекцию по гистологии на тему: «Половая система человека»» и рассказал, так называемый «овогенез» – развитие яйцеклетки у женщины. Он предложил нам выслушать эту характеристику словами своего учителя, красочно характеризующие этот процесс, и, настроившись на лад художественного слова, произнес: «Зрелая красавица – яйцеклетка в полном своем наряде – «Корона радиата» (ворсинчатая оболочка яйцеклетки) покидает свой терем – «Графов пузырек» (место созревания яйцеклетки в яичнике), и полная волнующих предчувствий, отправляется в дальний путь в поисках своего возлюбленного – сперматозоида по яйцеводу и дальше...». Один из студентов выкрикнул: «А где же они встретятся?», но тут же зазвонил звонок, а профессор, улыбнувшись, предложил:
- Потерпите до следующей лекции, и я вам расскажу…
(Пояснения к приведенной цитате в скобках мои).
- Преподавателем практических занятий нашей группы по гистологии была жена Дурицина – ассистент Меньшова. Она была широкобёдрая не высокого роста, с гладко зачесанными назад волосами, слишком серьёзная, всегда чем-то недовольная, но с большим самомнением о себе.
В процессе учёбы нам давали, так называемые препараты – очень тонко срезанные ткани из различных участков человеческого тела и органов, и мазки крови, лимфы и т.д. Надо было виденное под микроскопом рисовать на листе, описать и назвать препарат и все включения в нём. У меня с ней начались конфликты с первых занятий. Она требовала, чтобы, согласно инструкции, одновременно смотреть в микроскоп левым глазом, а правым глазом смотреть на листок, на котором рисовать то, что вижу в микроскопе. Но у меня с детства монокулярное зрение: чисто вижу, когда смотрю обоими глазами, вижу хорошо и одним правым глазом, а одним левым вижу плохо – края деталей сливаются. Она в первый раз сделала мне замечание, а я, объяснив ей причину в моём тогдашнем понимании, продолжал работать по-прежнему, но она настаивала, чтобы я делал так, как она требует. Я несколько раз попробовал, а потом сказал ей, что у меня так, как она требует, не получается.
- Получится! Научитесь! – жестко заявила она. – Для того и поступили в институт, чтобы научиться.
Чтобы не скандалить с ней, я смотрел в лупу микроскопа сначала левым глазом, а потом – правым. Только потом переключался на лист обоими глазами, и по памяти, неоднократно глядя в микроскоп для уточнения, рисовал детали препарата. Я рисовал чётко то, что видел в препарате под микроскопом, а многие ребята смотрели в микроскоп так, как она требовала, но срисовывали из книги. Но им она ставила высокие оценки, а мне выше оценки «зачтено» не ставила.
А однажды вообще дело дошло до скандала. В то время возобновилась старая жесткая дискуссия между генетическими теориями Моргана, Вейсмана, Менделя и Вирхова. Не помню, кто из них: профессор и его жена, какой теории придерживались, но что они придерживались разных теорий, хорошо помню, ибо часто мы были свидетелями их довольно нелицеприятно жестких споров. И вот, однажды она на практических занятиях рассказывала о наследственности. Я, проявив в очередной раз свой занудистый характер, докапываться до истины, спросил её: «Как объяснить случай, который имел место в нашем поселке. Была семья: муж и жена блондины, русские, у них были мальчик и дочь блондинки, а третий ребенок родился мальчик чернявый?». В классе раздался взрыв смеха, а юморист Виталий Четвериков, сквозь слезы смеха, выдавил: «Сосед, наверно был армянин Хачик?». Смех возобновился. А лицо преподавателя покрылось сине-красными пятнами, и крикнула мне: «Язычьян! Не задавайте хулиганских вопросов!». Я не вытерпел оскорбления, встал и спокойно заявил: «Вопрос не хулиганский, а по теме. Если все засмеялись, то я не виноват. Я задал не хулиганский, а серьёзный вопрос», и вновь сел. Не знаю, как она меня поняла, но замяла разговор и продолжила свои объяснения по теме.
После этого она стала ставить низкие оценки и Четверикову, хотя он был лучшим художником курса и тоже, как и я, рисовал препараты с натуры, то, что видел в препарате под микроскопом, а не срисовывал с книги.
Наконец, пришло время экзаменационной сессии. Чтобы допускали к экзаменам, надо было сдавать, так называемый, дифференцированный зачет преподавателю. Но она – жена профессора нам сообщила, что специальных зачетов не будет, что она зачетные оценки выставила по оценкам в течение семестра, и в назначенный день мы все пришли на экзамен. Я был в тревоге, что профессор мне оценку «отлично» не поставит, видя в моей зачетке оценку по практическим занятиям по данному предмету «Удовлетворительно»», как бы я не ответил на вопросы по билету, и я лишусь повышенной стипендии. И готовился к данному экзамену с особым усилием, используя для этого сэкономленные на подготовке к другим экзаменам дни.
Зная, что профессор любит на экзаменах «гонять» студентов по так называемым препаратам, готовясь к экзамену, особое внимание уделял на этот раздел.
На экзамене, кроме него и преподавателя группы, сидел также представитель кафедры Марксизма-Ленинизма.
Вызывали в кабинет по списку, поэтому я был последним. Когда я начал отвечать, мне показалось, что он меня спрашивает пристрастно. Особенно погонял, как я и предполагал, по препаратам. Надо было не просто угадать препарат и рассказать о деталях в препарате, но сказать, откуда – из какого органа и на каком уровне сделан срез. Он, наконец, мою зачетку тоже положил под стопку остальных, и меня отпустил.
У профессора была традиция: после сдачи экзамена каждым студентом его зачётку ему не возвращал, а вручал их каждому после сдачи экзамена всеми при всех торжественно, дав краткую характеристику и высказав пожелания каждому студенту.
Когда он после меня вышел из своего кабинета, мы все ждали его стоя. Он, не садясь, кратко рассказал значение знаний гистологии каждым врачом любой специальности для точной диагностики заболевания. Подчеркнул, что без точной диагностики, не может быть успешного лечения больного. Выразил уверенность, что, судя по нашим ответам, мы достаточно хорошо освоили материал этого предмета, и он может, в подтверждение этому, торжественно вручить зачетки каждому из нас.
Беря из стопки зачетки, стал называть фамилии и вручать их каждому с рукопожатием, пожелав каждому успехов ещё раз…
Мне пришлось дольше всех с нетерпением и тревогой ждать его сообщения, какая же оценка у меня, ибо по алфавиту я был последним…
Наконец он назвал Четверикова Виталия. Значит, следующая зачётка моя, но… он, почему-то, тут же назвал и мою фамилию. Мы оба подошли к столу. Он, не вручая нам зачетки, обратился к нашему преподавателю – к своей жене…
- Я в очередной раз Вам говорю, – назвал он свою жену по имени и отчеству, но я забыл, как её звали, – что надо не только студентам рассказывать содержание предмета, но надо и вникать в душу каждого, научиться оценивать знание каждого студента с учётом и проявленного им усердия. А вы этим двум студентам поставили оценки «Удовлетворительно» в то время, когда они прекрасно освоили предмет. Посмотрите их тетради, какие реальные рисунки в них!? А как они отвечали на экзамене? Они своими полноценными ответами, убедили меня в отсутствии необходимости дополнительных вопросов, убедили меня в том, что программу по предмету они освоили отлично. Научитесь, наконец, оценивать знания и усердие студента к познанию предмета. – Он вновь посмотрел на жену.
Я покраснел от похвалы, а его жена – от «пощечины», полученной от своего мужа…
Староста нашей, уже разделенной на две части группы, Ремнев Володя поблагодарил профессора за отлично организованные занятия на кафедре, после чего Федор Андреевич ответил, что лучшей благодарностью для кафедры будет то, что мы станем отличными специалистами, и, ещё раз пожелав нам дальнейших успехов и здоровья, пошёл к себе – в свой кабинет.
В итоге, все экзамены весенней сессии тоже, как и экзамены зимней сессии, я сдал на оценку «отлично»…

САША БУТЕНКО.
Ещё в школе в начале 1945-46-го учебного года, на отчетно-выборном собрании комсомольцев в члены комитета комсомола, а потом – и вторым его секретарем – моим заместителем избрали Сашу Бутенко. С первых дней я ощутил её благосклонное отношение ко мне – как бы стремление заполнить вакуум, образовавшийся после убытия моей любимой девушки Назик. Саша отличалась от неё многим: меньшим ростом и меньшими габаритами, но была такая же, как и та, симпатичная, умная, веселая, вела себя порядочно, училась отлично. К ней, как и к остальным комсомолкам, я относился вежливо и внимательно, но всё это делал по отношению к ней подчеркнуто как к своему заместителю, и держал дистанцию, не давая повода для перехода на особые отношения. Единственно, что из её поведения мне не импонировало, и даже «коробило», это было то, что она в весёлых компаниях, смеясь, иногда вдруг в шутку указывала на того или другого из ребят среди собеседников, заявляя, что тот её настоящий или будущий муж, хотя я знал, что она шутит. Но, всё же, это я оценивал как элемент неподобающий девочке, и, тем более – одному из комсомольских лидеров. Однако я молчал, делая вид, что ничего не замечаю, надеясь, что постепенно, с возрастом она посерьёзнеет и сама поймет неуместность таких шуток. А она продолжала своё особо благосклонное, даже, я бы сказал, иногда ласковое отношение ко мне. Но не замечать и пройти мимо даже самых мелких черт характера или поступка, которые мне не по душе, когда надо решать вопрос, связанный с близкой дружбой с данным человеком или нет, не в моем характере.
Наши с ней дружеские отношения продолжались и в период нашей учёбы в Краснодаре, где, хотя и учились в разных институтах, но были в постоянном контакте и ни раз ездили вместе домой и обратно. А моя сестра Вартуш, как призналась, спустя много лет, думала, что мы с ней, как сейчас говорят, жили гражданским браком.
И вот мы с Сашей, в очередной раз, после весенней сессии едим из Краснодара домой опять вдвоем, ибо Володя, я не помню, то ли у него был еще экзамен, то ли его направили в пионерлагерь вожатым.
Чтобы успеть к поезду – к «Кукушке» из станции Апшеронской в наш посёлок, как всегда, выехали раньше на попутной машине. Попалась нам грузовая бортовая машина с разного вида хозяйственным грузом. Тогда в кабине грузовых машин, кроме водителя мог помещаться только один пассажир. Я Саше предложил сесть в кабину, а сам поднялся в кузов, но она отказалась от «комфорта» и пожелала ехать со мной в кузове. Тогда я вытянул её за руки тоже туда. На наше счастье груз состоял из относительно чистых и мягких вещей. Мы разместились на сиденье за кабиной водителя между мешками и… поехали.
Было жарко и, хотя ветер от движения машины сбивал жару, вскоре меня разморило. Я снял фуражку, положил её под голову, упёрся об крышу кабины, чтобы уснуть. Засыпая, покачиванием машины моя голова всё больше склонялась в сторону плеча Саши. Вдруг она немного отодвинулась…
Я подумал, что она тоже хочет спать, и делает себе место, чтобы лечь. Но она осторожно взяла мою голову вместе с подложенной под неё фуражкой... Хотел ей сказать, чтобы она не беспокоилась, но, опередив меня, она сложила мою голову на свои бедра, а фуражку прижала своей ладонью к моей темени. Я не стал сопротивляться. А она всё это сделала молча, быстро и нежно…
- Спи. Так удобнее, – вздохнув, она тихо сказала, когда закончила укладывание моей головы…
Сейчас мы жалуемся, что дороги плохие, а тогда даже магистральные дороги не везде были асфальтированы, а гравийные места – не всегда бывали хотя бы выровненными грейдером, и, хотя машина была груженная, она время от времени прыгала, подбрасывая и нас. Я несколько раз пытался подняться и сесть, считая, что Саше неудобно, но она не давала мне подниматься, поддерживая мою голову и заявляя, что я ей не мешаю. А я, как не старался, так и не уснул со своими размышлениями в борьбе с вдруг воспламенившимися впервые моими чувствами к Саше…
Заметил, что моя голова не только не мешает ей, а, как мне показалось, даже ей приятно, что она лежит на её бедрах. Нежно прижав мою голову левой щекой к своему животу, и, слегка наклонившись, поддерживала её, когда, время от времени, машина на ухабах нас слегка подбрасывала. Я в таких случаях ощущал легкое и мягкое прикосновение к моей щеке и носу её маленькой упругой груди… и, в такие моменты пронизывала моё тело приятная дрожь. Мне хотелось, чтобы подпрыгивания машины повторялись и повторялись. Сон исчез… и я, будто лучше размещаясь в глубоком сне, больше повернулся лицом к животу Саши… а она ещё больше прижимала мою голову к себе и тоже, будто лучше размещаясь, подвинула бедрами и вздохнула. Я еле сдержал себя от соблазна завлечь её в свои… объятия, но каким-то внутренним чувством запрета сдерживал себя, притворяясь спящим. Чувствовал, что и Саша при тряске машины, прижав мою голову к своему мягкому теплому животу, долго её держала, не ослабляя напряжение своих рук и дышала прерывисто… Это были бессловесные выражения, во всяком случае, с её стороны, своего не безразличия ко мне, которое, я замечал, она ни раз пыталась показать и ранее, но выразить это словами стеснялась, а ситуации не было…
Я не хотел рисковать, из-за прихоти, нарушить грань между чистой дружбой и интимными контактами, и связывать себя преждевременными обязательствами, и продолжал притворяться спящим, ограничивая себя лишь удовольствием от приятных прикосновений к ней, и, подавляя в себе кипение страсти, тем более, что я ещё не определился, она ли та девушка, которой я могу простить мелкие недостатки, когда пройдут страстные месяцы и годы…
Наконец, за городом Горячий Ключ выехали на асфальтовую дорогу, и нас стало меньше трясти, а мне хотелось, чтобы время от времени они повторялись…
Вскоре я «проснулся», сел, поблагодарил Сашу за приятные мягкие и теплые бёдрышки, и предложил теперь свои услуги ей. Но она отказалась ложиться, и свою голову сложила на моё плечо в попытке уснуть таким способом, а я старался, чтобы ей на моём плече было не менее удобно, чем было мне на её бёдрах, но чувствовал, что это мне не удается. Тогда она, пытаясь укладывать свою голову удобнее на моём плече, пододвинулась ближе ко мне... а я подставил ладонь своей руки, чтобы её голова устойчивей держалась на моём плече…
Мы с Сашей так и молчаливо поборов свои чувства в данном путешествии, и далее продолжали наши прежние самые тесные дружеские отношения. Однако с моей стороны к ней они так и не переросли в такие чувства, какие у меня были к моей первой по юношески любимой девушке до нашего с ней расставания. Видимо, эти явления не зависят от воли человека. Вернее чувства сдержать можно, но искусственно их разжечь – нет…
В то же время я не делал ничего такого, которое могло возбудить у Саши даже малейшую надежду на более близкие наши с ней отношения, чем они есть, чтобы она не обнадеживала себя, и чувствовала свободной, если встретится другой парень по её сердцу...

ВОПРОС БЕЗ ОТВЕТА.
По прибытию домой я сразу взялся за стройку дома. Как и в период прежних каникул, всё своё время посвящал исключительно этому, но не всегда это удавалось. Так, вскоре ко мне пришёл в гости Володя. Он гостил у нас несколько дней, но я с ним общался только во время приема пищи и вечерами, когда уже бывало темно, и нельзя было заниматься стройкой. Он днём сидел недалеко от меня под деревом и, читая книгу, время от времени, задавал мне вопросы, а я отвлекался лишь иногда, когда вопрос был серьёзный, используя это время как передышку. Только однажды я отвлёкся надолго, когда ко мне зашли Саша и её подруга Ида, приехавшая к ней в гости. Тогда мы вчетвером более двух часов в общей сложности провели вместе, пока я угощал их фруктами из нашего сада, потом пошли на реку, искупались и загорали вместе. После они прямо из реки ушли к себе домой вместе с Володей, а я вновь остался на стройке один…
В первых числах августа, когда уехали друзья, решил сделать себе выходной день и побывал в центре поселка, где у матери Саши, работавшей на почте телефонисткой, узнал, что Саша вместе с Идой уехала к той в гости с планом уже домой не возвращаться, а поехать оттуда прямо в институт. Она же, мать Саши высказала сожаление в том, что Саше не посчастливилось встретить своих одноклассниц, окончивших двухгодичный учительский институт в Майкопе, которые недавно заходили к ней и спрашивали о ней. На мой вопрос, кто именно из одноклассниц Саши находятся в поселке, она наряду с Настей Емцевой и Любой Ивановой назвала и Галю Полякову.
Я вспомнил Галю, которую я знал ещё с довоенных лет учебы в нашей школе. Тогда она училась в параллельном или на класс ниже меня в русском секторе. Она со своей старшей сестрой и самостоятельно часто исполняла песни и декламировала стихи на сцене поселкового клуба и на школьной временно, только на время праздников сооружаемой сцене. Ещё тогда, в отроческом возрасте, она мне нравилась. А это началось с того, как, однажды, я видел её вместе с её старшей сестрой, плачущих на открытой веранде школы, а потом узнал, что недавно они хоронили отца. Мне тогда так и хотелось подойти к ней, вытереть её слезы, нежно обнять и пожалеть её...
Но прошли годы… война… и вот, когда, после трех лет перерыва в учебе во время войны, я учился в 8-м классе, в средине первой четверти та девочка появилась в школе в параллельном классе русского сектора. Галя оставалась такой же милой и симпатичной, как и до войны, но уже зрелая девушка: была примерно моего возраста и роста, круглолицая с правильными чертами лица, пропорционального телосложения. С первого же дня встречи с ней у меня в памяти всплыли-воскресли мои неосознанные симпатии к ней в отроческие годы. Но к тому времени у меня с Назик уже складывались теплые отношения. У меня появилось раздвоенное состояние... Рядом с пламенем любви к Назик тлела в моем сердце и тяга к Гале. В те дни до меня доходили слухи-сплетни, как, обычно, бывает, особенно в деревнях, о том, что Галя, якобы, иногда бывает в поселковом клубе на танцах с добавлением всяких размышлений…
Но, если у меня когда-либо сложилось твёрдое мнение о человеке, то трудно, если не сказать – невозможно, заставить меня, его изменить. Поэтому в моём сердце, появившаяся к Гале когда-то симпатия, несмотря всякие разговоры о ней, не гасла. Сохранялась она в тлеющем состоянии и в период дружбы с Назик, а после нашей с ней размолвки, она начала возгораться... я старался Галю включить в общественную работу школы, чтобы сблизиться и глубже её познать. Она разовые поручения выполняла аккуратно, но своей инициативы в работе не проявляла. В то же время я замечал, что Галя ко мне, как и я к ней, относилась доброжелательно, вежливо, но я не торопился проявлять особого к ней внимания. Я лишь несколько раз в девятом и десятом классах провожал её домой по пути к себе домой после комсомольского собрания. В беседах при этих проводах и других неоднократных встречах я чувствовал, что эти встречи не только её не тяготят, а, наоборот, они ей, как и мне интересны, но она всё время держала себя на дистанции, не давая повода на большее сближение. А я не торопил события, боясь быть сходу отвергнутым, чувствуя большую разницу в уровне нашего материального положения: её отчим был знаменитым в поселке мясником, и они материально были обеспечены многократно лучше нас...
И вот теперь, когда я уже студент третьего курса института, наш новый дом на завершении, будучи, более уверенным в себе, и вспоминая свои невысказанные в свое время чувства к Гале, зная, по рассказам, что она не замужем, решил встретиться и побыть с ней…
Пришел к ней во второй половине дня. В их доме я был впервые, хотя к дому подходил ни раз, провожая Галю домой. Дверь была открыта. В глубине первой комнаты с зашторенными от солнца окнами, в дневном полумраке сидели три женщины, одну из которых я узнал. Это была мать Гали. Полная женщина, всегда в аккуратной и чистой, но старомодной одежде.
Я плавно подошел к открытой двери, попросил разрешения войти, и после ответа, зашел, поздоровался с поклоном со всеми. Мать Гали сразу узнала меня, радостно поднялась с кресла, подошла ко мне, поздоровалась за руку, поцеловала в щеку, и, забеспокоившись, сказала: «Галя немного приболела: что-то с желудком, наверно что-то съела некачественное. Посидите! Я сейчас позову её».
- Нет! Больная должна лежать... лучше я пройду к ней... – сказал я, но не успел направиться к ней, как она, видимо, услышав наш разговор, показалась сама в дверях дальней комнаты, поправляя платье и волосы.
Увидев меня, Галя с заспанными глазами, но сдержанно радостной улыбкой воскликнула: «А! Серёжа? Здравствуй!» и, приближаясь ко мне, протянула пухленькую руку…
- А эта, конечно Галя! – я в унисон, чтобы не выдать своё волнение, радостно, распяв руки, взял её пухлую кисть и слегка пожал между ладонями, приблизился к ней, но не стал обнимать и целовать, хотя… очень хотелось этого...
Я этого не сделал, ибо и ранее такого отношения между нами не было. Ограничился радостной улыбкой и пристальным разглядыванием её лица, готовый и обнять её, если она покажет признаки готовности к этому...
- Что случилось? Я пришел по вызову к больной! – решил начать разговор с шутки.
А мать Гали, не дав ей ответить, предложила нам сесть в уединении на веранде и поговорить инкогнито, улыбнулась и добавила: «Пока приготовлю чай». Я предложил не беспокоиться, и мы с Галей вышли на веранду. А, когда на веранде сели за стол, я повторил вопрос о её здоровье уже серьезно.
- Ничего особенного. Наверно, что-то не то поела, – сказала и поправила она свою пышную прическу, чуточку расстроенную, когда она лежала. – Как у тебя дела? Какими судьбами? Как ты узнал, что я дома? – выпалила Галя с одного вздоха все вопросы, прося извинения за свой заспанный вид.
- Дела у меня идут нормально. Учусь, а на каникулах отцу строю новый дом. А как я узнал, что ты здесь? Ты удивляться не должна: язык до Киева доведёт, а в нашем посёлке до твоего дома – тем более…
Немного поговорив на веранде о некоторых подробностях жизни каждого из нас, я решил двинуться «в разведку».
- Что, всё же, с желудком? Не тоска ли о возлюбленном причина? – улыбнулся я, положив свою ладонь на лежащую на столике её кисть, в попытке показать, что вопрос задан в шутку, и не требует обязательного ответа.
- Да, особых причин нет, и нет, о ком тосковать... – слегка улыбнулась она, поводя кистью по глади стола, и, тем самым, мягко освободив её от моей ладони, и тут же спросила, - а как у тебя с Назик?
- Тоже никак! – улыбнулся я, кивнув головой. – Она уже замужем…
- Между прочим, Серёжа, я знала, что у вас так произойдет. Ведь я видела, что ты не ограничишься средним образованием, а она вряд ли ждала бы 6-7 лет, пока ты закончишь институт.
Тем временем мать Гали принесла и поставила на столик угощение, а сама вернулась в комнату.
Я поблагодарил мать Гали за угощение, взял только конфетку, и, чтобы продолжить беседу в уединении, предложил Гале пойти на берег реки. Тогда Галя, ничего не ответив мне, предупредила маму об этом и мы ушли.
На берегу реки сели на ствол занесённого паводком дерева…
- Если любовь настоящая, то и больше можно ждать, - как продолжение разговора на веранде дома, сказал я, сев рядом с Галей.
- Это только в книгах такое бывает – в выдумках писателей.
- Ведь, Галя, писатели из жизни же и берут эти примеры...
- Ну, ты, Серёжа, идеалист... назови хотя бы одного примера в жизни такой чистой любви, как у Ромео и Джульетты, – убедительным взглядом посмотрела Галя на меня.
- Таких примеров в жизни, Галя, действительно, к сожалению, мало, но они есть, Но мы с тобой о них просто не знаем.
Она, промолчав, вздохнула, будто хотела что-то сказать, но повременила.
– А почему бы, если ты считаешь, что таких случаев нет, не доказать нам с тобой, что это возможно?..
- Ну, ты, Серёжа! Оказывается, не только идеалист, но и фантазёр, - посмеялась она и слегка толкнула меня своим плечом, а я, воспользуясь случаем, ответил тем же и передвинулся к ней вплотную…
- Давай пари! – сказал я, схватив её правую кисть, и поцеловав её впервые в щёчку, и оба посмеялись...
Побыли мы на берегу реки более трёх часов, беседовали обо всём, и в шутку и всерьёз.
Она после окончания факультета русского языка Майкопского учительского института имела направление на работу учительницей в районе Славянск-на-Кубани, но точного адреса ещё не имела. Я дал ей свой адрес, а она пообещала мне прислать свой первым письмом. Решили переписываться, не оговаривая вопросы перспективы…
Она просила домой её не провожать, но я настоял, хотя бы до угла их приусадебного участка. Там она на прощание поблагодарила за посещение и, слегка прислонилась ко мне, а я крепко обнял её, и поцеловал опять в щёчку. Она в ответ поцеловала меня тоже в щёку, вытерла помаду на моей щеке ладонью. Мягкое скольжение её ладони по моей щеке меня вновь как магнитом потянуло к ней. Мне захотелось ещё раз, и крепче, чем прежде, обнять и поцеловать её, возможно, в порыве, и в губы, но она мягко отодвинула меня от себя и пошла…
Когда она зашла в калитку помахала мне рукой, поцеловала свою ладонь, а я ответил ей таким же жестом, и, оба, отвернувшись, пошли…
Доходя до угла улицы, я ещё раз посмотрел назад, но… во дворе дома её уже не было.
На следующий день Галя уезжала с мамой на работу. Она уезжала раньше времени, чтобы решить вопрос с квартирой до начала школьных занятий.
Как мы договаривались накануне, пришел я к ним провожать немного раньше, и, оказалось это, кстати, ибо, замок одного чемодана заклинил, и они с мамой никак не могли его закрыть. Я исправил его, помог упаковать и отнести вещи на станцию. На прощание с Галей ещё раз условились о переписке. На гудок отправления «Кукушки» поцеловали друг друга в щёку, я помог ей подняться в вагон, где уже была мать с вещами, помахали рукой друг другу... и я в состоянии между грустью расставания и радостью будущей обнадеживающей встречи вернулся домой на стройку. Появился у меня новый стимул для ускорения стройки дома…
За лето я построил каркас дома до конца, заготовил латы из осины под кровлю, заложил часть стен между стойками, сделал черный пол, с помощью дяди Ншана покрыл крышу, проложил потолок. Для доведения до готовности дома для жилья оставалось ещё много работ. Надо было: наслать чёрный пол решетить стены, замазать и засыпать чёрный пол, проложить чистовые полы, сделать и установить двери и окна, и выполнить смазочно-утеплительные работы. Договорились дома, что часть из этих работ выполнят они до зимы, а остальное я продолжу на зимних каникулах и следующим летом.
Через неделю после прибытия в институт получил письмо от Гали, где она сообщала, что в следующее воскресенье вместе с учениками своего класса и всей школы будет на стадионе «Кубань» на каком-то празднике, то ли спортивном, то ли урожая.
Я был окрылён, и вновь почувствовал воспламенение душевных переживаний, тем более, что у меня к Гале были искренние симпатии на уровне не высказанных чувств любви… Оставшиеся до встречи с Галей дни я прожил в своих фантастических представлениях, как я при встрече после длительного ожидания я нежно обниму её...
Дни ожидания тянулись долго... но, наконец, наступил тот день…
Приехал я на стадион раньше времени, и решил стоять у въезда в него, чтобы потом не искать её по стадиону. На машине их школы с открытым кузовом, приспособленным для пассажиров, Галю я узнал сразу, и крикнул ей, помахав рукой. Она, поискав в массе людей, и увидев меня, ответила тоже рукой. Их машина прошла дальше мимо меня и зарулила к назначенному месту высадки учеников, а я последовал за ней. Пока я подошел к машине, Галя уже была на земле и направлялась ко мне. Я подбежал, и мы встретились в объятия... Она, опередив меня, подставила щёчку, а потом сама поцеловала меня тоже в щёчку, и следом вытерла губную помаду. Тем временем для их группы объявили построение.
- Серёжа... Извини, пожалуйста, мне надо идти. – Вновь поцеловала она меня в щёку мигом и, не вытирая помаду, побежала. – Если можешь, подожди, – повернув голову, крикнула она на ходу.
Колонна их школы строем проследовала на стадион. Рядом с ними на стадион прошел и я. Они прошли по беговой дорожке мимо ещё недостроенной трибуны и на травке за беговой дорожкой под оградой стали переодеваться. Вернее, снимать верхнюю одежду, под которой была спортивная форма.
Прохаживаясь у забора вдоль беговой дорожки недалеко от главной трибуны, наблюдал за происходящим на стадионе, дожидаясь окончания выступления учащихся Галиной школы, которые выступали одними из последних групп. Как только её группа вернулась к месту, где они раздевались, она, что-то сказав пионервожатой и, накинув на себя сарафан, направилась ко мне ускоренным шагом, а я побежал ей навстречу, и, поцеловав её в щёку, поздравил с успешным выступлением.
- Ты, что, всё время здесь стоял? – удивленно спросила она. – Серьезно ты считаешь, что мы хорошо выступили?
Я подтвердил, и некоторое время побыли вместе, и, беседуя, наблюдали выступления последних групп. Как только завершились все выступления, Галя сказала: минуточку и побежала к своим ученикам, что-то опять сказала пионервожатой, взяла свою сумку и вернулась ко мне, а я, поняв, что мы идем к их машине, взял её под руку и почти параллельно с учениками пошли к выходу из стадиона. Когда подошли к машине ученики уже были в кузове машины. Мы попрощались, взаимно поцеловали друг друга в щёку, я помог ей подняться на машину. После того, как она разместилась на оставленное учениками для неё место, вдруг рукой сделала мне знак, чтобы я подошёл ближе, а сама потянулась к борту кузова. Я подошёл вплотную к кузову и протянул ей руку… она, взяв мою и придержав её, спросила: «Серёжа, ты умеешь прощать?», а машина зарычала. Отпустив её руку и стараясь перекричать шум мотора, я ей ответил: «Я прощаю всё, кроме обмана и предательства!». Машина тронулась. Она присела на свободное место на лавке и помахала мне рукой, а я, ответив ей воздушным поцелуем, повернулся и ушел… в раздумье: что она имела в виду «прощать», кого и за что надо было прощать?.. И в первом же письме я попросил её это уточнить, но она пообещала выполнить мою просьбу при очередной встрече.
Я жил в грёзах о новой нашей встрече с ней в следующем удобном случае: на зимних или летних каникулах, надеясь на ещё большее сближение наших отношений, и исключить всякие сомнения между нами. Живя этими грёзами, я уже забыл о своих размышлениях о выборе спутницы жизни среди других девушек…
Наша доброжелательная теплая переписка с Галей продолжалась до следующей весенней сессии. Я ей писал стихи, которые, судя по её ответам, ей нравились…
Но, вдруг, в конце мая получаю от неё маленький бандероль. В него был вложен блокнот, все страницы которого были заполнены написанными её рукой песнями, которые мы в школе распевали на различных сборах, а к его последней странице была прикреплена её фотография во весь рост, и с записью на последней странице:
«Пройдут годы и сменятся другими,
От прошлого останется лишь след,
И в доказательство, что мы друзьями были,
Послужит этот маленький портрет.
Дарю на память хорошему товарищу по школе Серёже Я.
От Галины П. 02.08.49г. С. Черниговское».
В письме была десятикратная просьба извинить её за то, что она не смогла решиться на ожидания долгих ещё трёх лет пока я окончу институт, когда она уже будет «старушкой», и может она мне тогда не будет нравиться… Ведь мы, мол, почти одногодки… Твоё фото оставляю себе на память… Если возражаешь, верну…
Я был расстроен, но ещё теплилась надежда, что это её метод испытания моей верности ей, и я ещё в период некоторого времени продолжал ей писать, но не помню, после которого моего безответного письма, я тоже больше не стал писать, и наша переписка прекратилась… Позже я узнал, что она вышла замуж за уволенного из Армии нашего земляка…

ВИКТОР НА ФУТБОЛЬНЫХ ВОРОТАХ.
У нас в поселке только слишком инертные ребята не увлекались футболом, как до, так и после войны. Но мы играли в футбол лишь по своим наслышанным правилам на не приспособленных для этого полянах. А когда в первые дни учебы в институте, я узнал, что в нашем институте есть настоящая футбольная команда «Медик», решил записаться в эту команду, и для этого пришёл на кафедру физкультуры. Там был староста нашего курса Виктор Григоряди, который, оказалось, является капитаном той команды. А позже я узнал, что он, учась ещё в фельдшерском училище до войны, играл в этой команде, и ещё тогда был её капитаном, а после демобилизации после войны вернулся в свою родную команду. На кафедре кроме Виктора было много и других ребят из других групп нашего курса. Но многим, в том числе и мне, отказали.
Я особенно хотел играть в футбол. Но... увы, тогда только я понял, что, чтобы стать членом настоящей футбольной команды, надо не только уметь и желать играть, но для этого надо еще иметь некоторые физические данные. Надо иметь определенный рост и соотношение между ростом и весом, иметь достаточно тренированное сердце с самого детства, чтобы не просто владеть мячом и быстро бегать по полю, а ещё выдерживать состояние напряженного состязания с соперниками из команды противника в течение длительного времени. А я не подходил для этого ни по одному из этих требований, кроме желания…
Несколько человек из нашего курса всё же были включены в состав общеинститутской команды «Медик», из которых, кроме Виктора, мне запомнился лишь Афанасий Алевро с нашего курса, который остался в команде почти до конца учёбы. И запомнился он мне ещё и потому что он жил в общежитии, и мы с ним, сдружившись в те годы, продолжаем поддерживать дружеские связи до сих пор.
В футбольную команду я не вошёл, но остался активным болельщиком нашей команды, тем более, что её капитаном и вратарем был член нашей группы и староста курса, с которым у меня тоже сложились не просто товарищеские, а приятельские отношения на многие годы…
В те годы, как потом я убедился, и в последующие годы итоги баталий футбольного сезона подводили в ноябрьские праздники. А почти постоянными соперниками в чемпионате по футболу между институтскими командами Краснодара были: команда нашего института «Медик» и команда педагогического института, название которого забыл, но, если не ошибаюсь, «Педики». Во всяком случае, мы тогда их команду между собой так и называли.
08.11.1950-го года в честь 23-й годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции на ещё недостроенном футбольном стадионе «Кубань» проходили спортивные массовые мероприятия. А в завершение их состоялась встреча между этими финалистами первенства края по футболу, вечными соперниками за первое место города и края. Поэтому, после окончания художественных массовых общих гимнастических и акробатических выступлений и игр, многие студенты нашего курса, в том числе и я, остались на этот увлекательный финальный матч.
Много было, интересных моментов для любителей футбола и спортивных игр, но хочу читателю предложить описание одного, на мой взгляд, безусловно, интересного, поучительного и в то же время почти трагического эпизода.
Стадион был огорожен высоким временным забором с протянутой поверх него колючей проволокой. У западной части забора в средине длины игрового футбольного поля стояла тоже временная центральная трибуна. Скамейки были установлены амфитеатром только по обеим сторонам главной трибуны вдоль забора и ниже до беговой дорожки вокруг футбольного поля только с западной стороны. На противоположной стороне футбольного поля за беговой дорожкой была необработанная, покрытая густой травкой, земля, не отгороженная от беговой дорожки. Так что мы – болельщики бегали по траве этого поля то в одну, то в другую сторону стадиона, в зависимости от событий на поле, подбадривая своих игроков.
Матч проходил с большим напряжением и с переменными успехами, но наша команда всегда была впереди, а «Педики» всё время догоняли её в счёте, но выйти вперед им никак не удавалось. Напряжение нервов у всех болельщиков было на пределе. Во втором тайме эмоции накалились настолько, что болельщики обеих команд начали дерзить и грубить друг другу за необъективные, на их взгляд, отзывы в адрес своих и чужих игроков. Среди нас всё время ходил заведующий кафедрой физкультуры пединститута, созданной лишь год тому назад, мужчина на вид больше сорока лет, высокого роста, в лёгком макинтоше серого цвета. Он не бегал с нами вдоль стадиона взад вперед, но ходил широкими шагами быстро руки в карманах макинтоша, а временами, останавливался, обозревая футбольное поле, давал распоряжения игрокам своей команды, размахивая руками, и недовольно или одобрительно бормотал под нос.
Я с восхищением наблюдал за игрой вратаря нашей команды Виктора Григориади. Когда мяч оказывался на половине поля противника и летел от одного нашего футболиста к другому, приближаясь к воротам противника, Виктор, стоя во весь свой атлетического телосложения гигантский рост почти до перекладины ворот, наблюдал за движением мяча, и, время от времени, давал распоряжения своим ребятам как капитан команды. А, как только мяч двигался в обратном направлении, он превращался в бдительного полевого сурка, стоящего на страже на задних лапках у входа в свою нору, и пристально оглядывающего поле в попытке не прозевать направление опасности, которое на поле постоянно менялось, в зависимости от перехода мяча от игрока к игроку. По мере приближения мяча к своим воротом, Виктор превращался в громадного «лося», мотаясь перед воротами то вправо, то влево, продолжая давать команды своим защитникам, и, вдруг, из сурка и лося превращался он то в журавля, то в лебедя, бросаясь за мячом при его приближении к воротам.
В таких ситуациях стадион сначала замирал в ожидании чего-то важного, а после того, как мяч оказывался в руках или в объятиях Виктора, он взрывался овацией одобрения. Причем, иногда, завороженные особой красотой «полёта» Виктора за мячом и взятием его в невероятных ситуациях, аплодировали ему даже и некоторые болельщики команды пединститута. Только мужчина в сером макинтоше из положения замирания в радостном предвкушении желанного для него гола переходил на печаль, раскидывал руки с не застегнутыми полами макинтоша, разворачивался и, нервозно разочарованным, уходил куда-то.
Матч подходил к концу. Счёт был в нашу пользу: 3-2, но положение становилось критическим. Команда соперников наседала на наши ворота, меняя полевых игроков. Виктору приходилось спасать наши ворота «полётами» за мячом то в одном, то в другом направлении, то, выбегая вперёд на штрафную площадку, бросаясь в ноги нападающему сопернику, чтобы схватить мяч у его ног раньше, чем тот ударит по нему…
Оставалось меньше минуты до окончания дополнительного времени…
Виктор, в очередном, головокружительном «полёте» обнял мяч высоко в полёте перед самой линией ворот под перекладиной и упал на землю... и стадион взорвался громом аплодисментов и криком одобрения…
Заведующий кафедрой физкультуры и спорта пединститута в тот момент оказался в окружении нас и других многочисленных болельщиков за нашу команду. Отдельные из них, как это, обычно, бывает после одержания желанной победы, начали его всячески подтрунивать, «поздравляя» его заслуженным поражением. Вдруг он грубо заявил нам: «Хамло! Колхозники!», повернулся и пошел из окружения толпы. Но не тут-то было. Кольцо вокруг руководителя кафедры соперников сомкнулось, и… тут же началась «политико-воспитательная работа на рабочем месте».
- Как вы смеете? Еще и преподаватель советского высшего учебного заведения! Педагог называется! Заведующий кафедрой! Еще и спортсменов готовит, а о спортивной солидарности понятия не имеет! Как вы можете? Что? Мы-то, студенты – хамло? А вы тогда кто? Что? Слово колхозники, по-вашему, оскорбительное слово, что пытаетесь этим словом нас унизить, называя нас колхозниками? – с такими осуждениями толпа окружила его, и кто, как и чем хотел, пытался упрекнуть его в его неправильном поведении…
Он крупный мужчина, поднял руки и пытался что-то сказать, но ему не давали говорить. Только было видно, что он пытается объяснить, что его не так поняли, что он никого не хотел оскорблять, но толпа не угомонялась…
Вдруг он закричал: «Тихоо! Наконец, хватит!» и, вырвавшись из толпы, быстрым шагом пошел по полю в сторону ворот нашей команды. Толпа хлынула за ним. Тогда только я заметил, что на стадионе овации в честь победы нашей команды нет, хотя мы вновь стали чемпионами. А Виктор, скорчившись, лежит перед воротами, рядом мяч и носилки. Я побежал, пытаясь опередить тех, кто был впереди, но пока я прибежал, пробиться к Виктору было невозможно. Там была и милиция, и карета скорой помощи, и начальство институтов и города…
Виктора увезли на карете скорой помощи. А по стадиону пошли разговоры о том, что и как случилось.
Одним из предположений было то, что, когда Виктор схватил на высоком полёте мяч, упал он на него, обхваченного руками, и вывернутый локоть пришелся к почке, и разорвало ее…
Виктору удалили разорванную почку. Лечился он долго. В больнице во время операции схватил пневмонию, которая потом переросла в туберкулез легких. К нам в институт вернулся спустя 2 или 3 месяца бледным, но старался бодриться, однако в спортивных и общественных мероприятиях активного участия не принимал. Наши с ним приятельские отношения остались такими же, как и прежде на многие годы, и после окончания нами института…
Старостой нашего курса на время болезни Виктора был назначен студент из нашей же, уже разделенной на две части группы Володя Ремнёв, который и остался старостой курса до окончания учебы.

ПРИЯТНЫЕ НОВОСТИ.
Когда, после третьих зимних каникул, накануне начала занятий, я пришёл в институт ознакомиться с расписанием, на доске объявлений в списке студентов, кому приказом директора назначена повышенная стипендия, я прочитал и свою фамилию. А потом, не прошла ещё неделя, как пригласили меня в приемную директора, и ознакомили меня с решением профкома и с приказом директора института о предоставлении мне места в институтском общежитии на улице Красная, дом, № 87. Я не поверил своим глазам, ибо даже забыл, что когда-то писал такое заявление.
Моей радости не было предела. Я сразу поделился ею с друзьями: с Сашей, Идой и Володей. В тот же день с участием Володи переселился в выделенное мне место в комнате общежития. Комната оказалась под номером 5 и рассчитанной на пять коек. Там, кроме меня уже были размещены четыре студента. Двое – мои однокурсники: Николай Кравченко и Лёша Гревцев, оба демобилизованные недавно из армии с боевыми наградами, а у Лёши, кроме медалей, был еще и орден славы третьей степени. В комнате были еще два студента на курс старше меня: Николай Бондаренко в форме морского офицера без погон и Слава на год моложе меня (фамилию, к сожалению, не запомнил). Ребята с моего курса меня встретили приветливо как старого знакомого, а моряк посмотрел на меня свысока, как на чужака. Ростом он был выше всех. А Слава принял меня с доброй улыбкой, пытаясь, что-то спросить по-армянски, он был из какого-то села Ставропольского края.
Я занял свободную койку у входной в комнату двери. Ребята оказались порядочными и компанейскими. И первое впечатление о моряке тоже оказалось не совсем объективным. Завязалась у нас настоящая студенческая дружба.
Наше с Лёшей материальное положение примерно совпало: еле-еле сводили концы с концами: я – ввиду материального положения родителей, а Лёша – ввиду отсутствия вообще родных, которые погибли во время войны. Он часто сдавал кровь за плату и ходил по ночам на погрузку военных тачанок, которые тогда ещё использовались в нашей армии, и на разгрузку муки в пекарнях и складах, чем дополнительно к стипендии зарабатывал на жизнь.
В первые дни моего вселения в ту комнату между нами с Лёшей неожиданно произошёл конфликт. Койка Лёши, по жребию ещё до моего вселения в эту комнату, оказалась под форточкой единственного окна нашей комнаты. Мы все делали по утрам зарядку, но занимались этим в коридоре или на улице, а иногда, в плохую погоду, даже в просторном общественном туалете при широко открытых окнах. Только моряк Николай Бондаренко занимался им в комнате. Но мы ему не возражали до первого конфликта. Однажды Лёша с ночной работы вернулся поздно, и утром в понедельник спал дольше всех. А Бондаренко Николай открыл форточку и стал делать зарядку на свободном участке между койками. Было уже холодно, и Лёша, поднявшись из постели, молча закрыл форточку и вновь лёг, а Бондаренко опять открыл её. Тогда Лёша вскочил из постели, схватил того за грудки, обругал, толкнул его на кровать, закрыл форточку вновь. Но Лёша не успел лечь в постель, как Николай вновь открыл форточку. Тогда Лёша, откинув одеяло, кинулся на моряка кулаками. В этот момент я уже был на ногах, и только что вернулся с улицы после зарядки. Не зная, что происходило до моего возвращения, сходу схватил Лёшу, оторвал его от Бондаренко, и стал между ними, пытаясь Лёшу, более агрессивно настроенного, успокаивать, но тот дал мне тумака по затылку. Я успел увернуться, и удар получился касательным и несильным, и я, не ответив ему тем же, только постыдил Лёшу, хотя мне было очень обидно за этот беспричинный удар. Тут же, поняв из их словесной перепалки причину их схватки, я заявил Николаю Бондаренко, что он не прав, что хозяином форточки является тот, кто лежит под ней. А, если он не хочет делать зарядку на улице и хочет открывать форточку, делая зарядку в комнате, пусть поменяется местами с Лёшей.
Мне с первого дня не всё нравилось во внутреннем распорядке комнаты, но не хотел сразу предъявлять претензии, но раз конфликт произошёл, решил воспользоваться случаем, и, когда все угомонились, предложил урегулировать несколько моментов внутреннего распорядка комнаты и взаимоотношений между нами.
Кравченко поддержал меня первым.
- Давно пора! – сказал он, прекращая заправлять свою постель.
- Что тут сложного? Давайте сейчас и договоримся, – взял листок бумаги и ручку, и сел за стол Слава. – Говори! – обратился он ко мне.
Я начал диктовать проект соглашения, пункты которого были давно у меня наболевшими. Когда начали называть условия проекта, оказалось, что о ряде проблем думал не только я, но и другие, но, почему-то, до сих пор молчали.
После обсуждения приняли соглашение из следующих пунктов.
Первое – включать или не включать радио, соблюдать тишину или нет, в данный момент, решает тот, кто готовится к занятиям или к экзаменам, кроме времени передач утренних и вечерних новостей.
Второе – с 23 до 6 утра соблюдать в комнате вообще тишину, кроме случаев, согласованных со всеми мероприятий.
Третье – в комнате, где спим, зарядку не делать и не курить.
Четвертое – если к кому-либо из нас придет гость, и их общение мешает кому-то заниматься, то с гостем общаться за пределами комнаты.
Пятое – хозяином форточки является тот, кто спит под ней, и открывать её или нет, решает он.
Шестое – после 23 часов в комнате посторонних лиц не должно быть.
Все поддержали эти предложения, и сразу расписались под ними, кроме моряка – Бондаренко.
- Что? Казарменный режим, что ли, у нас? – возмутился он.
- Нет! Не казарменный режим, а общественный порядок в общежитии! –
неожиданно для меня жёстко своим обычно немного дрожащим гортанным голосом обратился Кравченко к своему тёзке, повернувшись лицом к нему, и пристально глядя тому в лицо.
Бондаренко, видимо, высказывал возражение, думая, что это только моя инициатива, но, услышав голос Кравченко, наиболее солидного и обычно молчаливого, после слов тёзки согласился.
- Собственно, как хотите. Я не возражаю, – сказал он, будто и раньше был не против порядка.
Утром, спеша на занятия, прекратили дебаты, и все разошлись кто, куда, а в институте после практических занятий в обед пришли в лекторий – уже в основном здании института на улице Седина, 4. Лёша отозвал меня в сторону до начала лекции, признался, что утром он был не прав, и попросил у меня прощения за необдуманный поступок. А у меня, признаюсь, комком схватило горло, и чуть было не прослезился. Мне стало так неловко, за то, что этот мужественный человек, который совсем недавно на фронте рисковал своей жизнью, потерял всех своих родных, а тут, краснея, как проказник просит у меня прощение за нанесённую мне мелкую обиду, что я ничего не мог ему сказать: обнял его и еле смог произнести: «Да, брось, Лёша! Мелочи…» Потом еле выдавил из себя: «к тому же, оказывается, не ты был виноват в конфликте». Мы в знак примирения пожали друг другу руки, а он слегка обнял меня, ещё раз попросил прощения, и пошли в лекторий...
После этого наши отношения с Лёшей переросли в настоящую дружбу, и читатель ещё ни раз встретится с ним.

ДОВЕРИЕ ЗАВЕДУЮЩЕГО КАФЕДРОЙ.
Первоначально, поступая в институт, я ориентировался на хирургическую специальность, и уже в начале третьего курса, когда начали изучать предмет «Общая хирургия» я несколько раз добровольно ночами дежурил на кафедре, и мне это понравилось. Тогда же на кафедре пропедевтики внутренних болезней начали изучать терапию. Мне понравилась и она с её требованием наличия у врача более широкого философского и логического мышления для познания внутреннего мира и социальной психологии пациента, и других факторов, столь важных для точной диагностики заболевания, без которой невозможно успешное его лечение. Но я понимал и то, что при абсолютном отсутствии у меня слуха на одно ухо я не смогу быть хорошим диагностом терапевтических заболеваний. Поэтому я выбрал хирургический уклон учёбы.
На четвертом курсе с первого сентября 1950 года мы начали более глубоко изучать хирургию на кафедре клинической хирургии на базе первой городской клинической больницы скорой медицинской помощи на углу улиц Красной и Буденого.
Заведующим кафедрой был уже известный нам, по слухам, любимец студентов Керопьян Кирилл Степанович. Он на одной из своих первых лекций предложил, чтобы, кто желает посвятить себя хирургии, остаться после лекции.
Осталась относительно небольшая группа студентов, в том числе и я. На первом же собрании оставшихся студентов, меня избрали председателем хирургического кружка курса.
Сразу после собрания мы с Кириллом Степановичем, оставшись одни, составили план работы. Включили в него тематику теоретических занятий и ночных дежурств. Керопьян предложил составить и график участия каждого кружковца в операциях не только в качестве второго, но и первого ассистента при небольших операциях, производимых не только преподавателями, но и самим профессором. Некоторые члены кружка вскоре отсеялись, а основная часть занималась в кружке активно.
Я уже второй раз был вторым ассистентом Керопьяна на плановых операциях. Однажды, очередная операция по полному удалению левой грудной железы женщины, в которой я ассистировал в качестве второго ассистента, затянулась и студенты нашей группы ушли на лекцию, а меня профессор попросил задержаться. А, когда ту операцию закончили, я на начало лекции уже не успевал, и остался и на вторую операцию. Во время второй операции: «Тотальное удаление правой верхней конечности по поводу рака кожи плеча мужчины средних лет» был тоже вторым ассистентом. Но только мы начали операцию, как доложили, что привезли пострадавшего с тяжелой травмой, и он доставлен во вторую операционную. Профессор распорядился первому ассистенту – преподавателю одной из групп курса Степанову перейти туда, а мне предложил стать на его место первого ассистента... Голова у меня закружилась от чувства ответственности и сомнения, смогу ли заменить доктора достойно, но, постаравшись взять себя в руки, быстро передвинулся на место первого ассистента…
Когда профессор отделял лопатку больного с мышцами и подкожной клетчаткой, которой у больного почти не было, я, видимо, немного переусердствовал и сильнее оттянул крючком отделяемые ткани... больной стал задыхаться. Я понял, что случилось, но это для меня было впервые, и не знал, как в данном случае поступить, и на миг растерялся, понимая, в то же время, что это случилось по моей вине. Но Кирилл Степанович тут же спокойно мигом взял мои два пальца: указательный и средний и прижал их к межреберю больного, а сам взял протянутую ему медицинской операционной сестрой иголку с толстой кетгутовой ниткой и прошил дефект сверх моих пальцев. Я понял дальнейший его замысел, и, как только он взялся за концы протянутых ниток, вытянул свои пальцы, а он тут же затянул нитки. Дефект закрылся, и больной стал дышать ровнее, и после отсасывания скопившегося в плевральной полости воздуха мы продолжили операцию.
Меня больше всего удивило то, что после ликвидации нарушения целостности плевры, образовавшегося по моей вине, Кирилл Степанович не только не упрекнул меня, а поблагодарил.
- Молодец, Седрак! Спасибо! – сказал он, когда закончили операцию, и я невольно обратил внимание на то, что он моё имя назвал правильно, как должно быть по-армянски, но искажено паспортисткой на «Сидрак».
Я так и не попал в тот день на лекцию, ибо вынужден был оставаться и на операции резекции желудка, из-за занятости основного ассистента на операции по поводу травмы. После этого не только Кирилл Степанович стал моим еще большим любимцем, но я почувствовал и его по-особому теплое отношение ко мне.
В тот же день вечером по графику было моё ночное поддежуривание по клинике, и я остался на ночь. Вместе с дневным дежурным врачом Степановым мы пообедали в больничной столовой и, недолго сдремнув в ординаторской я остался на ночное дежурство. А вечером на дежурство заступил преподаватель одной из групп нашего курса сын Керопьяна – Степан Кириллович. Кстати, и он, как и отец его, был, любимцем студентов за свою простоту в отношениях с ними, и допуск к самостоятельной хирургической помощи.
Он с вечера мне доверил самостоятельное вскрытие двух абсцессов у амбулаторных больных. А ночь прошла относительно спокойно: выполнили только две аппендэктомии. Но отдыхать почти не удавалось из-за многих обращений с мелкими травмами.
Во второй половине ночи, вдруг, я почувствовал боль во втором фаланге среднего пальца правой кисти, припухлость и покраснение его кожи с тыльной стороны. Воспалительный процесс так бурно развивался (а возможно инфекция была занесена раньше), что к семи часам утра мой палец уже опух и посинел, трудно было терпеть боль, и я обратился к Степану Кирилловичу. Он повел меня в гнойную операционную, и предложил лечь на стол. Но я сел рядом со столом, руку положил на стол и сказал, что я не такие операции сидя переносил, хотя потом понял, что я его обманул.
- Ну, как хочешь! Но, напрасно! – сказал он, и в то же время, не вызывая медсестру, занятую подготовкой к сдаче дежурства, наложил жгут у основания первой фаланги среднего пальца, обезболил новокаином… и помню, что он взял пинцет в руки…
Я пришел в себя лежа на операционном столе, медсестра подсовывала к моему носу вату с нашатырным спиртом, а Степан Кириллович шутил…
- Так которая, Седрак, у тебя операция сидя?
- Да, я устал, наверно. Вчера целый день был на ногах. И ночь почти не отдыхали, – со стоном оправдывался я.
- Нет, Седрак! Виноват я. Передоверялся твоей смелости и действительно не учёл твою усталость. А вообще, запомни, что любого больного в любом случае лучше оперировать в лежачем положении, – завершил он наставление, помогая мне сойти с операционного стола.
Я запомнил это на все годы своей врачебной деятельности, а в тот день Кирилл Степанович с утренней пятиминутки отпустил мена домой.

ПОСЛЕДНИЕ ЛЕКЦИИ КЕРОПЬЯНА.
Однажды, среди студентов прошел слух, будто профессор Керопьян подал заявление на конкурс на какую-то должность в городе Симферополе, на котором он победил, и скоро переедет туда. Без преувеличения скажу, что чувствовалось, как все: и студенты и весь персонал клиники и института сгрустнули. Предстоящую разлуку с любимым профессором я переживал – казалось, будто впереди меня ожидалась какая-то невосполнимая пустота.
Иногда студенты в разговоре, как утешение, говорили, что его сын Степан пока остается… Это самоутешение было связано с тем, что Степан тоже, будучи преподавателем, доверял и допускал студентов к ассистированию и к самостоятельным действиям при мелких операциях. Он был особым любимцем молодых женщин, особенно – девушек, и все они при плановых операциях стремились, чтобы их оперировал именно он. Дело в том, что он после любой операции каждый слой кожи аккуратно прикладывал один к другому и зашивал тончайшими нитками и частыми швами так, что рубец после заживления раны оставался почти незаметным.
В один из ближайших дней после появления слуха об отъезде Керопьяна, в конце очередной лекции кто-то из студентов спросил профессора, правда, что скоро он покидает нас?
Тогда сам Кирилл Степанович, заметно волнуясь, признался, что это – правда, и что с этого дня в конце каждой лекции 10-15 минут будет он посвящать ответам на наши любые вопросы на любую тему. Предложил не стесняться и задавать любые вопросы, которые нас волнуют или когда-либо волновали и мы до сих пор не нашли, не услышали на них ответа.
Вопросов после каждой лекции бывало много, но приведу читателю лишь некоторые из них, которые успел записать или запомнились мне на всю свою жизнь, и представляют, на мой взгляд, особый интерес не только для врачей и вообще – медработников, но и любому человеку.
Вопрос первый.
«Как быть, если женщина обращается с просьбой сделать ей аборт, а ещё подключается и её авторитетный в обществе муж, ссылаясь на то, что у них с женой уже много детей или ещё на что-то? Как им помочь, не нарушая закон о запрете абортов? Как, отказывая их просьбе, не обидеть уважаемых людей?»
В то время аборты были строго запрещены, и этот вопрос был очень, если не сказать –
самым острым в быту и в медицине.
Он ответил, примерно, по моей памяти, следующее.
«Вариантов может быть много, но я расскажу об одном курьезно-комическом случае. Однажды ко мне обратился военнослужащий офицер в звании капитана с просьбой сделать жене операцию: перевязать у неё фолопиевы (яйцеводные) трубы, чтобы она не беременела, так как, мол, у них с женой уже есть трое детей, и больше не хотят их иметь, ибо, мол, в постоянных переездах с ними трудно.
Что можно было посоветовать этому симпатичному молодому капитану?
Ему я искренне сочувствовал, пережив в своё время сам частые переезды с большой семьей. Но я не мог идти на конфликт с законом. Попытался всякими способами переубедить и отговорить его от принятого им неразумного решения, напомнив, что это опасно и нежелательно для здоровья жены, что это ещё и запрещено. Тут же ему рассказал о других способах предупреждения беременности, в том числе и при помощи применения презерватива. Но он ухмыльнулся под нос и заявил: «Кирилл Степанович, извините. Применение презерватива – равносильно лизать мёд через стену стеклянной банки», и продолжал свою просьбу, обещая отблагодарить…
Так вот, я формально имел право категорически отказать этому молодому человеку, ибо я свой профессиональный долг выполнил: объяснил опасность предложенной операции, рассказал о способах предупреждения беременности, сослался на запрет абортов, в том числе перевязывания яйцеводов у женщины, законом. Но в таком случае он мог бы обидеться на меня. А я решил схитрить. Объяснил, что кроме применения презервативов и перевязывания яйцеводов, есть ещё много и других способов предупреждения беременности. Молодой человек заинтересовался. А я, после небольшой паузы, объяснил ему, что основной принцип предупреждения беременности, это – исключить встречу яйцеклетки со сперматозоидом. Одним из них является тот, о чём вы просите, но он наиболее кровавый способ. Есть другой, абсолютно бескровный способ. Причем, мол, это можно делать даже без разреза. Капитан вновь обнадёженный оживился. А я ему детально рассказал технику выполнения операции перевязывания семенных канатиков у мужчины. Капитан заерзал на стуле, а я тут же встал, вежливо пожал ему руку и предложил ему посоветоваться с женой и, если примут такое решение, придти вместе…
Они ни вместе, ни раздельно ко мне не пришли…
Между прочим, я вам советую учесть, что любой человек, толкающий вас на нарушение закона, сам, не только не собирается делить с вами эту ответственность, а, в определенной ситуации, может стать даже, независимо от себя, и свидетелем обвинения вас в этих незаконных деяниях. Поэтому, когда к вам обращаются с просьбами, связанными с нарушением закона, то учтите, что просителя не интересует, чем это кончится для вас. Я советую вам, никогда таким пациентам не говорить обидные им слова и тем более читать им нравоучения, ибо они и так обижены тем, что вы ему в просьбе отказываете. Лучше сказать, что вы этого делать не вправе или предложите вариант, от которого они сами откажутся, как в моём случае.
В вопросе прозвучал условие: если подключается авторитетный в обществе муж.
Я вам советую, когда вопрос касается вашей чисто профессиональной врачебной деятельности, старайтесь забыть о рангах пациента и его опекуна, иначе, под гипнотическим влиянием ранга на вас, можете допустить правовую и профессиональную ошибку».
Вопрос второй.
«Как сложились Ваши отношения в новом коллективе, куда вы прибыли после института, и какие можете дать нам советы?»
Ответ.
«На этот вопрос стандартного ответа не может быть. Но я могу кое-что вам рассказать, исходя из того, что советовали нам наши преподаватели, когда я, как и вы, был студентом, и из того, что я пережил на новом месте работы, а вы, с учетом или без учета моего рассказа определитесь сами.
Первое. Учтите, что в первое время по прибытию на место работы вы будете под пристальным наблюдением и медицинского коллектива, и всего населения обслуживаемого региона, но под разным у каждого из них углом зрения. Без сомнения всё население будет к вам внимательным и заискивающе вежливым в ожидании такого же вашего отношения к ним, и в ожидании от вас чего-то нового в медицине в отличие от давно работающих там специалистов, о которых у каждого пациента давно сложилось своё мнение. Что касается отношения к вам медицинского коллектива, это значительно сложнее. Как и в любом коллективе, там могут быть группировки, и каждая из них к вам отнесётся неоднозначно. Врачи вашей специальности будут на вас смотреть изучающе подозрительно, как на будущего своего конкурента. Большая часть персонала отнесётся к вам сдержанно в ожидании, к какому течению в их коллективе вы примкнете? Одни, рассказывая о проблемах в коллективе, будут стараться завлечь вас в единомышленники, причём, как правило, в решении проблем корыстного порядка в поисках поддержки своей позиции против или за ту или другую группировку вокруг руководства администрации или какой-либо общественной организации: как правила, партийной или профсоюзной.
Второе. Как правило, кто-либо из заместителей главного врача или руководства партийной или профсоюзной организаций своим внимательным отношением к вам будут всячески стараться завлечь вас в число своих единомышленников в оказании давления на администрацию, чтобы она при решении жизненно важных вопросов не увлекалась администрированием. Но чаще всего их конечная цель – кресло главного врача…
С учетом всего сказанного и личного опыта, я могу дать вам несколько советов.
Первое. Чтобы на новом месте работы быть уверенным в себе, способным по своей специальности самостоятельно принимать правильное решение, надо здесь, в институте стремиться осваивать материал программы как можно глубже и основательней, и особенно – по избранной специальности.
Второе. В первое время на новом месте работы, пока не изучили коллектив, беседуя с коллегами и узнавая от них о больничных и их личных проблемах, о наговорах в адрес друг друга не давайте оценку сообщенным вам фактам и событиям, оставайтесь нейтральным, а сами по специальности делайте своё дело максимально аккуратно. Не делайте упреков другим о проявлении ими неаккуратности или допущении ошибок в работе или в быту индивидуально или, тем более, публично до тех пор, пока не распознали, кто есть кто.
Уточняю, что сказанное касается только первого времени работы на новом месте, а не навсегда, что выглядело бы рекомендацией быть пацифистом и жить по принципу: «моя хата с краю, я ничего не знаю», который я категорически отвергаю.
Третье. Всегда будьте вежливы и внимательны в быту, к больным и к коллегам, где бы вы ни находились, говорите с ними ровным голосом, не будьте многословны.
Четвёртое. Не ввязывайтесь в конфликты и сплетни; не вмешивайтесь в методики лечения больных другими врачами, если к вам не обращаются коллеги или руководство больницы. Помните, что методов лечения любой болезни и каждого больного много, помните поговорку: «Любой больной, если не умрет, при любом лечении выздоровеет», и тогда осуждающих вас будет не меньше, чем того коллегу, чей метод не помог больному, и за что вы того критиковали.
Пятое. Не отказывайтесь от предложенной помощи, если в этом есть хоть частица необходимости, и не откажите в оказании помощи, когда об этом вас просят.
Шестое. Не давайте повода для подозрения вас в высокомерии, не ставьте себя всезнающим специалистом, но, если о чем-либо спрашивают в порядке консультации, то старайтесь объяснить глубоко научно и обоснованно.
Седьмое. Если кто-то, даже специалист ниже вашего уровня знаний вам подсказывает о чем-то, не пренебрегайте его мнением, тем более, не заявляйте, что вы это знаете, а лишь благодарите за подсказку. А если подсказанное для вас новое, то прежде, чем дать оценку ему, подумайте или найдите ответ в литературе и только тогда, примите решение, как ответить или действовать. Да мало ли какие ситуации могут возникнуть. Главное, что касается вашей специальности: здоровья и жизни пациента, не спешите принимать решение, если обстановка терпит, и вы сомневаетесь в способе решения.
По поводу последних двух рекомендаций расскажу, как пример, об одном случае, который произошёл в первые годы своей работы хирургом в районной больнице, когда санитарка хирургического отделения удержала меня от грубой ошибки, а если бы я не послушался её, я мог бы потерять новорожденного ребенка...
Это было так. Третий год я работал хирургом районной больницы в Сибири. Уже был уверенным в себе хирургом в объеме районного уровня. Хотя я считал и считаю, и вам советую никогда не считать, что вы всё познали в своей специальности. И вот, однажды привезли на прием в поликлинику ребенка не больше недели от роду. У него на темени была небольшая шишечка на тоненькой ножке так, что сама опухоль почти свободно болталась. Я распорядился медсестре подготовить материал для маленькой операции, а сам начал мыть руки. В молодости у меня была привычка: перед операцией и во время операции, когда всё шло нормально, вслух рассуждал, что я буду делать или, что я делаю. И вот, и тогда я мыл руки и, рассуждая вслух, говорю сестре: да тут операция-то, чирк и всё. Но…, вдруг пожилая санитарка тихо подошла близко ко мне и шёпотом мне в ухо: «Доктор, нельзя! Профессор так сделал, а ребёнок стал калекой». Я перестал мыть руки, а сестре сказал, что оперировать будем в больнице. Направил мать с ребёнком в стационар. А сам вечером проштудировал всю литературу о мозговых грыжах и всяких врожденных аномалиях, после чего сконструировал мягко давящую повязку с углублением в центре, постепенно увеличивал давления на шишку. В течение двух недель шишка исчезла. А санитарка потом подробно рассказала, что у того ребенка, у которого профессор удалял подобную шишку на голове, оказалась мозговая грыжа на тончайшей ножке…
Что касается того, какими сложились мои отношения с тем новым для меня коллективом, скажу однозначно, что они сложились вполне нормальными. Вы видите мои отношения с коллективом и со всеми людьми здесь. Такие же, примерно, отношения у меня сложились и с тем. Возможно причиной этому то, что мои принципы отношения с коллегами и с людьми вообще сложились со студенческой скамьи, а может и раньше, но они такими же продолжаются. Я делал своё дело, не вмешиваясь в чужие дела, не отказывал в помощи, но помогал тогда, когда ко мне обращались с просьбой о помощи, старался не обижать людей. Даже тогда, когда человек заслуживал осуждения или наказания, я, прежде всего, стремился его убедить в том, что он виноват и этого заслуживает. Независимо от того, сумел в этом его убедить или нет, выбирал наиболее мягкий вариант наказания, чтобы человека лишний раз не обозлить, и не терять с ним дальнейших контактов…
Вопрос третий.
«Как быть, если больной или родственник больного дают, навязывают, так называемую, взятку?»
Он ответил, примерно, так.
«Понятие взятки не все люди трактуют правильно. Взятка – это, когда ставят предварительные условия для выполнения той или иной работы или услуги, подлежащие выполнению и без оплаты, или – вынуждение на такую оплату всякими способами до выполнения бесплатно положенной услуги. Есть ещё одна форма дополнительной оплаты услуги, которую даже юристы иногда квалифицируют как взятку. Так, например, если человек, в вашем случае – пациент после оказанной ему бесплатно положенной медицинской помощи, преподносит, как благодарность за особое внимание к нему (или высокое качество выполненной работы), как это оценить? Когда-то это считалось как «чаевые». Но я и этот вариант осуждаю, однако не согласен трактовкой его как взятки.
Вообще для врача очень щепетильный вопрос во втором варианте понятия взятки. Попробуйте не принять подарок у больного, которого вы успешно вылечили, сделали операцию, и он, в знак благодарности вам преподносит плитку шоколада, коробку конфет или скромный памятный предмет, а вы от него отказываетесь, считая это взяткой и, следовательно, его принятие аморальным. О чём подумают больной или его родственник? Они в первую очередь подумают, что вы не приняли их подарок потому, что он слишком скромный, дешевый предмет, а вы ждали от них большего, более достойного презента. Поэтому, ещё раз говорю, что я осуждаю эти преподношения. Но вам советую отказываться однозначно от денег и дорогих подарков – преподношений. А, если вам после успешно оказанной услуги преподнесли скромный презент, и вы убеждены, что это никак не отразилось на бюджете пациента или его родственника, то, принимая его, оцените его высоко. А последующими своими действиями и поступками по отношению к данному пациенту (его родственнику) покажите, что вы к нему внимательны так же, как и прежде. Вообще, каким-то образом, постарайтесь компенсировать вниманием или, даже – материально, проявленную к вам в любой форме благодарность взаимно.
Вообще, чем скромнее презент, тем легче принять его и тем сложнее отказываться от него. Но где грань скромности презента и, как и кто может её определить?»
Вопрос четвёртый.
Многие члены хирургического кружка были свидетелями недавнего уникального случая в жизни Кирилла Степановича, когда он спас от явной смерти раненого в сердце семнадцатилетнего мальчика и о сложившихся в последующем отношениях между его родителями и профессором не все были в курсе, а шли всякие слухи. Зная, как и некоторые члены хирургического кружка, о деталях этих событий, я не хотел, чтобы они, во-первых, остались в памяти только у ограниченного числа студентов, а, во-вторых – в виде слухов и сплетней. Поэтому к концу следующей лекции я попросил Кирилла Степановича рассказать, как он обошёлся с дорогим подарком родителей спасенного им семнадцатилетнего парня.
К сожалению, фамилию и имя того парня и его родителей я забыл. Знаю лишь, что они были армяне и жили недалеко от дома, где жил и Керопьян. Условно назовем парня Артемом Хачикян. Семья с такой фамилией в то время в Краснодаре жила.
Когда я задал этот вопрос, аудитория зашуршала.
Кирилл Степанович, вздохнув, и выдержав паузу, поблагодарив за то, что мы не забываем этот случай, и начал рассказ, а аудитория замерла так, что был бы слышен и мухи полет…
Здесь, уважаемый читатель, для удобства изложения рассказа профессора и всего произошедшего вне его рассказа, изложу от имени третьего лица.
Итак, 8-го ноября около 20-ти часов вызвали профессора Керопьяна в больницу по поводу сложной операции мужчине после травмы. Та операция шла к концу, когда молодые ребята на руках занесли на руках мальчика с ранением кинжалом в область сердца прямо в операционную, минуя приёмный покой. Вся больница всполошилась. Ребята только успели сказать, что случилось недалеко от больницы только что. Медсёстры и санитарки, схватив мальчика с рук сопровождающих, внесли в операционную и положили на второй операционный стол. Завершение операции мужчине Кирилл Степанович оставил ассистентам, а сам перешел к мальчику… Весь персонал операционной и больницы переключился на спасение этого мальчика: были сразу подключены непрерывное переливание крови и вся имевшаяся в то время аппаратура жизнеобеспечения больному во время операции. Раненым оказался 17-ти летний парень – Артем Хачикян. В то время еще не было аппаратов – заменяющих сердце. Кирилл Степанович, не дожидаясь полной глубины наркоза, мигом рассек три ребра на уровне сердца, и раскрыл грудную клетку. На передней поверхности сердечной сумки была резано-колотая рана длиной около 3-х сантиметров, откуда сочилась кровь синхронно пульсу. В следующий миг он расширил рану сердечной сумки на всю её длину. Обнаружив на передней поверхности желудочка сердца такую же рану, мгновенно приложил на неё свой большой палец и через него прошил сердечную мышцу на всю толщину стенки желудочка сердца толстым кетгутом, затянул его, и стал сушить рану, чтобы как можно быстрее уйти из полости сердечной сумки. Но… заметил, что из-под сердца продолжает синхронно пульсу подтекать кровь, обволакивая сердце – мокло сердце, как сказал рассказчик. Тогда он осторожно развернул сердце на свою левую ладонь для ревизии обратной его стороны и полости сердечной сумки… там, на задней стенке желудочка сердца оказался разрез длиной около 4-х сантиметров. Видимо, подумал профессор, он оказался большим, чем разрез на передней стенке из-за рычажного движения кинжала между ребрами. Таким же путем, как и на передней стенке сердца, Керопьян зашил и эту рану. Сердце продолжало работать, но уже кровотечения из его полостей не было. Целость задней стенки сердечной сумки, к счастью, не была нарушена. Это Керопьян предположительно объяснил тем, что после нарушения целостности передней стенки желудочка сердца влившаяся в сердечную сумку кровь отодвинула сердечную сумку от задней поверхности желудочка сердца, и кончик лезвия кинжала не достал её. Полость сердечной сумки Керопьян осушил, обработал полость перикарда раствором пенициллина, уложил сердце на своё место, ещё раз проверил, нет ли кровотечения, зашил и переднюю стенку сердечной сумки, в полость сердечной сумки дополнительно ввёл раствор пенициллина. Теперь, уже не сильно торопясь, как до этого, профессор «ушёл» из раны с чувством уверенности, что он сделал всё возможное в таких случаях и в данных условиях, но без полной уверенности, что парня спас…
Но благодаря своевременно и квалифицированно проведенной операции и умелому ведению больного в послеоперационном периоде, мальчику Артему становилось день за днём всё лучше и лучше…
Родители мальчика знали, что профессор категорический противник всяких плат за услуги, тем более, деньгами. Но однажды, когда профессор вернулся с работы домой, на тумбочке в прихожей своей квартиры увидел громадную фарфоровую вазу. На её стенах были красочно изображены: портрет Сталина со всеми его регалиями генералиссимуса и картины главных эпизодов сражений в период Великой Отечественной войны. Тогда такая ваза была очень дорогая вещь. Не знаю, сохранилась ли она где-либо в музеях?
- Это что такое? – возмутился Кирилл Степанович, обращаясь к жене.
Жена, зная принципы мужа, слёзно просила прощения, и объяснила, что вазу принесли родители того мальчика, которого он спас от явной смерти, что она отказывалась принимать её, заявляя, что Кирилл Степанович запрещает принимать, какие бы ни были вещи. Тогда, мол, отец мальчика заявил: «Более дорогого подарка не нашли. А если этот ему не понравится, пусть выставит его за дверь, а они постараются купить другой, более дорогой подарок», и ушли.
Керопьян знал, что родители этого мальчика живут не богато, поэтому у него не было сомнения, что они этот подарок преподнесли, лишив себя многого. Но он понимал и другое, что возвращением им этой вазы он материальные затраты родителей мальчика не восполнит, а увеличит…
Он решил проблему иначе…
Когда случилась история с вазой, Артём ещё лежал в больнице, а через некоторое время настал день его выписки из больницы. Родители мальчика и многие родственники пришли во двор больницы его встречать. Передали домашнюю одежду для переодевания выписываемого больного, и ждали его выхода из больницы. Но… неожиданно из парадного хода больницы вышел сам Кирилл Степанович, ведя за собой за руку парня, но… в чём дело?.. Кого он ведет за руку? Неужели Артём?.. Да, он... но... он не в своей одежде… на нём совершенно новый костюм, под ним снежно белая рубашка, на голове модная фуражка, а на ногах новые туфли. Кирилл Степанович, слегка поддерживая мальчика, взяв за руку выше локтя, спустил его по ступенькам на площадь перед входом в больницу, подвёл его к отцу. А медсестра, идя следом, а потом, опередив профессора и парня стороной, и отойдя в сторонку, передала сумку с одеждой Артёма родственникам, стоящим чуть подальше в ожидании своей очереди обнять мальчика…
Дело в том, что задолго до выписки Артёма из больницы Кирилл Степанович пригласил в больницу портного, заказал мальчику костюм, купил рубашку, туфли, носки, кепку соответствующих размеров и к выписке мальчика из больницы вместо домашней одежды одели его во всё это новое.
Отец мальчика на мгновение растерялся, а потом… кинулся не к сыну, а к профессору…
- Кирилл Степанович! Что вы сделали?! – воскликнул он и стал в первую очередь обнимать не сына, а профессора, вытирая дрожащими руками на ходу слёзы наспех вытащенным из кармана носовым платком, и крепко обняв его, долго не хотел его отпускать…
А Кирилл Степанович в ответ, обняв отца мальчика ниже себя ростом, а потом медленно и, осторожно освободившись от крепких объятий его, передал Артёма из рук в руки отцу...
- Теперь Ваш сын Артём – и мой сын!.. – обратился он к отцу мальчика. – Я тоже должен заботиться о нем. – И в шутку добавил. – А если, что из купленного мной, не понравится вам или мальчику, то можете продать и купить другое!..
Попрощался Кирилл Степанович с родителями Артёма за руку, самого Артёма осторожно обнял, сказал ему тихо: «Береги себя». Отвернулся от него к родителям мальчика и ко всем свидетелям торжества, в том числе и с нами, наблюдавшими за происходящим с площадки перед парадным входом, помахал всем рукой и обычным своим размеренно плавным, но быстрым стройным шагом ушёл в здание…
Отец мальчика, только после ухода Кирилла Степановича, осторожно обнял своего сына и поцеловал его многократно…
Когда мы уходили на лекцию, остальные родственники, окружив их, ждали соей очереди, чтобы тоже обнять спасённого мальчика…
Позже среди профессуры говорили, что это, по всемирной статистике, был только 1252-й случай операции на открытом сердце после его такого сквозного ранения.
Профессор рассказывал об этом более скромно, чем я рассказал детально, и больше, как бы, для передачи опыта будущим специалистам, как следует поступать в подобных случаях.
Вопрос пятый – «Уточнение».
Как только в первые месяцы учёбы в институте я услышал фамилию Керопьян, у меня в памяти всплыл случай, произошедший в 1945-м году летом в вагоне поезда, следующего из города Сочи в город Туапсе, на котором я сразу после войны возвращался домой из командировки-поездки в Ереван. Давно мне хотелось обратиться к нему и уточнить, не он ли был тот мужчина, который остановил поезд, потянув за стоп-кран, первым выскочил из вагона и прибежал к ребёнку, выпавшему из окна вагона поезда на ходу? Но, во-первых, не было подходящего обстоятельства, а во-вторых, я боялся неправильной трактовки моего обращения. А теперь, когда Кирилл Степанович, несколько дней спустя, уедет, и не у кого будет уточнять волнующий меня вопрос, решил спросить об этом после одной из очередных последних его лекций.
Он сначала удивился вопросу и спросил, откуда я об этом знаю. А после моего ответа, он начал рассказ с признания того, что, в том, что тогда в поезде случилось, считал и считает виновным себя. Но раз вопрос задан, расскажу подробнее и объясню, почему я так считаю, и начал рассказ.
«Был жаркий августовский день. Я ехал в вагоне пассажирского поезда. Стоял в проходе вагона и любовался красотой спокойного моря и чайками, сидящими на воде и ходящими по галькам на берегу. Молодая женщина вышла из купе с полуголым ребенком в возрасте около года, открыла окно вагона вниз до конца, поставила ребенка ножками на подоконник, тоже любуясь видом на море. Меня забеспокоило и то, что ребенок может простудиться на сквозняке, и, значительно больше – может вывалиться за окно. Я, немного повременив, подошел к матери ребенка и высказал ей свои опасения, а та ответила, что она закаливает ребенка не в первый раз, а держит его хорошо. Я уже уставал и хотелось вернуться в купэ, чтобы отдохнуть, но ситуация продолжала меня тревожить… я, всё же, ещё раз решил предупредить женщину и потом спокойно уйти из коридора. Но… вдруг… ребенок исчез в оконном проёме, а мать закричала и упала на пол… Мгновенно я за стоп-кран. С полок попадали вещи и люди… Находясь близко к тамбуру, я выскочил из вагона и побежал в обратном направлении по ходу поезда…
Первое, что я увидел перед собой большая куча песка на тропе у полотна железной дороги и ребёнка, лежащего на боку у основания довольно большой кучи песка. Ещё на расстоянии заметил, что ребёнок копошится и дрыгает ручками и ножками… значит, он жив, мелькнула успокаивающая мысль. Ребёнок пищал и пытался подняться на четвереньки. Не веря своим глазам, подбежав, схватил ребёнка, ощупал его, смахнул и сдул песок с его лица и тела. Убедившись, что он цел и невредим, уже не спеша, пошёл к вагону с ребёнком на руках, который стал плакать, а я не мог определить, плачет за мамой, боясь чужака, или, что-то его беспокоит? Прибежали вслед за мной к нашему вагону бригадир поезда и все проводники. Когда я зашёл в вагон, мать ребёнка, приведённая пассажирами в себя, со слезами кинулась ко мне, схватила ребёнка и стала многократно целовать то ребенка, то меня. Поезд тронулся, а я, матери доложив, что с ребёнком всё в порядке, и, постояв некоторое время в проходе вагона, ушёл к себе в купэ.
Что я имел в виду, говоря о своей виновности в том случае?
Тогда, когда вы видите чьё-то действие, представляющее для кого-то беспомощного явную опасность, и знаете, что можно эту опасность предотвратить без ущерба для других, надо быть настойчивым, вплоть до жёсткости, пусть даже обругают вас и обвинят во вмешательстве не в своё дело, как часто бывает.
Формально моя совесть была чиста, так как я ту женщину предупредил. Но, предполагая возможный трагический финал того случая, внутренне чувствую свою вину. Ведь, если бы я тогда настоял, чтобы та женщина с ребёнком отошла от открытого окна вагона, она бы, возможно, обиделась за моё вмешательство в чужие дела, но в то же время, я убежден в этом, она отошла бы с ребёнком от окна, и трагедия была бы предотвращена. А то, что ребёнок не пострадал, чистая случайность. Я думаю, случилось тогда фантастическое совпадение нескольких благоприятных факторов: скорость поезда была не высока, ребенок угодил не просто на мягкую кучу песка, а ещё и упал он на её склон по ходу поезда, и проскользнул по поверхности склона песка, а не ударился о встречный поезду склон кучи. Возможно, совпал ещё один момент. Опираясь ножкой на подоконник, ребёнок мог оттолкнуться в обратном ходу поезда направлении, как делают работники транспорта с целью гашения скорости падения, когда вынуждены прыгать с транспорта на ходу.
Выяснилось, что та женщина меня знала по Краснодару, и вместо того, чтобы меня упрекать за мою не настойчивость в моём предложении ей отойти с ребёнком от окна, наоборот, когда я принёс ребёнка в вагон и передал ей, она навязывала мне весь свой кошелёк за якобы спасение её ребёнка.
Я вам говорил об осторожности при отказе от скромного подарка, но в данном случае речь шла не о подарке за профессиональную услугу, а о целом кошельке, с неизвестно какой суммой в ней, и у меня мысли работали не о том, как бы её не обидеть своим отказом от подарка. Я с полным правом, не только отказался от кошелька, но ещё и постыдил её, правда, стараясь, опять-таки, не обидеть. Постыдил за поступок с ребёнком, не послушавшись меня, а теперь - за унижение меня этим своим преподношением, ибо я не только ничего не сделал для спасения ребенка, а был ещё в какой-то степени виноват в возможной трагедии»
Шестой вопрос.
В конце следующей лекции Кирилл Степанович, не дожидаясь вопросов, достал записку, видимо, заданную ещё в конце прошлой лекции и прочитал ее: «Как быть, если больной и грубит, и оскорбляет меня? Могу ли отказаться от оказания ему помощи и направить его к другому врачу?».
«Отвечаю. Во-первых, врач на больного не должен и не имеет право обижаться. Во-вторых, к какому другому врачу? Если в вашем лечебном учреждении нет другого врача профиля вашей специальности, то, однозначно, не имеете такого права. В-третьих, врач, в отличие от чиновника, внешний вид посетителя, его поведение и манеру выражения своих мыслей, применение и произношение им неприличных слов наряду с другими симптомами болезни, должен использовать как дополнительные признаки для постановки диагноза заболевания, а не для дачи ему морально-политической характеристики. Ибо последнее – удел не врача, а чиновника для принятия им решения, удовлетворить просьбу посетителя или нет, читать ему мораль или грубить в ответ, выдать ему аванс или нет, выделить премию или наказать и прочее. Врач всегда должен оставаться врачом. Этим сказано всё, но для большей ясности приведу пример.
Однажды в период работы в районе ко мне на консультацию направили больного. Установив у него диагноз: «Гангрена левой стопы», предложил ему ампутацию ноги на уровне нижней трети голени. Он меня обматерил и, заявив: «Ты ни хрена не понимаешь», ушёл, а, несколько месяцев спустя, он не пришёл, а его привезли с той же ногой, посиневшей уже до средины голени. Он сходу спросил: «Будете лечить или резать?». Я, назвав его по имени и отчеству, ответил: «Будем резать и лечить…». Он меня назвал коновалом, и опять обматерившись, потребовал увезти его к какой-то бабке. Прошло ещё какое-то время, и его привезли в больницу в третий раз. На этот раз он лег без возражения и без единого слова. Положил я его в палату, где лежал больной с ампутированной на уровне нижней трети бедра, который тоже при первом обращении отказывался от предложенной ампутации, когда можно было обойтись ампутацией на уровне голени или части стопы. В ту палату намеренно в первый день не заходил, думаю, пусть побеседуют больные между собой…
Когда утром пришел на обход, тот больной пытался встать из постели, хотя ему невозможно было это делать. Я ему предложил лежать, а он, присев в постели с трудом, изменившись в лице несколько раз, повторял свою просьбу извинить его за оскорбления меня в прошлом, и предложил резать ногу «Хоть под корень», лишь бы вылечить…
Запомните! С конфликтным больным, как и с капризной женщиной, в разгар самого конфликта лучше промолчать, чем что-то доказывать. Ваша задача: спокойно выполнять свой врачебный долг, а оценку вашей деятельности и своему поведению по отношению к вам как к врачу люди дадут сами, сейчас, или – со временем…».

НОВЫЙ ЗАВЕДУЮЩИЙ КАФКДРОЙ.
Хотя мы знали, что профессор Керопьян скоро уедет, и надеялись на возможность проводить его торжественно, но, всё же, уехал он внезапно. Мы узнали, что он уже уехал, когда, однажды, после практических занятий пришли на лекцию в аудиторию кафедры, и к нам вышел на кафедру и представился новый профессор. Он сам представился как новый заведующий кафедрой, назвал свою фамилию, имя и отчество, но я не запомнил, ибо он вскоре уехал. Кажется, его фамилия была Федоров. Так и назовём его.
За короткое время его работы у нас он произвел впечатление очень строгого, не терпящего возражений своим требованиям организатора. В отличие от Керопьяна к работе студенческого хирургического кружка отнесся холодно, по принципу: создали кружёк? Ну и работайте. К ассистированию студентов ему самому допускал неохотно и редко. А от преподавателей групп требовал, чтобы они студентов своей группы как можно больше привлекали к ассистированию им. Хотя я представился ему как председатель кружка, но он не проявил инициативы по уточнению планов кружка и организации его работы, однако мне пришлось несколько раз ассистировать ему лишь в качестве второго ассистента.
Он пятиминутки, в отличие от Керопьяна, проводил четче, строже и в темпе. И мне понравились эти его черты. Но потом убедился, что его строгость, иногда граничила с грубостью и бестактностью.
У нас была ассистентка, преподаватель другой группы, женщина в годах. Ее фамилию не запомнил (кажется, Полушкина). Она, вообще среди студентов особым авторитетом не пользовалась. Внешне выглядела неаккуратной и несобранной, курила, черты её лица говорили об её тяжело пережитых в прошлом годах. Но мы знали, что она была хирургом и во время войны, и оперировала довольно искусно. Поэтому, несмотря на её внешне непривлекательный вид, студенты к ней относились с уважением.
Не помню, что однажды произошло на её ночном дежурстве по клинике, но утром на пятиминутке о том событии она доложила нечётко. Заведующий кафедрой ей задал уточняющий вопрос, но она и на вопрос ответила уклончиво. Тогда Федоров грубо и строго задал ей примерно, как я запомнил, следующий вопрос: «Вы же офицер, хоть и в запасе! И в армии так мямлили, когда докладывали начальнику госпиталя?». Она, затушевавшись, сказала, что она ему потом объяснит. А тот: «Почему потом? Пятиминутка на то и есть, чтобы обо всех событиях за истекшие сутки доложить для предупреждения повторения случившихся упущений. Кроме того, утренняя пятиминутка является и учебным процессом. Вы же не просто у нас врач, а ещё и преподаватель?».
Я считал, что профессор прав в сути, а по форме это выглядело грубо по отношению к женщине, прошедшей всю войну. К тому же, это было не педагогично. Ведь происходило всё это в присутствии нас – студентов.
Мне было жалко эту женщину, которая продолжала молча стоять, и мне хотелось предложить ей сесть… но, будто, профессор перехватил мои мысли…
- Садитесь, пожалуйста! – распорядился профессор смягченно, завершив, наконец, читать нотацию, будто перехватив мои мысли. – И обратите внимание на свой внешний вид, – показал профессор на её халат и обратился к старшей сестре клиники: «Вы, что? Не можете единственную женщину среди преподавателей обеспечить приличным халатом? – пытаясь, видимо, запоздало смягчить свой грубый тон.
Заметил, что и многим другим участникам пятиминутки действия профессора не понравились, и разошлись с неприятным на душе осадком…
Среди студентов пошла лёгкая «дрожь» перед излишней строгостью нового профессора, но до экзамена по клинической хирургии оставалось ещё много времени...
Весеннюю сессию я сдал новому заведующему кафедрой тоже, как и по остальным дисциплинам, на оценки отлично и поспешил домой, чтобы как можно быстрее продолжать строительство дома…
До моего возвращения из института, старший брат Михаил уже успел кое-что сделать по строительству дома после меня, и поэтому за лето мне удалось стройку довести до стадии, когда оставалось установить окна и двери, выполнить мазку стен, и постелить полы над черным полом.

БЫТОВЫЕ МЕЛОЧИ ОБЩЕЖИТИЯ.
Наконец, к началу четвёртого курса учёбы, я вернулся в институт с приятным чувством удовлетворения от выполненного перед родителями долга по строительству им дома, и вновь окунулся в учебу.
По прежнему не менее половины времени у меня продолжала отнимать общественная работа. Я много раз намеревался освободиться от, хотя бы, части общественных поручений, и полностью переключиться на учебу, но каждый раз, видя недостатки и упущения в работе в различных сферах жизни, не мог молчать о них, и не высказать на собраниях и совещаниях свое мнение о путях предупреждения и исправления их. И, как только я это делал, тут же меня включали в состав исполняющих или контролирующих общественных структур института, а отказываться от поручений коллектива, я не приучен с самого детства, поэтому нагрузка по выполнению общественных обязанностей, помимо моей воли, не уменьшалась, а добавлялась
В первых числах сентября следующего учебного года состоялось собрание студентов мужского общежития, где избрали Совет студентов общежития, и на первом же его заседании по предложению Лёши Гревцева меня избрали председателем Совета. В состав Совета из нашей комнаты вошли, кроме меня ещё два человека: Николай Кравченко как староста нашей комнаты и Лёша Гревцев как представитель от партийной организации института.
Спустя ещё неделю, в институте собрали большое общеинститутское совещание всех членов студенческих советов общежитий института, руководителей административных служб института и ответственных в руководствах студенческих общественных организаций всех курсов по быту студентов. Совещание вёл сам директор института Чехлатый.
Наряду с другими вопросами общеинститутских проблем обсудили проект Правил внутреннего распорядка общежитий института. Мне понравилась чёткость и жёсткость режима и правил поведения в общежитиё без указания категории жильцов, ибо в нашем общежитии жили три семьи работников института, которые, я уже заметил, сами и их дети жили автономно по своим правилам, не всегда устраивающим студентов.
Одобрили и рекомендовали студентам других общежитий дополнительно к общим правилам внутреннего распорядка составлять соглашения студентов каждой комнаты подобно нашей, в рамках общих Правил для общежитий, и утвердили условия соцсоревнования между общежитиями.
Я впервые понял степень сложности жизни в общежитии, разнообразия психологии отдельного человека, живущего там. Почувствовал ответственность за организацию быта людей в тех стесненных условиях, чтобы они выполняли санитарные требования и правила личной гигиены, чтобы, пользуясь своими правами, не нарушали права других рядом живущих людей.
Учитывая, что на совещании предупредили о возможности неплановых проверок и, что по их результатам, будут решаться вопросы дисциплинарного и поощрительного порядка, в один из ближайших дней мы провели обход комнат своего общежития. До этого мне казалось, что студенты медицинского института, особенно – из городской местности, высококультурные люди в сфере морали и гигиены, однако на первом же обходе комнат нашей внутренней комиссией обнаружилось, что это далеко не так. У многих студентов в тумбочках оказался полный беспорядок: рядом с грязными предметами, а у некоторых – даже носками лежали навалом расчески, зубные щетки и зубной порошок, туалетное мыло, обувные: щетки, крем, и даже продукты и прочее.
На следующем заседании совета нашего общежития состоялся серьезный разговор. Со стороны отдельных студентов была попытка обвинить членов Совета во вмешательстве в их личные дела, однако активом был дан им отпор, и все старосты комнат были предупреждены о личной их ответственности за порядок в своей комнате.
Вскоре начались одна за другой перекрестные проверки с участием и комиссий институтских служб как общественных, так и административных.
Я и некоторые члены нашего Совета участвовали в этих институтских перекрёстных проверках. Меня удивило, что в других общежитиях, даже – в женском, было обнаружено беспорядка не меньше, а в некоторых, даже больше, чем у нас в первом обходе. Не была выполнена и конкретная рекомендация о составлении соглашений в каждой комнате. С одной стороны меня это успокаивало, что мы на их фоне выглядели значительно лучше, хотя и после первого нашего обхода не во всех комнатах нашего общежития был наведен порядок, но меня больше удивило то, что не лучший был порядок у женщин, даже – после предупреждения о возможных неплановых проверках.
После первой же перекрестной проверки состоялось второе совещание у заместителя директора института, где состоялся откровенный очень жесткий не лицеприятный разговор. А в завершение совещания заместитель директора объявил, что директор института уже подписал счёт на приобретение радиолы, которая в то время была не только дорогой, но и дефицитной роскошью, будет вручаться тому общежитию, кто по итогам соревнования по каждому семестру займет первое место.
Вскоре после этого совещания родились постановление студенческого профкома и приказ директора института, и только после этого в общежитиях был наведен порядок. У многих студентов появилось убеждение о возможности наведения порядка в общежитии, и преимущество соблюдения там правил внутреннего распорядка всеми жильцами по сравнению с тем, как мы жили без правил: кто, как хочет.

КУРЬЁЗНЫЙ СЛУЧАЙ.
У нас в мужском общежитии в туалетах были установлены унитазы азиатского типа. Хотя в общежитии уборщица была, и она два-три раза в день убирала в коридорах и туалетах, но некоторые студенты после себя не промывали унитазы, и в таких случаях дурной запах распространялся по всем коридорам общежития. Как ни говорили устно, и как не писали на дверях туалета напоминания соблюдать чистоту и порядок, нарушения продолжались.
В соседней с нами комнате жил студент нашего курса Краснокутский Дима, небольшого роста, спокойный и очень порядочный молодой человек с большим горбом на позвоночнике между лопатками, с грубыми рубцами на лице, на шее, во многих частях тела и на кистях после сильного ожога в детстве. Однажды, в выходной день утром он зашел в нашу комнату и шёпотом сказал мне, что он поймал нарушителя, и назвал его. Я сначала пошёл с ним сам, чтобы проверить факт нарушения. Убедившись в «факте», пригласил виновника согласно указанию Димы. Оказалось, что это студент первого курса Сотник, заселенный в общежитие с первого сентября в комнату, где жил и Краснокутский.
Комичность ситуации была налицо, но разбор надо было довести до конца, ибо нарушителя не могли поймать давно.
Извинившись, спросил виновника, в какую секцию он ходил в туалет только что. Он указал.
- А почему не смываете после себя? – спросил я, сдерживая кипящий во мне позыв к смеху.
Он махнул рукой и заявил, что он только мочился, и хотел уйти. Но я задержал его, пригласил старосту его комнаты, и при нём повторил вопрос Сотнику. Тот повторил свой первый ответ.
Я понял, что он нагло пытается нас обвести вокруг пальца и во мне заиграл азарт доказать ему, что он не на того набрёл своей попытке…
- А после того, как мочился, разве не следует промывать? – спросил я.
- Я промывал, – продолжал он отпираться, не поняв, что сам в своих ответах запутался.
- Если промывал, то почему всё наложенное на месте?
- Не знаю. Я только мочился. Да, что вы слушаете его? – посмотрел он с пренебрежением и показал на Диму Краснокутского, видимо не поняв, что он своим вторым ответом ещё больше залез в капкан.
Меня возмутило не только его отпирание и явное враньё, но ещё больше – его унизительный тон слов в адрес Димы, и решил нарушителю окончательно доказать, что ему не удалось нас обмануть.
- А если ты только мочился, то почему бумага над кучей не мокрая? Как ты смог это сделать так, чтобы бумагу над кучей, если она была до тебя, не намочить? Ты пушкинские анекдоты слышал? – я посмотрел на него с иронией.
Он, вместо ответа, заявил: «Вы х….й занимаетесь», и стал уходить. Но я его остановил и позвал и старосту нашей комнаты Колю Кравченко. По моей просьбе Сотник при всех повторил свои ответы на мои вопросы.
- Тебе, что трудно после себя потянуть за веревку? – наконец обратился к нарушителю, молчавший до этого староста его комнаты.
А Сотник вместо извинения и обещания впредь не повторять подобного, промямлил под нос вновь какую-то ругань, повернулся и ушел, а староста его комнаты сам подошел к бочонку потянул за веревку смыва и тоже ушёл, пообещав поговорить с нарушителем сам в комнате
На следующий день выяснилось, что у старосты соседней комнаты с нарушителем разговор не получился, и они разругались, чуть ли не до драки. Тогда, посоветовавшись между собой с тем старостой и Колей Кравченко, решили обсудить поведение нарушителя порядка на Совете студентов общежития и написали объявление на вечер ближайшей субботы с указанием повестки дня, пригласив всех студентов, живущих в общежитии.
К назначенному дню многие были в курсе, о чем будет идти речь на заседании, и пришло более половина живущих в общежитии студентов. В комнате красного уголка свободных мест не было, и многие стояли у двери в коридоре.
Заседание прошло очень бурно. Все выступившие, убедившись в виновности Сотника в нарушении порядка, призывали его признать свою вину дать слово не допускать подобное впредь. Но он и после этого вновь, не признав свою вину, нагрубил старосте своей комнаты и перешёл на оскорбления
- Да, что вы слушаете этого горбатого калеку, а мне – коммунисту не верите! – выпалил он и сел.
Все присутствующие, кто сидя поерзали на стульях, а кто вскочил, и стоя, стали удивленно и вопросительно поглядывать друг на друга и стыдить проказника за грубость. А Лёша Гревцев, сидевший недалеко от меня, тоже вскочил и рванулся к обидчику Димы, с которым они учились в одной группе. Я, боясь последствий приближения Лёши к Сотнику, схватил за рукав его изношенной военной гимнастерки, задержал и попросил сесть.
- Товарищ Сотник, прошу встать! – жёстко потребовал я, пользуясь правом председательствующего, но тот не спешил вставать. – Товарищ Сотник! Встать вам говорят! – жестко и, повысив голос, потребовал я.
Тот нехотя, переступая с ноги на ногу, кривляясь, полуподнялся, оставаясь в полусогнутом положении.
- Вам сказано встать, а не согнуться! – тише, но внушительно повторил я своё требование.
Сотник отодвинул стул и выпрямился. Следом поднялся и я.
– Товарищ Сотник! – начал я жёстко, глядя проказнику в глаза. – Вы понимаете, что кроме нарушения санитарных норм в общежитии, сейчас совершили ещё более грубый проступок: вы оскорбили человека, нарушив элементарную общечеловеческую и врачебную этику. Вы же будущий врач. К тому же, от вашего кичливого заявления узнаем, что вы, оказывается, ещё и коммунист? Я считаю, что данное ваше оскорбление человека, ваша попытка обманывать товарищей, пытаясь уйти от ответственности, и, вдобавок, ваше брезгливое высокомерие по отношению к окружающим более осудительны, чем само нарушение вами санитарных правил общежития. Да ещё бравируете тем, что вы коммунист. Вы даже не понимаете, что принадлежность к партии возлагает на коммуниста больше обязанностей, чем прав, а вы своим поведением позорите это звание.
- Он ещё только кандидат, а не член партии, – уточнил Лёша репликой.
- Тем более он должен своим повседневным поведением доказывать, что он достоин, носить это звание! – заявил я, и сел, предложив садиться и Сотнику.
Садясь, я обратился к присутствующим и спросил, кто ещё желает высказаться?
Выступили все члены Совета и многие приглашённые.
Теперь, после нанесённого обвиняемым оскорбления Диме, многие, будто забыв о допущенном Сотником санитарном нарушении, говорили о его нетактичном эгоистическом поведении не только здесь на заседании Совета, но о его вызывающем отношении с товарищами по комнате и в быту, оценивая всё это как недостойный коммунисту и будущему врачу поступка. Ни один из выступивших, ни только не пытался защитить нарушителя и даже не выразил сочувствие ему, а каждый старался, своими запасами слов с чернительными эпитетами приставить того к позорному столбу.
После прекращения прений, я спросил: какие будут предложения?
Лёша с места предложил:
- Примите своё решение по поведению виновного в общежитии как нарушителя санитарного порядка и по его оскорблению коллеги, и копию вашего решения передайте в Бюро партийной организации института, а там мы разберемся с ним в партийном порядке.
Едва Лёша успел завершить своё предложение, Сотник вскочил…
- Извините! Товарищи! – пошмыгал он носом. – Я виноват! Я сам буду следить за порядком! – Стал он, вытирая платком глаза и посматривая то на меня, то на Лёшу, то на Диму. – Дмитрий Николаевич! Извини! Пожалуйста!
- Нет! – прервал его Лёша, не вставая и слегка ударив кулаком по столу. – Я ещё с войны ненавижу гадов ползучих, которые, нагадив вплоть до предательства, вдруг прозревают, начинают понимать и признают (в кавычках) свою вину, и каются, лишь бы уйти от кары, когда их поставили к стенке. Исправляться и не повторять проступки ваша обязанность, а наказание за них должно быть, чтобы о них не забыли ни вы и ни подобно вам окружающие нас люди.
Наступила тревожная тишина. Я спросил, какие ещё есть мнения?
Все промолчали…
Единогласно было принято следующее решение «Осудить проступки студента Сотник, связанные: с нарушением им санитарных правил общежития, с выражениями нецензурными словами, с оскорблением личности студента Краснокутского Дмитрия Николаевича, с попыткой обмануть товарищей и уйти от ответственности за свои проступки. Предупредить студента Сотник, что в случае повторного нарушения правил внутреннего распорядка общежития будет поставлен перед директором института вопрос о выселении его из общежития».
Несколько дней спустя Лёша сообщил, что единогласным решением партийного бюро института Сотника исключили из числа кандидатов в члены ВКП(б) как не оправдавшего доверия партийной организации в период прохождения им кандидатского стажа.
После возвращения из зимних каникул его в общежитии не было. Не видел я его и в институте. Потом ребята говорили, будто он перевелся в другой институт.

НЕПРИЯТНОСТИ ДОМА.
В конце декабря перед зимней сессией четвёртого курса при телефонном разговоре с отцом он сообщил, что они строительство нового дома закончили, и перешли жить туда. Я был бесконечно рад, что, наконец, давнишняя мечта осуществлена... Но оказалось, что я радовался рано... на мой вопрос, что ещё нового, отец рассказал, что недавно произошла драка, в которой соседский парень Иван Беспалов в траке поранил Вагаршака (моего младшего брата). Потом тут же он предложил мне не беспокоиться, мол, Вагаршак уже здоров, Ивана сначала арестовали, а на следующий день выпустили до суда, пока идет следствие.
Мая радость по поводу окончания строительства дома была омрачена, хотя отец и успокаивал меня.
Когда я учился в школе и был комсомольским лидером, постоянно вел борьбу с пьянством, усилившимся после войны год за годом, считая его основной причиной беспорядков в поселке. Я всё время старался удерживать соседей и своих братьев от злоупотребления спиртными, но не всегда это мне удавалось, а когда я бывал дома в период учебы в институте, мама и невестка плакались мне о частых выпивках братьев. И теперь, узнав о драке, не зная ещё, кто из её участников насколько виноват, я был убежден, что между обычно дружественными соседскими ребятами: моими братьями и Ваней Беспаловым без злоупотребления спиртными драка не произошла бы. Я намеревался на зимних каникулах предложить руководству поселка прочитать публичную лекцию на эту тему, но до этого ещё надо было сдать зимнюю сессию.
Задолго до зимней сессии началась отчетно-выборная компания в общественных организациях. Я узнал, что Лёшу Гревцева оставили членом бюро партийной организации института и на следующий отчетный год. Меня на профсоюзном собрании курса избрали членом бюро профсоюзной организации курса и ответственным за бытовой сектор. Затем состоялось и отчетно-выборное собрание комсомольской организации курса, где избрали меня членом комитета комсомола курса и ответственным за сектор культмассовой работы. Всё это – вдобавок к тем выборным должностям, которые у меня были до этого, и в результате я оказался вынужденным на выполнение общественной работы выделять времени не меньше, чем на учебу, но эту разницу старался компенсировать сокращением времени, затрачиваемое иногда на развлечения. В итоге зимнюю сессию тоже сдал успешно, и в двадцатых числах января был дома.
Веранда, спроектированная и пристроенная к дому Михаилом, мне понравилась, но мне было не до восхищения и восхваления его за выполненную работу, меня беспокоили подробности драки и результаты следствия.
Мама и невестка Ева с женской скрупулезностью рассказали все им известные детали драки. Оказалось, что 12-го декабря вечером перед клубом в центре посёлка, будучи пьяными, молодые ребята заспорили и подрались. Беспалов Иван, кстати, сын приятеля моего отца, применил нож и ударил им в шею моему брату Вагаршаку, которого тут же повели в больницу, а брату Михаилу, сидящему за столом в столовой, передали, что в клубе в драке зарезали его брата…
Когда Михаил прибежал к клубу, драка ещё продолжалась, а группа ребят пыталась окровавленными руками отнимать нож у пьяного Ивана, барахтаясь в борьбе с ним в луже. Михаил, схватив Ивана за запястье, скрутил его, и нож упал в лужу, закрутил руки пьяного за спину, и передал подошёдшему участковому милиционеру. Затем, поискав в луже на ощупь, нашел нож и передал его тоже милиционеру, а тот пьяного Ивана вместе с ножом повел в сельский совет, позвав с собой Михаила и группу ребят. Тогда только Михаил спросил, а где Вагарш, на что ребята ответили, что его отвели в больницу, после чего он по требованию участкового последовал за ним.
В совете, после краткого разбирательства, участковый арестовал и посадил Ивана в КПЗ, а остальных ребят отпустил, потребовав, чтобы они завтра прибыли на разбор. Но ещё они были во дворе совета, как, вдруг, откуда-то появился работник МВД Гуртий, отозвал участкового Мукаляна и что-то ему сказал. Тогда участковый попросил Михаила на минутку вернуться в кабинет. Когда они вошли туда, участковый предложил ему выложить из карманов всё, что там есть. Когда его предложение было выполнено, участковый открыл вторую камеру КПЗ и посадил туда и Михаила, и ушёл. А Михаил, ошарашенный, как он сказал, неожиданным оборотом дела, просил и умолял участкового, не шутить, и открыть дверь. А тот, улыбнувшись, сказал, что выпустит завтра после разбора, и ушёл. Михаил в решетку кричал ему в спину не делать глупости и выпустить его, а участковый, даже не оглянувшись, ушёл…
Камера, куда участковый посадил Михаила, была узкая. Используя это её состояние, Михаил спиной уперся об внутреннюю стенку, а ногами выдавил худую наружную стену КПЗ, вышел и догнал Мукаляна и Гуртия у ворот со двора сельского совета. Участковый выхватил пистолет, выстрелил в воздух, и приказал Михаилу вернуться в КПЗ. Михаил предложил ему спрятать свой «пугач» и идти домой, жена, мол, давно заждалась. А сам, опередив их и пообещав участковому явиться к нему завтра, пошёл к себе домой.
Как потом выяснилось, участковый посадил и Михаила в КПЗ по предложению Гуртия, чтобы, завтра не сказали ему, что он – армянин русского посадил, а армянина – «своего» оставил на свободе.
- Какая чушь, если так? – подумал я, когда невестка Ева пересказывала мне эти «обоснования», но вслух ничего не сказал.
Невестка Ева дополнительно сообщила, что на следующий день после разбора, взяв письменные объяснения у виновного и свидетелей, в том числе и от Михаила как свидетеля, отпустили всех, в том числе и Ивана до суда. В заключение своего рассказа она, видимо, стараясь меня успокоить, сказала, что, якобы, стороны помирились, и дело до суда не дойдет.
Вскоре пришли с работы и мужчины: отец, и братья. Я, сделав вид, что ещё не всё знаю, посмотрел рубец на шее брата прямо над сонной артерией с левой стороны шеи. Когда я щупал сонную артерию, он уточнил, что, по словам врача, не больше миллиметра оставалось до сонной артерии.
Попросил братьев рассказать, как это случилось. Они почти слово в слово подтвердили всё рассказанное Мамой и Евой, но я уточнил ещё кое-что.
Не успокоившись рассказанными подробностями, на следующий день я побывал у участкового. Он оказался нашим дальним родственником.
Беседовали мы с участковым довольно долго.
- Понимаешь, Седрак? – Наклонился он ко мне ближе через свой рабочий стол. – Михаил очень несдержанный. Чуть, что – в драку. Здесь, в данном случае, я верю и ребятам и ему, что он не дрался, но как это доказать, когда ни раз до этого он бывал участником драк. Да, ещё разбил стенку КПЗ – в день выборов…
- А что за КПЗ, если арестованные могут его стену выдавить? – посмеялся я между прочим, а потом добавил. – Он же восстановил стену?
- Да, но сам факт будет фигурировать…
- Я согласен. Но по рассказам Михаила ты его посадил необоснованно: не как виновного, а по подсказке Гуртия из националистических побуждений: будто, если бы ты в тот же день не посадил и его, то тебя бы обвинили в защите человека своей национальности.
Да, нет! Хотя могло быть и так. – Наклонил голову участковый.
- Андрей, – откинулся я на спинку стула, – ты представитель власти. Скажи, пожалуйста. До каких пор будет так, чтобы вместе с виновным одной национальности сажать и не виновного человека другой национальности, лишь бы не обвинили тебя в национализме? Ты ведь знаешь Михаила, знаешь, что он, как и вся наша семья, друзей выбирает не по национальности, и, кстати, с Иваном и его семьей Михаил и вся наша семья не только не враждуют, у них приятельские отношения. Я знаю, что в драку тоже Михаил сам не лезет, если его не заденут. Ты же сам говоришь об этом, подчеркивая его несдержанность. То есть, если его не тронут, то он драку не затевает…
- Служба такая, Седрак. Не беспокойся, ему ничего не будет, он проходит как свидетель. А до суда, возможно ещё и помирятся. Тогда и суда может не быть…
Телефон зазвонил уже второй раз, с кем-то он поговорил, а потом встал, пожал мне руку, а я понял, что он занят, поблагодарил за беседу и ушёл.
Настроение у меня было не радостное. Как только вернулся домой, я ещё раз наедине раздельно побеседовал с мамой и невесткой Евой. Они обе заявили, что на этот раз они не знают, кто виноват в этой драке, а по рассказам свидетелей мои братья не виноваты, но в последнее время они оба очень часто приходят домой пьяными, и ввязываются во всякие скандалы и драки, ни одного праздника не проходит без скандала.
Вечером, когда братья вернулись с работы домой, пока мама и невестка готовили ужин, я их позвал в старый, ещё не полностью разобранный, дом для разговора с ними без свидетелей, зная их амбициозный характер и не всегда адекватную реакцию при нравоучениях им при людях.
- Я вас позвал сюда, чтобы наш разговор не слышали остальные, – сказал я им, извинившись, когда мы вошли в полуразрушенную холодную комнату старого дома, – но скажите, до каких пор вы на нанесенные вам кем-то словесным или иным способом обиды будете отвечать кулаками и, этим самим ввязываться во всякие скандалы? Неужели вы не понимаете, что, кое-кто, зная о вашей несдержанности, специально могут спровоцировать вас на нанесение им ударов, чтобы потом вытягивать с вас денег за их обещание не подавать на вас в суд? У вас, что есть лишние деньги? Или что? Не понимаете, что таким путем можно и в тюрьму угодить? Который раз я вам доказываю и объясняю, что в драке правым и победителем в юридическом смысле оказывается не тот, кто нанес большее число и сильнее ударов, а тот, кто был разумен и справедлив. Драка – это не бокс. Свою справедливость доказывают не большим числом ударов кулаком, а прекращением связи с дураком...
- Я к нему не лез. Он сам выхватил нож и лез то на одного, то на другого, а потом – на меня! – вдруг Вагаршак перешел на конкретную тему.
- А ты, хотя бы сейчас, не подумал, почему Иван именно тебя ударил ножом, а не кого-то из других участников скандала? Ведь вы с ним до этого не только не враждовали, а были у вас нормальные отношения? Ты просто посчитал ниже своего достоинства – не вмешиваться и уйти от пьяного, а решил проявить «геройство» и усмирить пьяного. А когда завязалась драка, решил показать свою силу и пытался угомонить его, даже тогда, когда он достал нож и ты не имел навыка противостояния, и получил, чуть ли не смертельную рану. Ведь ты же не милиционер и не имеешь полномочий на вмешательство в таких случаях? А если бы сам не был пьян, я уверен, ты бы дважды подумал прежде, чем полезть на пьяного, у которого в руках нож.
- Ладно. Понятно. Пошли, будем ужинать, – сказал Михаил, а сам повернулся к выходу и пошел, как он часто делал, когда ему беседа или не понравилась, или не находил слов в своё оправдание или опровержение мнения собеседника, но на этот раз я его приостановил, продолжая разговор с младшим братом.
- А ведь на этот раз Михаил попал в дурацкое положение в основном из-за тебя, – взял я Вагаршака за локоть и повел за Михаилом к выходу. – Ты это понял, или нет?
За ужином я выпил только полстакана сухого самодельного вина, поблагодарил всех за помощь, оказываемую ими мне, пожелав всем здоровья и успехов. Потом рассказал о том, о чём не дал досказать в старом доме Михаил, поторопив нас на ужин.
Не упрекая братьев и никого, я рассказал о моем товарище по комнате Лёше Гревцове: о его военных заслугах, как он остался сиротой, как себе зарабатывает на жизнь, как между нами произошёл небольшой инцидент. А благодаря разумному подходу к его разбору, стали мы настоящими друзьями и иногда вместе ночами ходим на заработки, работая грузчиками.
- А почему не пригласил его в гости? – упрекнула меня мама, шмыгнув носом, и чуть не прослезившись.
Я пообещал маме это обязательно сделать на летних каникулах. Украдкой посмотрев на Михаила, заметил, что он понял основной смысл и цель моего рассказа о Лёше, но только вздохнул, и не стал меня перебивать, как обычно это он часто делал, когда догадывался в смысле продолжения рассказа. И я за столом не стал возвращаться к прерванному разговору в старом доме…
На следующий день посоветовались, как из оставшегося стройматериала построить кухню перед домом с подвалом, но уже я не обещал им помощь, ибо знал, что следующим летом я буду на военных сборах, и попаду домой лишь на короткое время, да еще будет врачебная практика.
Зимние каникулы быстро кончились. Намерение прочитать в клубе поселка публичную лекцию не удалось осуществить. Председатель сельского совета Карагозян меня адресовал к секретарю территориальной партийной организации, к тому же завучу средней школы Корманукяну – секретарю территориальной партийной организации, а тот позвонил в райком партии, где, узнав, что я не штатный лектор, предложили представить текст лекции на согласование и «апробирование», на что у меня времени не было...
В первых числах февраля в морозную и снежную ночь, чтобы успеть на утренний краснодарский автобус, по предварительной договоренности с Володей, мы с Сашей на «Кукушке» выехали, а Володя подсел к нам на станции Самурская, где он живет. И вместе, как не раз и до этого поехали продолжать учебу каждый в своем институте в нашем, уже давно нам родном городе Краснодаре…

БОРЬБА С ФОРМАЛИЗМОМ.
По-моему это было после четвертых зимних каникул, когда мы начали изучать топографическую анатомию с оперативной хирургией и неврологию. Оба предмета сразу мне понравились.
Кафедра неврологии была при краевой клинической больнице почти рядом с тогдашним управлением института на улице, Красная, 1, кафедра оперативной хирургии располагалась на базе госпиталя инвалидов Великой Отечественной войны, а кафедра топографической анатомии находилась на базе кафедры нормальной анатомии в уже восстановленном основном корпусе института на улице Седина, 4. Туда же за год с лишним до этого было переведено и управление института, и теоретические кафедры, которые ранее размещались на улице Красной, 1.
Заведующий кафедрой топографической анатомии с оперативной хирургией был Красовитов. С первой же лекции он мне очень понравился. Был он среднего роста, энергичный, подвижный, с четкой речью без слов-паразитов. В этом он несколько походил на заместителя директора по учебной части Попова. Он так же, как и Попов, одновременно со звонком на занятия заходил в аудиторию, начиная рассказ от входной двери, и заканчивал рассказ на полуслове вместе со звонком на перемену. Кстати и читал он лекции в той же аудитории, где и Попов В.С., тоже без предварительных записей. Кроме того, он изумительно рисовал – одним взмахом руки, не отрывая мел от доски, мог четко вывести точный контур стопы, голени и любой части тела или любого органа человека, не прерывая рассказ об их топографическом расположении и анатомической структуре.
Но, наряду с этими ярко положительными чертами, у него были, на мой взгляд, и отрицательные: я ни раз видел его в компании блатных студентов и других его дружков за кружкой пива в пивбарах. Я его часто сравнивал как антипод с такими мне приятными профессорами, как: Попов, Дурицин, Пятницкий, Керопьян и др. В отличие от них у него всегда было отталкивающе мрачно-грозное выражение лица с чуть корейского типа разрезом глаз: я ни разу не видел, чтобы он душевно смеялся или даже улыбался и тогда, когда вокруг непринужденно шутили и смеялись. Его нелюдимый и неконтактный характер стал особенно заметен на практических занятиях по оперативной хирургии. Здесь он произвел прямо противоположное образам Попова и Керопьяна впечатление: во время операций нас – студентов он сразу поставил за барьер на расстоянии 2-3 метров от операционного стола, допуская лишь к наблюдению за операцией, производимой им и его ассистентами, с такого расстояния. Операции он делал большие, смело, но производил их кроваво – иногда по локоть в крови. От операционных сестер и ассистентов требовал, чтобы те догадывались сами, в чем надо ему помочь и какой инструмент и когда ему надо подавать. Если сестра подавала не тот тампон, не ту салфетку или инструмент, который нужен ему в данный момент, швырял их прочь, вплоть до стен операционной. В итоге, в операционной всегда царила гнетущая нервозность. Особенно это проявилось однажды, когда во время операции тотальной резекции желудка отсеченный пищевод упустили в средостение грудной клетки, и никак не удавалось его вытащить обратно. Он и ассистенты стали несколько мгновений рассуждать, каким путем его достать, путем рассечения диафрагмы или через вскрытие грудной клетки, рассекая ребра. Операция затягивалась, и мы ушли на лекцию до её окончания. Позже пошёл слух, будто тот больной скончался.
Из кулуарных и открытых разговоров студентов было ясно, что у многих студентов тоже, как и у меня было двоякое мнение о Красовитове. Многие студенты открыто выражали своё недовольство вдруг возникшим на кафедре Красовитова недоверительным отношением к студентам. Дело в том, что ещё с первых дней начала третьего курса на кафедре общей хирургии нас допускали к наблюдению за ходом операций на близком расстоянии, о чём у меня сохранились фотографии. А на кафедре клинической хирургии на четвертом курсе некоторых студентов допускали к ассистированию и в качестве второго и первого ассистента преподавателям и даже самому профессору, о чём я рассказывал выше. А теперь на кафедре Красовитова в конце четвертого, предпоследнего курсе, где, казалось бы, должны были больше доверять и допускать к самостоятельным под наблюдением преподавателей и профессоров операциям и к ассистированию им при операциях, поставили нас за барьер на расстоянии 2-3 метров от операционного стола. На наши осторожные сигналы в учебной части нам объясняли, что право выбора метода обучения студентов своей специальности принадлежит заведующему кафедрой.
В те же дни у меня произошел конфликт с нашим преподавателем по неврологии. На практических занятиях, показывая различные симптомы, он не говорил, когда надо их считать положительными, а когда отрицательными. О чём говорят тот и другой вариант симптоматики. Я, недоумевая, долго терпел, думая, что он в последующие разы уточнит, но тот продолжал придерживаться своего метода рассказа и дальше. Меня удивило молчание остальных студентов. Но однажды, я не выдержал, и обратился к нему, с просьбой, чтобы он, извлекая, как говорили, эти симптомы у больных и, рассказывая о них, указывал, когда надо их считать положительными, а когда отрицательными, и о чём говорят эти варианты. В тот день, когда я задавал вопрос, хорошо помню, он рассказывал новый раздел: менингиты и о симптоматике при них: симптомах Бабинского, Брудзинского, Кернига и др. Вместо ответа на мой вопрос он предложил мне дома почитать учебник, и завтра ему ответить. Меня это возмутило.
- Я, конечно, дома прочитаю, – сказал я ему, – но мне хотелось бы это знать при вашем рассказе о том, когда каждого из этих симптомов надо считать положительным, а когда отрицательным, о чём говорит каждый из вариантов.
- Когда почитаете, узнаете, - сказал он и продолжил занятия.
Я не унимался.
- Практические занятия для того и существуют, чтобы мы на практике всё это видели. Мы же учимся в очном, а не заочном институте? – я настаивал на своём вопросе, но он, промолчав, продолжал свое сумбурное перечисление симптомов.
Появилась напряженность между мной и преподавателем. Студенты стали смотреть то на меня, то на него.
На следующий день, готовый к ответу, я ждал, когда он спросит меня об этих симптомах, но он или забыл, или просто промолчал, но стиль рассказа остался прежний. Меня вывело из терпения его наглый непедагогический подход. Я не выдержал.
- Может, вы накануне скажете, каких больных нам собираетесь завтра показывать, чтобы мы дома почитали соответствующие разделы учебника и тогда вопросы не возникнут? – предложил я ему, назвав его сначала по имени и отчеству, но он проигнорировал мой вопрос, и, лишь порозовев, продолжил «занятие»….
Вскоре состоялось производственное совещание, которое проходило в начале или к концу каждого семестра, где подводились итоги учебы в прошлом семестре или обсуждались условия и порядок предстоящей экзаменационной сессии.
С основным докладом выступил заместитель директора по учебной части Владимир Сергеевич, который, наряду с успехами, указал и на ряд серьезных недостатков, мягко отметил некоторые недостатки в постановке учебного процесса со стороны некоторых преподавателей без указания фамилий. После него выступили несколько заведующих кафедрами, в том числе и Красовитов. Затем выступило и несколько студентов, в том числе первый секретарь комсомольского комитета курса Шандала Михаил, который ограничился благодарственными фразами в адрес профессоров и преподавателей и обещаниями.
Я раздумывал, выступить или воздержаться. Но, вдруг… моя правая рука, как почти на каждом подобном мероприятии бывало и бывает, оказалась поднятой, и меня пригласили за кафедру на сцене…
Пока я шел к трибуне, внутри меня кипела злость за то, что никто ничего не сказал о конкретных недостатках в постановке учебного процесса, о которых в кулуарах многие студенты говорили.
Когда я поднялся на трибуну, я заметил, почему-то, зал замер.
Я сказал, что сначала хочу рассказать об инциденте с преподавателем по неврологии. Рассказал о нем в деталях, и предложил руководству института, мол, если тот прав, то давайте наш институт назовем заочным, и мы будем учить неврологию дома по книге, и сдавать зачеты или экзамены любому из преподавателей или профессору… я поклонился в сторону президиума, поклонился и повернулся вновь к залу…
По залу прошёл шорох в глухой тишине в ожидании чего-то…
Передохнув, сказал, что хочу сказать несколько слов о постановке занятий на кафедрах оперативной хирургии и топографической анатомии, после чего к шороху добавился глухой гул.
Отметил своё восхищение лекциями заведующего кафедрой Красовитова, отмечая четкое, красивое и доступное им изложение материала, как по оперативной хирургии, так и по топографической анатомии. А далее рассказал о возмутительном для нас барьере в операционной кафедры оперативной хирургии, показывающем о движении процесса нашей учебы не вперед, а вспять. Конечно, ничего не сказал об обстановке, творящейся там во время операций. И попросил заведующего кафедрой оперативной хирургии, того же Красовитова и учебную часть института изменить методику подготовки будущих хирургов на этой кафедре, и стал уходить от трибуны.
Одновременно с моим отходом от трибуны раздался в зале и среди части членов президиума взрыв аплодисментов, и он продолжался пока я не сел на своё место в зале.
Следом за мной просил слово и повторно выступил Красовитов.
- Передо мной выступил, «аы», как его фамилия? Я забыл, – сказал он, хотя меня он знал достаточно хорошо. Ему подсказали, и он продолжил. – У Язычьяна, видимо руки чешутся, чтобы взять в руки скальпель. Но он забывает, что на столе лежит не муляж, а живой человек, больной, и, чтобы получить право допуска к операции долго надо поработать на муляжах, а вас, товарищ Язычьян я редко вижу на кафедре среди муляжей. К вашему сведению, меня к производству самостоятельной операции допустили в своё время после трёх лет ассистирования ведущему хирургу районной больницы. Хирургия – это очень ответственная специальность. Для того, чтобы тебе дали право самостоятельно касаться к телу пациента скальпелем, надо быть уверенным в том, что ты больному не навредишь. К вашему сведению, я и сейчас перед каждой операцией читаю варианты хода данной операции, обдумывая на муляже.
Он сошел с трибуны без аплодисментов, а меня возмутила его демагогия, и решил использовать своё право на справку на три минуты в конце совещания.
Как только председательствующий на совещании директор института Чехлатый Филипп Харитонович объявил о прекращении прений и спросил, нет ли справок, я поднял руку и тут же, не дожидаясь разрешения, пошёл к трибуне, а зал вновь замер…
- Владимир Константинович! – обратился я персонально к Красовитову, не доходя до трибуны, чтобы сэкономить время. – Уважаемый Владимир Константинович, - повторил я, становясь за кафедру, - первое, я на кафедре топографической анатомии, видимо, бываю тогда, когда вас там нет, потому вы и редко видите меня там. А во всем остальном с вами полностью согласен, но вы не учитываете две вещи. Первое. Если мы здесь, оперируя вместе с вами или, ассистируя вам, двинемся к ошибке, то вы можете нас поправить до самой ошибки, а если ошибка, всё же, произошла, то – исправить её последствия, как имело место, когда я однажды помогал профессору Керопьяну в качестве первого ассистента в прошлом году. А там, в районе вас не будет рядом с нами, некому будет остановить нашу руку, если допустим ошибку, и тогда, действительно, тот больной может погибнуть. Поэтому здесь надо максимально нас допускать к работе с вами, чтобы там мы не допускали или меньше допускали ошибок. И, на мой взгляд, не менее важно, чтобы мы научились методике устранения последствий ошибок. И второе, что необходимо иметь в виду, что, когда учились и начинали работать на периферии вы, ещё живуча была буржуазная идеология у ведущих специалистов: стараться свои навыки не передавать подмастерьям в страхе перед конкуренцией в ближайшем будущем. А мы учимся в другое время – при социалистической системе, вы получаете зарплату у Советской власти для того, чтобы готовить из нас достойных специалистов. Так, что будьте добры, Владимир Константинович, постарайтесь передать нам свои знания и навыки в максимальном объеме. Это ваша обязанность…
Как только я отошел от кафедры, зал вновь взорвался аплодисментами, а я, отвернувшись к президиуму, где сидел и Красовитов, тихо сказал: «Извините, пожалуйста, Владимир Константинович», а сам, шагнув со сцены в зал, пошёл на своё место под продолжающиеся аплодисменты...
Аплодисменты говорили о правдивости сказанных мной недостатков и о поддержке моего выступления, но, в то же время, я чувствовал, что меня ждут новые испытания за проявленную смелость. Я заметил, что в президиуме не аплодировали только: сам Красовитов и заведующие кафедрами неврологии Анфимов и факультативной хирургии Лекьянов.
По окончанию совещания многие студенты, как нашей группы, так и других, подходили и жали мне руку в одобрение моего выступления. Вообще я заметил, что студенты всего курса, независимо от того жали мне руку или нет, на меня стали поглядывать по-особому, и мне было трудно определить, то ли поддерживают меня, то ли удивляются моей решительности и, как у Горького: «безумству храбрых поем мы славу…».
Но оказалось, что я продолжал жить иллюзиями о возможности добиться справедливости таким способом, но об этом я тогда ещё не знал…
Тем не менее, на следующей неделе к нам пришел другой преподаватель неврологии. А того видели мы уже простым врачом-ординатором к клинике…

ПРОШУСЬ В АКАДЕМИЮ.
В те же дни, когда проходило описанное производственное совещание, на кафедре военной подготовки сообщили, что для студентов первых четырех курсов нашего института имеется разнарядка из Ленинградской Военно-Медицинской академии на 12 мест с переводом на соответствующий курс. Но предупреждали, что там учёба по шестилетней программе, т.е. нам студентам четвёртого курса учиться вместо года, ещё два года с лишним.
Я обрадовался возможности стать военным врачом, о чём думал, поступая в институт. И сразу обратился к заведующему кафедрой полковнику Рутковскому Николаю Андреевичу, который дал мне анкету и другие бланки документов для заполнения, а вечером, вернувшись в общежитие, увидел, что Лёша Гревцев заполняет такие же документы.
- Молодец, Сидрак! – воскликнул он и, обняв, оторвал меня от пола.
На следующий день мы документы сдали начальнику кафедры. А он ещё раз одобрил наше решение и дал направления на углубленную медицинскую комиссию.
Я знал, что не слышу на правое ухо, но не думал, что это имеет значение и для поступления в медицинскую академию, пусть и военную, раз в наш, полувоенный, как я считал, медицинский институт с таким дефектом меня приняли. Но, на медицинской комиссии, на всякий случай, пытался схитрить: не полностью прикрывал левое ухо, когда проверяли на шёпотную речь правое ухо. И эта уловка будто удалась. Однако, кроме проверки слуха на шёпотную речь, проводили и аппаратные проверки. В результате, медицинская комиссия меня не пропустила.
Когда это заключение принёс начальнику кафедры, заметив моё разочарование, он мои документы сложил, скрепил, вложил в папку и сказал, что, если я не передумаю, могут меня призвать в армию врачом после окончания института. Это меня устраивало, и я заверил его, что не передумаю.
Лёша медкомиссию прошел и был признан годным, и ему сказали ждать приказа, на что он был очень рад, а меня успокаивал.
- Молодец, что ты не отказался и заявление оставил полковнику, - сказал он, пожав мне руку. – Мы ещё встретимся на службе! – обнадеживающе успокоил он меня…
Успокоившись, я вновь включился в обычную студенческую жизнь…

ОШИБКА ИЛИ ПРЕСТУПЛЕНИЕ.
Следом за отказом в переводе в академию получил тревожное сообщение из дома: по телефону отец сообщил, что состоялся суд по поводу той драки. И… после длительной паузы уточнил, что судья Армянского района Анохин неожиданно присудил невиновным в той драке моим братьям Михаилу три и Вагаршаку год заключения, а виновного Ивана Беспалова, который поранил ножом Вагаршака и нескольких других ребят, оправдал…
Я не поверил своим ушам.
- Как! – закричал я в телефонную трубку так, что люди, ожидающие в зале своей очереди для разговора, услышав мой крик через неплотно закрытую дверь кабины, дернулись, и обратили внимание на меня.
Я на мгновение был буквально выведен из равновесия и молниеносно пошли у меня всякие мысли протеста, вплоть до организации группы мести за такой беспредельный произвол судебной власти в районе. По пути из телеграфа в общежитие у меня возникали всякие авантюристические планы. Вспомнил даже метод протеста известных читателю молодых ребят нашего района Николая Калиты и Володи. Но, вспомнив, что отец, видимо, почувствовав моё отчаянное волнение, тут же просил не беспокоиться, и сообщил, что всё руководство поселка и района, в том числе и райкома партии, возмущены таким решением судьи, что прокурор написал протест на решение суда, и в начале апреля будет пересмотр дела в краевом суде.
Когда я вернулся в общежитие, товарищи по комнате, заметив изменение моего обычного оптимистического настроения, пристали вопросами о его причине. Я признался о них отдельно только Коле Кравченко и Лёше, рассказав также и предысторию. Они тоже крайне удивились, выразили сочувствие и уверенность в том, что краевой суд отменит явно несправедливое решение. Я поблагодарил друзей за поддержку, и стал ещё усиленнее заниматься, предполагая, что мне в ближайшее время придется вынужденно отрываться от учебы, уделяя время судебным делам братьев.
При встрече сообщил обо всём и своим друзьям: Саше, Володе и Иде. Они очень сопереживали, но помочь ничем, кроме моральной поддержки, ясно, не могли…
Вскоре приехал отец. Мы с ним встретились с местным адвокатом и прокурором нашего Армянского района.
Уверенные в непременной отмене несправедливого решения районного суда, пришли мы вместе с отцом, адвокатом и прокурором в краевой суд. Суд продолжался не более 10-15 минут. Зачитали решение районного суда, протесты прокурора района Левченко и адвоката, а на попытку прокурора и адвоката выступить краевой судья ответил им: «Ваше мнение, изложенное в ваших протестах, будет учтено». Не дали слова и основной свидетельнице на заседании районного суда Кривовой, слова которой в протоколе заседания народного суда Армянского района были записаны в прямо противоположном содержании, и она приехала в краевой суд, чтобы подтвердить это искажение. Однако, судьи, посовещавшись на месте, не дав слова и ей, решение районного суда оставили в силе, но передали на повторное рассмотрение в Хадыженский городской суд.
Отец в тот же день уехал домой, а я зашел к заместителю директора института Попову, кратко рассказал ситуацию и попросил, чтобы он разрешил мне отсутствовать на занятиях несколько дней. Получив разрешение, в тот же день, следом за отцом на попутной машине выехал домой. Отца я догнал на станции Апшеронской, и вместе с ним поехали дальше на попутной дрезине. В позднюю апрельскую лунную ночь прибыли в поселок Черниговский. Двери дома были открыты, но дома никого не оказалось. Услышав стук топора в огороде, прошли тута, а там мама топором вырубала с корней деревья терновой сливы. Оказалось, что сегодня налоговый агент пересчитал и записал число деревьев в саду соседей, но не успел это сделать у нас, и пообещал придти завтра.
Дело в том, что этот сорт слив урожай давал через год. В предстоящий сезон для них неурожайный, и мама подумала: для чего должны в этом году платить налог, если они в этом году не будут плодоносить?
Маму отпустили домой, а мы с отцом порубили весь молодняк деревьев, оставив лишь несколько, которые через год дадут урожай. Срубленные деревья стащили в кучу и сожгли, чтобы завтра налоговый агент не мог нас обвинить во вредительстве, и вернулись тоже домой.
Два свидетеля суда по делу братьев, живущие недалеко от нас, услышав наши с отцом голоса в огороде, зашли к нам узнать о решении краевого суда. Узнав об отказе в отмене приговора и о передаче его на пересмотр в Хадыженский городской суд, оба написали свои показания на суде заново и договорились о встрече с ними завтра в сельском совете, чтобы там заверить их подписи.
На следующий день я пришел в сельский совет и стал приглашать и других свидетелей, чьи слова в протоколе были искажены. Но председатель сельского совета Ардаш Карагозян запретил мне заниматься этим делом без письменного разрешения прокурора района.
Считая невозможным такие вопросы решать по телефону, я тут же отправился вкруговую через три района с тремя пересадками в райцентр в селе им. Шаумяна. В райцентр прибыл к концу рабочего дня. Первым секретарем райкома КПСС был новый, незнакомый мне человек – Егезарян, который после доклада ему секретаря приемной обо мне, принял меня сразу (к сожалению, имя и отчество его не запомнил, и не удалось теперь уточнить).
Как только я зашел, он встал из-за своего рабочего стола, встретил меня стоя, поздоровался со мной за руку, и предложил сесть у стола для посетителей перед его рабочим столом. В отличие от бывшего первого секретаря райкома Вартаняна, он выглядел как типичный кавказский человек, с крупными чертами лица с обильной шевелюрой на голове, высокого роста, полноватый. Поэтому выглядел он, как громило, но чувствовалось, что, несмотря на такую фигуру, был подвижным, и энергичным. Как только я начал рассказывать, по какому вопросу я там, он, не выслушав меня до конца, видимо этот вопрос у него был на контроле, пригласил прокурора. Только зашел тот в кабинет, Егезарян спросил его резко: «Товарищ Левченко! Почему до сих пор это дело не пересмотрено?»
- Краевой суд оставил решение районного суда в силе, но дело передано на пересмотр в Хадыженском городском суде, я готовлю туда дополнительный протест, – скороговоркой доложил прокурор на ходу, садясь против меня на стул, на который указал рукой хозяин кабинета.
- Почему вы мне не докладывали об этом? Я же вам поручал это дело.
- Я только вчера вечером приехал из Краснодара, и готовлю вам информацию и по другим вопросам на завтра, – стал оправдываться прокурор.
- Займитесь этим делом неотложно. Надо добиться непременной отмены этого вопиюще безобразного решения. И помогите этому молодому человеку. Познакомьтесь. Он брат невинно осужденных. Человек оторвался от учебы и приехал разобраться в этом безобразии. – Встал секретарь и протянул руку мне и прокурору в знак окончания разговора.
- Я его знаю. Мы встречались в краевом суде, - сказал прокурор Егезаряну, вставая и протянув мне свою руку.
В кабинете прокурора, после непродолжительной с ним беседы пока секретарша печатала разрешение на право беседы со свидетелями и на сбор их повторных показаний по делу суда, получил тот документ, и тут же выехал домой на попутных машинах через Хадыженск и Апшеронск. В ту же ночь я был дома.
В течение следующих двух дней собрал необходимые документы под копирку в трех экземплярах. Новые показания написали все свидетели, кроме Ивана Пастаджяна, который был заседателем на суде. Конечно, зная его самого и отца враждебное отношение к нашей семье, это меня не столько возмутило, сколько в очередной раз убедило, что нет предела их шкурничеству и низости. В очередной раз подтвердились слова мудрых моих предков о том, что больше всего надо остерегаться людей, вырвавшихся из грязи в князи.
Подписи свидетелей под всеми экземплярами заверила секретарь сельского совета своей подписью и печатью. Первые экземпляры новых показаний свидетелей я оставил отцу, чтобы он передал районному прокурору для представления в Хадыженский городской суд, а остальные я взял с собой, и рано утром следующего дня выехал в Краснодар.
Впереди было воскресенье, и, я, не представляясь в институте о возвращении, выехал в город Новороссийск, где отбывал наказание младший брат. Там я впервые познал силу новороссийского «нордоста». Добившись свидания с братом прямо на цементном заводе во время работы, сообщил ему о предстоящем пересмотре дела, и предупредил его, что и как надо говорить на повторном суде, и в тот же вечер выехал обратно, и в воскресенье же поздно вечером был в Краснодаре. В понедельник после лекции принес Попову визитки о посещении студентами лекций и поблагодарил его за разрешение мне на выезд.
- Ну, как? Помог? – спросил он.
- Будут пересматривать, – ответил я, ещё раз поблагодарил его за разрешение уехать и вышел.
В тот же день вечером написал письмо Михаилу в тюрьму на Волго-Донском канале, в котором подробно написал о сделанной мной работе.
Вскоре отец сообщил по телефону, что в Хадыженском городском суде пересмотр дела состоялся, и решение Армянского районного суда оставлено без изменения.
Не откладывая ни на один день, в течение нескольких следующих дней написал жалобу в адрес нескольких инстанций: Генеральному прокурору СССР, в Верховный суд СССР, председателю Президиума Верховного совета СССР, копии: Сталину и Микояну, где детально всё описал, включая мнение прокурора и руководства района по данному делу с копиями вновь собранных мной свидетельских показаний.
В конце каждого письма я отметил, что судья района своим несправедливым приговором по данному делу сознательно или вследствие своей политической неграмотности мешает и наносит прямой ущерб работе партии, правительства и местных партийных организаций по укреплению интернациональной дружбы между людьми в нашем поселке, в районе и в стране в целом.
Все письма отправил заказным письмом с уведомлением о вручении. Однако долго ниоткуда ответа не было…

НИЗМЕННАЯ МЕСТЬ.
Ожидая ответов на мои письма в столь высокие инстанции и, всё же, надеясь, что скоро будет пересмотр дела братьев и мне придётся отвлекаться от занятий, я усиленно готовился к весенней сессии, чтобы не терять право на повышенную стипендию и далее.
Наконец подошла экзаменационная сессия. Я вновь, пользуясь правом отличника, составил своё расписание сдачи экзаменов по всем предметам.
Не забывая своё выступление на недавнем производственном совещании, и, ожидая подвоха со стороны соответствующих заведующих кафедрами, за счёт сокращения числа дней подготовки к экзаменам по другим предметам, на подготовку к экзамену по оперативной хирургии с топографической анатомией взял максимальной продолжительности срок – 12 дней. Этот день случайно совпал с днём экзамена по этому предмету группы, где учились Лёша Гревцев и Дима Краснокутский, и я утром пошел на экзамен вместе с ними.
Экзамен принимал, чего я боялся, сам заведующий кафедрой доцент Красовитов. У него был особый метод приема экзаменов. После подготовки к ответу, одновременно отвечали пять человек. Один начинал отвечать, а другие или продолжали готовиться, или слушали того, кто отвечал на вопрос своего билета. Я попал в пятерку Лёши и Димы. Получилось так, что из нас троих первым начал отвечать я, и каждый раз в очередном круге среди нас с Лёшей и Димой тройки первым отвечал я. У меня первый вопрос был «Ущемленные грыжи: диагностика, ход операции». Я знал, что Красовитов любит точные и чёткие формулировки. Я ответил.
- Неправильно! Подумайте, – сказал он, оборвав меня на полуслове, и стал опрашивать Диму.
Я ещё раз ответил, когда очередь после круга дошла до меня.
- Ну, что? – ехидно обратился он ко мне, сомкнув брови сжав веки своих и без того корейского типа узких глаз.
Я еще раз повторил почти слово в слово так, как он говорил на лекциях.
- Неправильно! Подумайте! – отвернулся он от меня опять к Диме.
У меня внутри начало кипеть…
- Ну? Больной умирает. Надо определить характер грыжи и приступить к операции, – с явной ехидной издёвкой, иронически улыбаясь, обратился он ко мне, когда опять очередь дошла до меня.
- Владимир Константинович! – твердо сказал я ему, пристально смотря ему в глаза. – Возможно, я говорю не теми словами, которыми хотели бы вы слышать, но суть говорю правильно.
- Аа? Вы хотите сказать, что вы по-русски плохо знаете? – повёл он слегка плечами, наклонив голову. – Но по-армянски, правда, когда-то я знал, а теперь, к сожалению, уже забыл. Так что придётся нам с вами объясняться по-русски, тем более, что я вас дважды слушал на собрании, и убедился, что вы прекрасно говорите по-русски. Мне жаль, – взял он мою зачётку. – Сегодня вы не оправдали мои ожидания, – сказал, и, сделав в зачётке запись, протянул её мне.
Я был на пределе взрыва, но, не зная, что написано в зачётке, сдержался себя и вышёл. Только за дверью открыл зачетку… и прочитал: «Удовлетворительно». Меня от злости затрясло... Стоял под лестницей на второй этаж, и раздумывал, что делать дальше, и что предпринять, размышляя о том, чем может для меня обернуться каждое из приходящих мне на ум планируемых действий, а вертелись в голове всякие авантюристические мысли…
Вышёл Дима, и пока мы с ним поговорили, и он красный как перец, и без того с красными от ожога рубцами лица, возмущаясь поступком Красовитова, чуть ли не со слезами пытался меня утешать, вышёл и Лёша. Он поздравил Диму и обратился ко мне.
- Не переживай, Серёжа. Пошли, – ударил он слегка мне по плечу. – Против подлости ничего не сделаешь. А повышенную часть стипендии мы с тобой заработаем иначе. Надеюсь, ночные работы по погрузке и разгрузке муки и тачанок ещё долго сохранятся…
И мы втроём пошли в общежитие.
По дороге домой, занятый своими размышлениями, я не участвовал в беседе Димы и Лёши между собой. Я никак не мог оторваться от мыслей, что можно предпринять против несправедливости, непорядочности, и подлости людей вообще и, в частности, в данном случае... Ведь я Красовитова хвалил как отличный лектор, а в отношении барьера, я же не врал, а сказал правду. И я думал: «Если ты справедливый и порядочный человек, и, следовательно, не таишь обиду на справедливую критику, то на каком основании занижаешь оценку студенту, не выслушав его ответов ни на первый, и ни на следующие два вопроса билета, а в зачетке которого, видишь, что оценки по всем прежним экзаменам высшего уровня? Можно ли уважать тебя такого, мягко говоря, непорядочного человека, лишь потому, что ты, пусть и в десять раз будешь отличным лектором и специалистом?.. Можешь ли ты рассчитывать на уважение студента, если от тобой поставленной ему оценки пахнет не определением уровня его знаний, а твоей низменной местью за справедливую его критику в твой адрес, или твоим скрытым шовинизмом...
Вдруг Лёша, видимо, заметив мое переживание, и будто, догадавшись, о чём и о ком я думаю, взял меня под руку.
- Серёжа! Ты не переживай! Я о нем поговорю на партийном бюро.
Действительно, Лёша сделал своё дело: в последующем, если экзамены принимал Красовитов, то у него обязательно сидел или член бюро партийной организации или преподаватель кафедры Марксизма-Ленинизма института.
На душе немного отлегло. Но… оценка не изменилась, хотя теплилась надежда на право обжаловать, если остальные экзамены сессии сдам на высшие оценки…

ПЕРВАЯ В ЖИЗНИ ШПАРГАЛКА
В этой сессии экзамены продолжал сдавать по своему индивидуальному расписанию. Однажды, не помню после какого экзамена данной сессии, сдав его на оценку «Отлично» шёл домой – в общежитие. Около 11 часов встретились мне ребята с моей группы, в том числе и Никита Шамлян. Они предложили мне пойти с ними сдавать экзамен по неврологии. Я отказался, заявив, что только что сдал экзамен, что к этому экзамену мне надо готовиться. А они: «Да брось ты, Сидрак, пошли. Во-первых, ты материал знаешь, а во-вторых, у нас есть шпаргалки…
Когда заговорили о шпаргалках, меня облило холодной водой. Больше всего удивило меня упоминание о шпаргалках Никиты, который, как и я, никогда не пользовался ими. Но часть ребят группы, в том числе и Никита, остановились и стали объяснять мне механизм использования шпаргалок. А он по их рассказу заключался в следующем: у них имеются обычных пять экзаменационных билетов, их раздают по одному каждому из пяти очередных студентов, кто заходит на экзамен, каждый заходит в экзаменационный зал со шпаргалкой к данному билету, который у него. Вытягивает билет, и заявляет экзаменатору номер того билета, с которым он зашел, и к которому у него шпаргалка. А тот билет, который вытащил со стола, оставляет себе и выносит следующему студенту. Следующий студент к вынесенному билету подбирает шпаргалку и с ним заходит на экзамен. И так, эти пять билетов с соответствующими к ним шпаргалками вертятся до конца экзамена.
Меня соблазнило то, что Никита, явный противник шпаргалок, идет на это. К тому же, после оценки «Удовлетворительно», выведённой чётким почерком Красовитова, повышенной стипендии уже я лишён. Повернулся и пошёл с ними и я…, но, не имея опыта, всё время размышлял, как я буду пользоваться шпаргалкой незаметно от профессора?..
Заведующим кафедрой неврологии был знаменитый профессор Анфимов Владимир Яковлевич, пожалуй, самый старший по возрасту среди профессоров, но был в то время чуть больше десяти лет моложе теперешнего моего 80-летнего возраста. Он всегда был спокойным, вернее будет сказать – безразличным ко всем окружающим, всегда ходил с тростью-зонтом, чуточку по-стариковски подтанцовывая, полноватый с брюшком, в жилете, с обрюзглым холёным лицом и аккуратными пышными усами, постоянно носил пенсне с цепочкой. Он по своей внешности и манерам напоминал старых русских аристократов.
Когда мы пришли на кафедру, профессор уже был там, и вскоре первую тройку пригласили в свой кабинет. Спустя 30 минут один за другим с промежутком по 15-20 минут они стали выходить, а следом выходящим заходил следующий студент. Хотя у каждого к своему билету была шпаргалка с готовыми ответами, но все выдерживали положенное время на «подготовку» к ответу, чтобы не вызывать у профессора подозрения.
Очередь дошла и до меня. Я всё выполнил по «инструкции», данной мне ребятами, и начал отвечать. Профессор всё время, пока я отвечал, смотрел в окно со второго этажа, будто наблюдал за голубями на внутренней площади квартала, и мои ответы его не интересуют. Я даже заметил, как слюни его потекли из-под висячих и прикрывающих нижнюю губу усов. Я смело ответил на все три вопроса билета. Как только закончил отвечать и только на миг остановился, он, будто проснувшись, повернулся ко мне, взял зачётку, которую, как и полагалось, я положил к нему на стол, прежде, чем потянуть билет. Молча, ничего не говоря и не задавая никаких вопросов, сделал в зачётке запись и отдал её мне. Я взял зачётку, поблагодарил его, попрощался, и вышёл. Вытянутый билет отдал следующему и заглянул в свою зачётку. Там… аккуратным почерком было написано: «Удовлетворительно». Я, как облитый водой курица, обмяк физически и психически, как дурманом одураченный, не веря своим глазам…
Ребята окружили меня и один за другим спрашивали: «Ты по шпаргалке всё рассказал? Он вопросы не задавал?» А когда я всё рассказал, как было, очередные ребята встревожились…
- Неужели в шпаргалках не всё написано правильно? А может, он заметил нашу хитрость? – рассуждали очередные, и начали «штудировать» оставшиеся шпаргалки, а я уже, не думая о пересдаче экзамена Красовитову, смирившись с лишением повышенной стипендии, по меньшей мере, на полгода, ушёл в общежитие, размышляя о случившемся казусе.
О предъявлении к профессору Анфимову претензий за низкую оценку у меня и мыслей не возникало. Не было у меня и сомнения в том, что в шпаргалке ответы были написаны правильно. Ведь я предмет учил в году добросовестно, и когда до входа в экзаменационную комнату, предварительно прочитал шпаргалку, у меня в правильности написанного там не возникло никаких сомнений...
Вечером, когда ребята нашей комнаты собрались, каждый рассказывал, кто, как сдал экзамен. Придя в себя, и, поняв своё комическое положение, рассказал и я о том, как я сдал сегодня неврологию, пользуясь впервые в жизни шпаргалкой. Ребята и сочувствовали и смеялись, и успокаивали меня, мол, всё же стипендия есть. Когда все замолчали, Дима Краснокутский, взволнованно вздохнув, сказал: «Сидрак, а не думаешь ли ты, что это тоже тебе в отместку за критику вашего преподавателя по неврологии?»…
Признаюсь, не поверил, что такой благородный и интеллигентный на вид старик, который, выслушав объективную критику в адрес своего подчиненного, не стал мне возражать, и вскоре сам его отстранил от должности преподавателя, а на меня сохранил зло. Однако после обсуждения с ребятами моих сомнений, я поверил на такую возможность, но это ничего не изменяло. В данном случае виноват был я сам…


ДРУЗЬЯ В БЕДЕ.
В тот же день очередной выпускной экзамен сдали и студенты пятого выпускного курса из нашей комнаты Слава и Бондаренко Коля. Вечером они собирались в городской парк имени Горького развеяться после напряженного дня. После нервных потрясений решил присоединиться к ним и я, тем более что имел несколько сэкономленных за счет экзамена по неврологии дней, а тянуть на повышенную стипендию уже не было смысла.
Погуляли мы по парку, полакомились мороженое, попили фруктового сока, покатались на лодках в искусственных прудах при лунном свете, и заполночь пошли домой. Шли пешком по улице Красной от самого парка до общежития около двух километров. По ней в то время уже ходили только легковые машины, а в поздний субботний час и их почти не было видно. Очень редко встречались и пешеходы.
Когда до нашего общежития оставалось ещё несколько кварталов, далеко впереди увидели трёх девочек, идущих по тротуару противоположной правой стороны улицы. Мы ускорили шаги и вскоре поравнялись с ними. Они с громким хохотом разговаривали между собой, и это в ночной тишине далеко отдавалось резонансом. Коля и Слава стали с ними перекликаться и шутить через улицу. Девочки сначала не откликались, а потом на вопрос Славы, далеко ли они живут, ответили, что далеко. Тогда Слава предложил им перейти на нашу, более светлую сторону, пообещав проводить их до дома.
- Мы вас боимся! – хихикнув, крикнула одна из девочек, а подружки её поддержали с более громким хохотом…
- Девочки! Вы что? За кого вы нас принимаете? Нам осталось лишь два выпускных экзамена, а вы нас боитесь, – ответил им Слава.
- А где вы учитесь? – спросила одна, как я заметил, самая высокая из них.
- Не бойтесь! В медицинском! – крикнул я. – Хотите, мы перейдем к вам?
- Не надо! – возразила та же, и они тут же спустились на асфальтную мостовую, и пошли к нам.
Девочки оказались разговорчивыми, и интересными собеседницами. Мы, не сговариваясь, стихийно разделили их между собой по росту, и, беседуя каждый со «своей», шли парами, заняв почти весь широкий тротуар
Вдруг на тротуаре противоположной стороны, где недавно шли девочки, появились трое молодых людей, и начали они переговариваться с «нашими» девочками, а те им не отвечали. Молодые люди стали требовать от девочек, чтобы они вернулись на их сторону, но девочки продолжали беседы с нами, не обращая внимания на тех, будто их и не слышат. Когда до нашего общежития оставалось полквартала, молодые люди сами перешли к нам и стали приставать к девочкам и ругаться с ними за то, что они от них ушли и теперь не отвечают на их зов. Девочки старались от них отвязаться, но один из парней схватил за руку и потянул к себе девочку, которая шла со Славой. А Слава вежливо отстранил руку молодого человека от неё.
- Молодой человек, сначала скажи, кто ты такой? – сказал Слава тому парню.
- Я сейчас покажу тебе, кто я такой! – отпустив девочку, схватил тот Славу за грудки.
Могла начаться глупая драка (если, вообще, бывает драка не глупая). Они оба были почти на голову выше меня. Надо было остановить конфликт, пока дело не дошло до драки.
- Ребята! Вы что? Минуточку, - я сказал мягко и интуитивно, не думая о последствиях, свои сложенные клином ладони сунул между Славой и тем парнем.
- Минуточку, ребята! Минуточку! Вы что? – повторил с удивлением и, улыбаясь, обратился я к обоим, глядя снизу вверх поочерёдно им в глаза.
Парень на миг остановился, видимо не ждал с моей стороны такой дерзкой решительности. И тут же руки ослабил, но ворот Славы не отпускал. Тогда, не дав ему времени на раздумывания, я залез между ними, и, положив свои ладони на нижнюю половину груди обоих (выше не доставал), с улыбкой обратился к тому более агрессивно настроенному парню.
- Извините, дорогой! Скажите, эти девочки ваши? – оглядел всех троих девочек и ребят, и только тогда я заметил, что среди нас нет нашего Коли – моряка…
- А чьи же? Уже ваши, что ли? – парень окончательно убрал свои руки с ворот Славы и мирно стал рядом.
- Да, берите их ради бога, если девчата ваши, и если они не возражают, - сказал я парню, показывая на девчат, которые мирно беседовали с двумя другими парнями в стороне, не вмешиваясь в конфликт.
По их мирной беседе было видно, что они давно знают друг друга.
- Мы думали девчата одни, и хотели их проводить домой, опасаясь за них в такую глубокую ночь. А вы, в место спасибо – за грудки, – спокойно с лёгкой улыбкой сказал Слава, поправляя свою рубашку.
После кратких взаимных объяснений мы со Славой попрощались с теми ребятами за руку, а девчат поблагодарили с поклоном за знакомство и беседу и пошли к себе. Но у меня всё же беспокойство за тех девочек продолжалось… и, удалившись от их компании несколько шагов, я обернулся.
- Ребята! – помахал им рукой. – Имейте в виду, что теперь мы знаем и вас и девочек. Если вы обманываете, что они ваши и с ними случится что, мы сошлемся на вас…
- Не беспокойтесь! – кто-то из ребят крикнул, а мы поспешили домой.
- Ну и трус мой морячок! – вдруг стал сам себе возмущаться Слава.
Я, видя обоснованность возмущения Славы проявленной трусостью и предательством своего друга, не стал подливать масло в огонь и промолчал.
Когда мы зашли в нашу комнату, все ребята уже спали. Был в постели и друг Славы Коля, но ещё не спал. Слава подошел к его постели, откинул с него одеяло…
- Ну! Что? Обкакался? Герой! Верзила трусливый!
- Да ладно, оставь его, Слава, – сказал я, начиная раздеваться.
- Какой ладно? Друг называется! – унизительно жалостливо скривил Слава лицо, и небрежно кинул одеяло обратно на Колю. – Штаны постирал? Заяц ты несчастный! Моряк называется. Я бы стыдился носить эту форму…
- Да ладно, Слава, - повторил я, - завтра поговорите, ребята спят…
Но на их громкий разговор проснулись все.
- Что случилось? – спросил Коля Кравченко, протирая глаза.
- Извини, пожалуйста! – шутливо ответил ему Слава, - проводим курс молодого бойца нашему моряку о товариществе и взаимовыручке в бою по свежим следам.
- Давайте оставим обсуждение столь важного политического вопроса на завтра, - предложил я в унисон словам Славы.
Бондаренко пытался мыканьем оправдываться, но Слава унизительными характеристиками поступка своего друга не давал ему что-либо сказать.
За всё время монолога Славы и моих реплик, Лёша, проснувшись и отодвинув одеяло от своего лица и глядя на нас, не проронил ни слова.
На второй день всё же неприятный для моряка разбор состоялся. А позже, как не старался Коля подлизываться к Славе, чтобы наладить отношения, до конца экзаменов Слава продолжал относиться к нему сдержанно холодно и с насмешками.
Вскоре весенняя сессия закончилась. Я, всё же остальные экзамены сдал на оценку «отлично». Саша и Ида окончили институт, но оставались на свой выпускной вечер, Володя должен был опять ехать на практику или в пионерский лагерь (не помню). Нас домой не пустили. Несколько дней спустя, студентов мужчин всего нашего курса на поезде «Москва-Новороссийск» ранним утром отправили на полевые военно-медицинские учения в станице Абинская, где располагалась регулярная воинская часть.

В ВОЕННОМ ЛАГЕРЕ.
В первых числах июля в сопровождении преподавателя военной кафедры к десяти часам утра мы прибыли на железнодорожную станцию Абинская. Там он нас выстроил на привокзальной площади, вместе с встретившими нас старшиной и двумя сержантами сделали перекличку, после чего, он передал нас старшине под его роспись, а сам, пожелав нам успехов, попрощался с нами и направился на вокзал, чтобы вернуться домой.
Старшина нас построил и строем повёл по просёлочной дороге. Мы думали, что он нас ведёт к обещанным машинам, но вышли мы на шоссе с гравийным покрытием, и пошли пешком и дальше, так как никаких машин не было. Некоторые ребята, в том числе я, Лёша и несколько других, таких же, как мы с ним невысокого роста студентов, шагали в походном строю замыкающими, поэтому больше всех страдали от пыли, и стали роптать. Тогда старшина вывел нас на целинную обочину просёлочной дороги, но там было не лучше, и строй нарушился. Вскоре обочина закончилась, и мы вновь вышли на шоссе. Роптание усилилось. Тогда старшина скомандовал: «Запевай!», но все молчали и тогда, когда он дважды повторил команду. Послышались голоса: «Во рту полно пыли!», после чего старшина замолчал. Так мы прошли около получаса. Спустились к небольшой речке с мелкой галькой в русле. Старшина остановил строй, и предложил обмыться, а если кто желает, и скупаться. Была небольшая неглубокая заводь. Все разделись, скупались, и продолжили путь опять строем ещё почти пять километров. Прибыли в лагерь, когда личный состав части лагеря заканчивал обед.
Нас посадили за длинные столы с грубо строганными, сучковатыми досками со щербинами, покрытыми клеёнкой, целость которой местами была нарушена, в этих местах были остатки свежей пищи и старой грязи. Было видно, что столы не только плохо убраны после только что оконченного обеда, а моются они плохо после каждого кормления личного состава воинской части. Несколько студентов, помнящих свою армейскую службу, и ещё в солдатских гимнастерках, подняли шум. И вскоре появился какой-то старшина, а за ним – врач части в звании майора. Нас повели в другой зал, видимо для комсостава, где было чище.
После обеда прошли строем ещё около километра за окраину лагеря. Там тот же старшина, раздал нам чехлы от матрацев, сказал, что мы пойдем в поле, и там эти чехлы будем набивать сухим сеном. Некоторые ребята зароптали, мол, устали, но старшина строго напомнил нам, что мы с этого момента в условиях армейской службы, что в армии приказы не обсуждаются, но потом мягко сказал: «Сено здесь недалеко», и ропот продолжения не получил. Нас он построил и строем повел в обратном направлении через весь лагерь. Прошли около двух километров, пришли в открытое поле, где сено было сложено в копны. Только каждый набил свой матрац сухим сеном, как старшина скомандовал: «Матрацы на плечи и стать в строй!». Нас это уже взорвало. Все, как один стали в строй, но без матрацев. Старшина скомандовал вновь: «Разойтись! Взять матрацы и в строй!». Не помню, кто первым, и кто больше, но все около 100 студентов во весь голос заявили протест, и закричали: «На станции не было обещанных машин, а теперь нас превращаете в ишаков? Мы готовы спать на земле, но матрацы не потащим на себе. Пусть пришлют машину!». Старшина скомандовал нам: «Разойдись», а сам позвал солдата, сидящего недалеко в тени небольшого дерева, что-то ему сказал, а тот сел на лошадь и лениво куда-то поскакал. Не прошло и двадцати минут, как он вернулся, и что-то старшине сказал. А тот тут же, став лицом к дороге, и скомандовал: «Становись!». Мы вяло стали в строй, но вновь без матрацев. Как только построились, слегка улыбаясь, он объявил нам, что скоро пришлют машину, и матрацы привезут в лагерь солдаты, и тут же: «В направлении лагеря шагооом маарш! Запеваай!».
На курсовых и общеинститутских вечерах я ни раз слышал приятные голоса ребят, особенно Лёши Гревцева и Жени Литвиненко, но, когда, выходя с сенокоса на дорогу, они, будто договорившись, разом запели во весь голос, мне показалось, что так от души они ранее не пели. А когда строй их поддержал, будто вокруг, а возможно не будто, а так и было, всё задрожало. Пела вся наша рота, как уже называли наш курс. Сначала пропели всем знакомую песню «Артиллеристы!». Затем, запели какую-то незнакомую мне песню, как потом ребята уточнили, западноевропейскую патриотическую студенческую песню: «Гуверлей». Запомнил несколько строк:
«Поошел куупаться Гуверлей, Гуверлей,
Остаавив дома, свою Доротею.
С сообоою па-а-ару пузырей-э-эй
Берет он, плаавать не умея-а-а.

Его постиг суровый, суровый рок:
Хотел нырнуть вниз головой, головой.
Но голова-а-а, тяжеле но-о-ог,
Ох, она остааалась пооод водою.
(Вторые две строки каждого куплета повторяются два раза).
К сожалению, всех слов песни не запомнил, но она довольно длинная. Хотя слова песни, как и я, знали не все, но припев её быстро освоили и его пели от души, повторяя по два раза, и так громко, четко в ногу, что, будто под ногами, землю трясло. Когда мы заходили в лагерь, для его личного состава был свободный вечерний час. Все солдаты и офицеры по мере нашего приближения к каждой группе палаток лагеря, как волной выбегали из них, и удивленно наблюдали за нами, пока мы не пройдём дальше…
Как только закончили петь эту песню, Лёша тут же звучно запел «Москву Майскую, а Женя подключился, и с новой силой чётко и громко загремела песня на весь лагерь. Мы пели и шагали так чётко, будто тренировались ни раз, и не было недавних обид ни за отсутствие машин на железнодорожной станции, ни на поле, где набивали матрацы сеном и ни антисанитарии в столовой.
Когда, прошагав через весь лагерь, пришли к площадке нашего будущего расположения, там солдаты уже устанавливали для нас походные палатки. А командир нашей роты, стройный, высокого роста с чисто русским лицом и с русыми волосами в полевой пилотке молодой стройный офицер в форме майора, которого я видел перед нашим походом за сеном, встретил нас вместе со своей свитой. Стали они все по стойке смирно лицом к нам. А когда мы подошли к ним, куплеты последней песни ещё не успели пропеть. Тогда мы, продолжая петь и шагая на месте, сделали поворот к ним во фронт и песню допели, не прекращая четкий шаг на месте. Пока мы всё это делали, майор и его свита продолжали стоять по стойке смирно, ладони к виску, которую они приняли, как только мы подошли и повернулись к ним. Как только закончили петь, прекратили шаг, но остались стоять по стойке смирно, ожидая команды, как полагается по строевому уставу.
Тогда майор громко объявил: «За исключительно четкое и красивое исполнение песни «Москва майская» от лица командования гарнизона учебной роте будущих военных врачей объявляю благодарность!».
Я до сих пор, когда всё это вспоминаю, удивляюсь и восхищаюсь, как мы тогда, ещё не натренировавшись, сумели так чётко в один голос ответить: «Служим Советскому Союзу!».
Майор скомандовал: «Вольно» и тут же улыбнувшись, повернув голову в полуобороте в сторону только что пройденного нами пути, и, чуточку наклонив её, сказал: «Но за ту песню, которую вы исполнили перед этой песней, я с вас еще спрошу», и скомандовал: «Разойдись! Включиться в установку палаток, разобрать матрацы и готовить постели к ночлегу».
Для меня так и осталась загадкой, что имел в виду майор, говоря: «… с вас ещё спрошу»? То ли осуждал наше исполнение той песни, то ли хотел уточнить её слова для себя?..
Когда нас повели строем на ужин на столах уже лежали новые клеенки…
На следующий день нас одели в бывшую в употреблении военную форму, и началось прохождение нами военно-медицинской практики в полевых условиях, которое длилось около трёх недель.
Проходили практику по оказанию медицинской помощи приближенно к боевым условиям при различных ранениях, травмах, инфекционных болезнях, по практической организации санитарно-противоэпидемических мероприятий и эвакуации в тыл больных и раненых, по оформлению военно-медицинской документации и т.д.
За время прохождения военной практики ничего особо интересного, кроме описанных событий не произошло. А вскоре окончились полевые учения, и нам дали соответствующие справки и нас отпустили.
Заранее имея на руках направления на двух или трехнедельную (не помню) врачебную практику в условиях районных больниц, мы разъехались: одни домой, другие сразу в назначенную для практики больницу.
*
НОВЫЕ ЗАБОТЫ И ПОСЛЕДНЯЯ ПРАКТИКА.
Впервые на летних каникулах наша большая семья встретила меня не в полном составе. К тому времени моя старшая сестра Вартуш, жившая ранее в хуторе Баёф, переехала в посёлок Черниговский с мужем Агопом Магулян и двумя дочерьми: Азнив 4-х лет и Арзук на руках. У невестки Эвак было трое детей: Анаида 3-х с половиной лет, Агоп около 2-х лет и Анжела на руках. Хотя семья сестры жила у нас недолго, а потом ушли на квартиру по найму, но мы жили как одна семья.
Родители и я по-особому уделяли внимание детям Михаила. Они почти полностью были на попечении моей мамы, ибо невестка – Эвак продолжала работать учительницей. Маме в этом старался помочь во время каникул и я. Но, несмотря на старания всех, помочь друг другу, ощущалось отсутствие дома двух мужчин…
Единственные летние каникулы за все годы учёбы в институте я мог бы не заниматься стройкой дома и отдохнуть, но теперь у меня появилась новая забота: заготовка дров для дома на зиму, ибо к тому времени отца назначили председателем какого-то колхоза далеко от нашего посёлка, и он бывал дома редко. А я заготовкой дров мог заниматься только в воскресные дни, ибо в рабочие дни недели проходил врачебную практику в Апшеронской районной больнице. Кстати, Апшеронск уже назывался городом, а не станицей.
Та больница тогда была размещена в нескольких жилых двухэтажных домах так называемого «соцгородка», построенных для нефтяников ещё до войны, а теперь приспособленных для больницы. Там, в основном, я проходил практику по хирургии. Во-первых, сам хотел этого, а, во-вторых, в то время, когда я проходил практику, все хирурги больницы были в отпусках, кроме заведующего отделением.
Операционная размещалась на верхнем этаже одного из тех домов в круглой комнате. Кровля этой комнаты состояла из застеклённых рам в форме купола так, что с 9-ти часов утра и до конца рабочего дня Солнце своими прямыми лучами палило во всю, а о кондиционерах тогда мы даже и не слышали.
Вначале практики заведующим хирургическим отделением был Миллер: мужчина уже в возрасте, седой, сухощавый, спокойный, немногословный, выглядел старше своего возраста. Ассистировал я ему в качестве первого ассистента в течение меньше недели по две-три операции в день. По тактике ведения операции, и по отношению к ассистенту, он несколько напоминал профессора Керопьяна. После нескольких дней совместной работы он исчез. Не знаю, то ли уволился, то ли уволили, но при мне он больше в больницу не возвращался. Заведующим стал хирург Мельковский Владимир Владимирович, который до этого работал в поликлинике. Как и Миллер, работал он хирургом и на фронте и имел большой опыт хирургической деятельности. Он бал моложе Миллера, немного выше ростом, тоже сухощавый, хромой после ранения стопы на фронте, горделивый, с большим, чем у Миллера самомнением. В первый же день совместной работы перед первой операцией у нас с ним произошёл конфликт.
Случилось это так. Когда, надев при помощи операционной медсестры стерильный халат, я взял стерильную маску, и, приложив её средней частью к кончику носу, завязки её, как полагается, протянул санитарке, держа их у основания каждой завязки, чтобы она их связала на затылке по верх моих ушей. То ли по моей вине, то ли по вине санитарки, мои стерильные пальцы коснулись нестерильных пальцев санитарки. Я заметил это сам, и, понимая, что прежде, чем надевать хирургические перчатки, мне надо руки вновь обработать спиртом, и я хотел это сделать после того, как санитарка завяжет концы маски, но, вдруг…
- Выйдите! – грозно и грубо зазвучал голос Мельковского... и я тут же спокойно и молча вышел в предоперационную, снял там халат и вышел из операционной, прошёл и сел в ординаторской, размышляя, как действовать дальше: продолжать практику в его отделении или перейти в отделение терапии и этим закончить практику по хирургии?.. У меня для отчета в институте по хирургии имелось достаточное число операций с Миллером. Сидя на диване в ординаторской размышлял, как, всё же, с данным заведующим отделением расстаться...
Вдруг дверь в ординаторскую открылась и в дверях показалась санитарка.
- Владимир Владимирович завёт вас в операционную, – сказала она со смущенным выражением лица, видимо, чувствуя свою долю вины...
Я немного задержался, ещё раз подумал, как поступать и… пошёл.
Когда я зашёл в операционную, больной уже лежал на операционном столе с привязанными к операционному столу ногами и руками, Мельковский в полной стерильной форме обрабатывал кожу больного вокруг предполагаемого операционного поля, а операционная сестра стояла рядом с развёрнутой стерильной простынёй, готовая накрыть ею больного.
- Слушая вас! – обратился я к виску Мельковского, стоя у двери.
- Почему ушли? – несколько мягче спросил меня Мельковский, не глядя на меня и продолжая обработку кожи больного.
- Вы же так распорядились?.. – ответил я вопросительно, продолжая стоять у двери.
- Я имел в виду выйти в предоперационную комнату, помыть руки и вернуться.
- Я слышал только ясно сказанное вами слово «Выйдите!». Я и пошел, ибо других слов не слышал, – ответил ему и, между прочим, добавил. – Я хотел, как и положено, при подобных «авариях», повторно обработать кисти спиртом прежде, чем надеть перчатки, но, привычный выполнять распоряжения чётко, вышел, как вы распорядились
- Быстро мойте руки и оденьтесь – коротко, но мягко, не глядя на меня, он произнёс, одновременно продолжая обработку кожи больного.
В этот день мы с ним выполнили три крупные полостные операции без перерыва между ними.
С Владимиром Владимировичем поработали больше недели. Ежедневно или через день выполняли по три-четыре и больше операций одну за другой с 9-ти утра до 15-16 часов без перерыва между ними, обливаясь потом. А для восполнения потери жидкости в организме между операциями с рук санитарки пили крепкий чай, отводя от неё свои стерильные руки.
То ли Мельковскому понравилось мое ассистирование, то ли больше некому было это выполнять, ибо другие хирурги были в отпуске, иногда меня он приглашал ассистировать и в те дни, когда я проходил практику в других отделениях больницы.
За весь период прохождения практики у него ни разу, после того случая, он не сделал мне ни одного замечания. Больше того, мы с ним так подружились, что однажды в период прохождения практики в выходной день вместе ездили на рыбалку, на реке Цица. А позже, и в период моей работы в других регионах страны, спустя много лет, встречались как старые приятели…

ПРОЩАНИЕ С САШЕЙ И ИДОЙ.
После окончания последней, врачебной практики в Апшеронске вернулся домой с чувством в большей степени уверенности в своих врачебных знаниях и навыках.
За меньше чем неделю до моего выезда на учёбу ко мне приехали мои студенческие друзья: Володя, Саша и Ида. Саша и Ида уже имели направление на работу в средней школе одной из станиц Кубани. Мы с ними у нас, уже в новом доме, отметили их получение дипломов и устройство на работу, пожелали успехов не только в работе, но и в устройстве в личной жизни. Они поздравили меня и моих родителей с окончанием строительства нового дома, а потом решили «трапезу» продолжить на реке в «Карынк коле» (в «Камнепадной яме») как назывался тихий участок реки под скалистым обрывом, и с песчаным берегом на противоположном берегу.
Когда мы пришли туда и, искупнувшись в холодной воде, разместились на зелёной травке под высокими ширококронными осиновыми деревьями у кромки песчаного берега вкруг развернутым на подстилке яствами, настроившись на трапезу, я обратился к гостям.
- Кстати, девочки и Володя! Вы знаете, где мы с вами сейчас сидим и пируем?
- Наверно первую свою любовь здесь встречал? – расхохотался Володя.
- О! Это было бы прекрасно... но нет. Здесь по этой реке проходила граница между немецкими и нашими войсками с 17 августа 1942 год до средины января 1943 года.
- Да? – расширились глаза Иды. – Так близко
- Нет. Над скалистым обрывом против нас, на левом берегу реки и на возвышенностях подальше от обрыва стояли передовые блиндажи немцев, а на противоположном берегу реки пониже по её течению над обрывом правого берега реки были окопы и дзоты передовой линии наших войск. А там, где берег реки пологий, в широких поймах была нейтральная полоса. На это пространство по ночам делали вылазки и наши и немцы. Основные силы и наших и немцев были расположены подальше от реки на возвышенностях и сопках
- А ты, Серёжа, где был тогда? – спросила Ида.
- Мы с родителями и младшим братом были в рабочих бараках, предусмотренных для лесорубов пятидесятого квартала в лесу между сопками на нейтральной полосе. Дело в том, что в гористой местности фронт проходил зигзагообразно, применительно к ландшафту местности. В течение нескольких месяцев эти места переходили из рук в руки между нашими и немецкими войсками, и мы, в зависимости от ситуации, возвращались домой на несколько часов и тут же опять убегали в лес. Тяжелые бои здесь шли в течение 5 месяцев, и они больше носили позиционный характер, а эта река несколько раз переходила из рук в руки.
- Ну и что потом? – не терпелось Иде узнать подробности.
- Это длинная история. Мы с младшим братом потеряли родителей и потом оказались в плену у немцев, убежали от них, нашли родителей и были на оккупированной территории. А в средине января 1943 года наши войска немцев погнали, и все сельчане вернулись в свои дома, а мы – в никуда, ибо наши два дома: новый недостроенный отсутствовал полностью, а от старого дома после прямого попадания бомбы остались две стены. Полгода жили в чужом доме, пока мы с отцом не восстановили наш старый дом кое-как. На месте того недостроенного до войны и исчезнувшего во время войны дома я за время учёбы в институте построил новый дом для родителей, в котором мы с вами недавно сидели. А сейчас мы с вами на бывшей во время войны нейтральной полосе. Подробности расскажу и, возможно напишу потом, а сейчас давайте закусим и в воду... – в два-три откуса проглотил я пирожок и побежал в воду, а за мной побежали и они...
Побыли мы на берегу реки около двух часов то, барахтаясь в прохладной воде то, загорая на солнце, отсиживаясь в тени под тихий убаюкивающий шёпот неугомонно вечно качающихся листьев осиновых деревьев, упирающихся своими корнями в песчаный берег почти у самой воды. То сидели все вместе за трапезой в тени, произнося тосты, то вместе купались в заводи. Иногда оказывались попарно: я с Сашей, а Володя с Идой, или наоборот.
Когда в очередной раз мы с Сашей остались на берегу вдвоём и лежали на почти как манка, но серого цвета тёплом песке, а Володя и Ида в воде баловались, Саша, посмотрев на них, и, обратившись ко мне, впервые спросила: «Правда, хорошая будет пара?».
- Безусловно! – подтвердил я без раздумывания.
- А он не кует, не мелит. Ида же и день, и ночь думает о нем.
- Может мне сказать ему?
- Насильно мил не будешь… сам должен догадаться.
- Может, стесняется? Могу намекнуть…
- Не помешает. – Легла Саша животом к песку. – А какие планы у тебя? – вдруг тихо, с еле заметным волнением произнесла она, глядя не на меня, а в песок, будто стараясь пальцами отделять блестящие и боле крупные частицы песка от мелких.
Я и раньше ни раз чувствовал благосклонность Саши ко мне, но, как тогда, так и теперь, поняв её намёк, не хотел быть обузой кому-то, пока учился, тем более ей, когда она теперь будет работать, а я ещё учиться. А самое главное, после двух неудачных попыток связать своё сердце с сердцем полюбившейся мне девушки, я не был готов давать обещания на перспективу.
- Пока я не решил, Саша, – откровенно ответил ей. – Мне еще учиться год, и надо решить проблемы с незаконно осужденными братьями… пошли купаться. – Взял я её за руку и слегка потянул, а она поднялась сама, не отпуская мою руку…
Когда мы с Сашей вошли в воду, Володя вышел на песок, а Ида осталась в воде. Тогда и я, окунувшись в воду один раз, вернулся к Володе.
- Володя, ты знаешь, что Ида по шею влюблена в тебя? – сразу взял я «быка за рога».
- Ты хочешь, чтобы у меня дети китайчатами родились? – тихо сказал он и громко захихикал так, как делал он обычно, когда ему предлагали что-то, не подходящее для него.
Меня поразил впервые услышанный от одного из моих близких друзей, как я считал его, элемент великодержавного шовинизма…
- Ты, что, друг мой? Что за шовинизм? Хотя бы вслух не сказал это?
- Я пошутил, – опять захихикал он.
- В каждой шутке доля истины! – ответил я серьезно. – Но не уж-то, друг мой, сначала века цивилизация продвинулась не вперед, а, наоборот, пошла вспять? Ведь твой предок по национальности – полковник Царской армии аристократ женился на чистокровной китаянке и привез её в Россию, создал с ней замечательную семью, а ты будущий педагог, комсомолец боишься жениться на россиянке лишь потому, что она на половину китаянка, хотя и достаточно симпатичная, красивая, порядочная и умная девушка?..
- Женись сам, если она такая и тебе нравится…
- Помнишь, Володя, как в первые дни нашей дружбы мы с тобой договорились: «Для сохранения нашей дружбы всегда друг с другом быть откровенными, не таить мнение друг о друге, если даже это неприятно другу, памятуя, что дружба такая и должна быть, если хотят друзья её навечно сохранить». Так вот, я знаю, ты умный парень, не сомневаюсь в твоей искренности в дружбе со мной, а говоришь глупость. Она же тебя любит! Но твою глупость я вижу не только в этом. Если ты её не любишь, отвечать ей взаимностью или нет – твое право, но почему выставляешь аргумент своему отказу, пусть и не ей, а мне – национальность, цвет кожи или разрез глаз? Ведь ты комсомолец, будущий педагог…
- Я это говорю только тебе – доверенному другу.
- Спасибо за доверие! Но я бы хотел, чтобы у моего друга не было и намёка на элементы шовинизма в разговоре со мной или с кем бы то ни было…
- В общем, не навязывай её мне. Она не в моем вкусе.
- Да я не навязываю. Она любит тебя, но ты не обращаешь внимания на её старания нравиться тебе, а сказать напрямую стесняется. Саша об этом сказала мне только что, а я сообщаю тебе, а решение твоё, друг мой, но причем тут её национальность? Обоснуй свой отказ иначе - цивилизованно.
- А ты, почему не женишься на Саше? А ведь она тоже влюблена в тебя. Наверно, потому что, она не армянка?
- Дурень ты, Володя, друг мой дорогой, если ты после трех лет нашей с тобой дружбы меня подозреваешь в национализме. Извини меня, пожалуйста! Ты же знаешь, что я бываю и дружу с русскими девчатами не меньше, а, пожалуй, больше, чем с армянскими.
- Бываешь! А жениться не хочешь...
- Пока я учусь, ни на ком жениться не хочу. Не хочу быть на иждивении ни у кого. А как окончу учебу, возможно, женюсь и на русской, а возможно, именно – на Саше, но никогда у меня при решении этого вопроса национальность не будут стоять на первом месте. Неужели ты до сих пор в этом сомневаешься? Я же тебе не говорю, женись сейчас, когда ещё учишься, а ты…
- Ура! Убедил! Я подумаю! – захихикав, как обычно, переведя разговор в шутку, побежал он и, плюхнувшись в воду рядом с девочками, стал барахтаться с ними в воде.
На следующий день утром мы с Володей на станции, провожая девочек, взяли у них новые их адреса, договорившись поддерживать далее переписку и дружбу, и я попрощался со всеми, ибо Володя тоже поехал с ними домой до станции Самурской.

ОБНАДЕЖИВАЮЩИЕ ВЕСТИ.
Накануне выезда в Краснодар получил краткое письмо из канцелярии Верховного Совета СССР о том, что моя жалоба о необоснованном осуждении братьев направлена Генеральному прокурору СССР для её рассмотрения в порядке надзора. Это, наконец, обнадежило меня на пересмотр приговора и скорое возвращение братьев домой…
С такими надеждами я выехал на учебу в завершающем пятом курсе института…
В общежитии, заметив на койке Лёши Гревцева какого-то незнакомого мне студента, почувствовал я какую-то пустоту и сжимающую сердце грусть…
Из старого состава жильцов комнаты остались только мы с Колей Кравченко. К нам переселился знакомый читателю Дима Краснокутский из соседней комнаты. В место уехавших выпускников Николая Бондаренко и Славы поселили двух новых студентов. Один из них был недавно демобилизованный из армии студент третьего курса Николай Яготинов старше меня на два года. Второго нового не запомнил, так как вскоре я перешёл в другую комнату и его не запомнил.
Новые ребята оказались тоже хорошими, но никак не могли восполнить в моём сердце Лёшу Гревцева. Никто официально не говорил, почему его нет, но я знал, что он перевёлся в Ленинградскую Военно-Медицинскую академию.
Без Лёши я долго чувствовал отсутствие для себя важной опоры в своей повседневной жизни. Даже в деле несправедливого осуждения моих братьев он постоянно оказывал мне моральную поддержку: после возвращения из каждой моей поездки по этому делу расспрашивал и советовал, как дальше поступать. Такого человека теперь не было рядом. Правда, оставался ещё Коля Кравченко, который тоже был в курсе моих проблем с братьями, но с ним таких, как с Лёшей близких отношений у меня не было. Действительно, сложившиеся у нас с Лёшей отношения могут служить хорошим примером тому, как умные люди после случайного конфликта между ними могут стать настоящими друзьями. К тому же, когда в течение полутора лет жили вместе и вместе зарабатывали на жизнь потом грузчика по ночам… Но, окунувшись постепенно в учебу и общественную работу, вошёл в колею своего обычного режима в обнадеживающем ожидании ответа от генерального прокурора.
Однако моей надежде был предназначен недолгий срок...
В первых числах сентября, отец позвонил и сообщил, что получил ответ и от Генерального прокурора, где тот писал, что, согласно указанию Верховного Суда приговоры по статье 102 УК РСФСР – «хулиганство» пересмотру не подлежат.
- Вот, идиотизм!? – подумал я про себя. – Значит, если человек осужден по статье «хулиганство» по ошибке или по прихоти судьи, а настоящий хулиган оставлен на свободе, то пусть он останется на свободе и продолжит хулиганить, а невинно посаженные за решётку пусть отсидят свой срок?
Моему возмущению таким парадоксальным примечанием к данной статье УК РСФСР не было предела, и тут же написал второе письмо Генеральному прокурору, в котором обосновал абсурдность такого указания.
В конце сентября отец по почте мне переслал ответ Верховного суда СССР. Там сообщалось, что дело моих братьев переслано в Краснодарское краевое управление министерства юстиции для рассмотрения в порядке надзора.
Это вновь меня обнадёжило… Подумал, что, всё же, и по этой статье можно пересматривать приговоры, и я тут же об этом написал Михаилу и Вагаршаку с обратным адресом на себя – в общежитие. Обычно через одну-две недели получал ответ. Но от Михаила ответа не было. Не дождался его и на следующие мои повторные ему письма. Меня это очень встревожило. Я стал писать письма на имя руководства лагеря заключенных с просьбой сообщить мне, куда переведен мой брат, но не было ответа и на них...

ТЁМНАЯ ВЕСТЬ ОТ МИХАИЛА.
За это время в общежитии произошли изменения. С одним из новых в нашей комнате ребят Николаем Яготиновым тоже у меня сложились хорошие дружеские отношения. К нему по выходным дням стала приезжать девушка, которую он представил нам, как жену. Он сообщил, что с ней они дружили год, а теперь она окончила учительский институт и работает учительницей в одной из станиц недалеко от Краснодара. Её зовут Лидой Шагинян, у которой, кстати, мать русская, а отец армянин. Когда она по выходным дням приезжала, они скитались где-то, чтобы проводить время вместе. По моему предложению ребята нашей комнаты в такие дни, иногда занимались в библиотеках или себе затевали культпоходы, создавая молодожёнам хотя бы минимальные условия, но это согласовывать с группой в четыре человека было не всегда легко.
Тогда я уговорил ребят одной из двухместных комнат переселиться в нашу комнату, чтобы нам с Яготиновым занять их комнату, на что они согласились. Теперь стало легче варьировать, чтобы молодожёнам создавать возможность бывать вместе по выходным дням: то я на выходные уходил к друзьям, когда Лида приезжала к мужу, то Коля ездил к ней, а я оставался один на выходной день. Так же произошло и 8 ноября 1951 года. Коля уехал к жене в район, а ко мне зашла группа моих земляков, которые после окончания Черниговской средней школы учились на первом курсе недавно вновь созданного Краснодарского Сельхозинститута. Мы с ними решили устроить маленькое застолье в честь праздника и нашей первой встречи земляков, и начали накрывать на стол, одновременно делясь каждый своими новостями. Но ещё мы не успели завершить сервировку стола, как без стука открылась дверь, и мои гости замолчали. Я отвернулся и увидел среди ребят мужчину в не застегнутом прорезиненном сером плаще и в военном кителе под ним. На плечах под плащом было заметно, что тот мужчина в погонах, значит, подумал я, он военный.
Я сначала встревожился, боясь возможных неприятностей за сбор в общежитии, и готовился к объяснению, не прекращая своё занятие, но… вдруг в очередной раз я вспомнил о старшем лейтенанте, который не закончил допрашивать меня перед моим последним выпускным экзаменом в школе… и стал готовиться к серьёзному разговору…
Выключил радиолу и молча повернулся к неожиданному таинственному гостю в ожидании вопросов, уже догадываясь, что он из органов. А он спокойно поздоровался, и тут же попросил всех ребят выйти, а мне остаться…
- Ваша фамилия Язычьян? – спокойно обратился он ко мне.
У меня вновь пошли размышления и догадки, но спокойно ответил
- Да, Язычьян. – пристально глядя ему в лицо вопросительно.
- Седрак Агопович?
- Да, – подтвердил я, но у меня мысли бегали, о чем будут следующие вопросы…
- Вот список, – протянул он мне кусок исписанной бумаги. Вам надо всё это приобрести и принести к нам.
В списке были перечислены: носки, зубная щетка, мыло, носовой платок и что-то еще (не помню). У меня сразу возникли подозрения, что Михаила уже привезли в Краснодар на пересмотр дела... но для уточнения задал мужчине вопрос.
- Кому, куда и когда надо всё это принести?
- Языджян Михаил ваш брат? – спросил загадочный гость.
- Да. А где он? Могу ли я его видеть и когда?
- Он у нас, но видеть его нельзя. Ничего больше того, что там написано, адрес написан на обороте, – жёстко он сказал, как бы опережая мой вопрос о месте нахождения учреждения, куда надо принести заказанные предметы
Что это в тюрьму, я не сомневался, а таинственный гость повернулся, чтобы уходить, но я задержал его своим обращением…
- Я его ищу уже почти два месяца. Его дело в управлении юстиции края для пересмотра. Могу ли его видеть до заседания комиссии? – я «залпом» спросил его, но гость, ничего больше не сказав, повернулся и ушёл.
Мне уже было не до праздника. Но, пересилив в себе тревогу, позвал ребят обратно в комнату. Сказал им, что это был праздничный общегородской контроль. Оформление стола довели до конца, слегка выпили сухого вина, закусили, сказали пару тостов с пожеланиями после этого встречаться часто и пошли в город. Походили немного по городу, и я вернулся к себе.
Весь день и всю следующую ночь я провёл в раздумьях и в тревожном ожидании решения управления юстиции края, всё еще думая, что Михаила для пересмотра его дела и привезли в Краснодар…
На следующий день приобрел всё, что было перечислено в том списке, который оставил мне человек в плаще и, посмотрев ещё раз адрес, я понял, что нет необходимости ехать загород, ибо адрес этого учреждения городской – на улице Коммунаров, и я ещё больше стал думать о пересмотре дела Михаила.
К указанному времени пришёл я по тому адресу. Оказалось, что я мимо этого здания раньше проходил ни раз, но на него особого внимания не обращал. А теперь поразился его монументальностью: его довольно высокий цокольный этаж обложен или первоначально выложен крупными угловатыми бутовыми блоками темно-серого цвета. Входные двери с угла здания из массивных дубовых или лиственных досок покрытых лаком, из такого же материала и оконные рамы, тоже покрытые лаком. Окна постоянно зашторены с внутренней стороны плотным чесучёвым материалом цвета слоновой кости с вертикальными складками с горизонтальными стяжками.
Я видел, что подальше от углового входа, по улице Коммунаров на стене пристройки к этому зданию написано «Бюро пропусков», куда и адресована передача. Но мне захотелось всё же встретиться с тем офицером, который приносил записку, и попытаться кое-что уточнить с учетом предстоящего пересмотра дела в краевом управлении юстиции, и я по своей наивности подался в угловую дверь, минуя бюро пропусков. Но… только я взялся за ручку двери и, с трудом преодолевая её тяжесть, приоткрыл, как солдат, стоящий незаметно в широком тамбуре-пустоте между двойными дверьми, внушительно показал налево в направлении бюро пропусков.
В бюро пропусков передачу сдал, и спросил, могу ли я поговорить с тем человеком, который приносил эту записку. Спросили мою фамилию и велели подождать. Через некоторое время разрешили зайти в кабину в коридоре. Когда я там поднял трубку, услышал врезавшийся мне в слух голос того мужчины, который приходил в общежитие. Я спросил его, могу ли встретиться с братом, а тот заявил коротко: «Я же вам сказал, что свиданий не будет» На мой вопрос, могу ли я встретиться, хотя бы с ним самим, тот ответил также четко: «Сегодня нет!».
- Когда? – в унисон его тону настаивал я.
- Послезавтра в 16 часов! – и послышался зуммер телефона.
Вновь сутки между занятиями и подготовкой к ним размышлял о том, как мне дать Михаилу знать, что их с Вагаршаком судебное дело здесь на рассмотрении в управлении юстиции, не сомневаясь ещё, что его этапировали сюда именно по этому поводу. Вагаршаку написал, что Михаила уже привезли сюда, что, видимо, скоро и его привезут, и чтобы он ещё раз обдумал, что будет говорить, если его повторно допросят.
Через день к указанному времени пришел в бюро пропусков и по моей просьбе дежурный разрешил позвонить тому офицеру.
- Я слушаю вас. Что вы хотите? – холодно, будто с претензией, спросил он.
Я решил, всё же начать разговор опять с письма.
- У меня есть письмо из Верховного суда о предстоящем рассмотрении его дела в краевом управлении юстиции в порядке надзора, по поводу чего он в тюрьме. Если он находится у вас по этому вопросу, то у меня есть соответствующим образом оформленный дополнительный материал.
- Нет не по этому поводу! – он четко отчеканил.
Я стал догадываться. Если не по этому поводу, то не по поводу ли сплетни бывшего председателя Черниговского поселкового совета Пастаджяна, который в 1946 году при рассмотрении на партийном собрании вопроса о приеме меня в кандидаты в члены ВКП(б) заявил, будто мой брат сотрудничал с немцами в плену, и по его предложению без уточнения фактов собрание отклонило моё заявление. И тут же я заявил в трубку: «Если вопрос касается службы брата в армии, то у меня и об этом есть что вам рассказать»
- Хорошо! Посидите там! – заиграл зуммер.
Через пару минут в окошко назвали мою фамилию, потребовали паспорт. Тут же выписали пропуск и вручили мне, направив меня к угловой двери.
Я зашёл в ту массивную дверь из дуба или лиственницы. Солдат взял пропуск и паспорт, сверил их, вернул мне, и показал на ступеньки из таких же досок в тамбуре между наружными и внутренними дверьми, тоже покрытых лаком. Поднялся я в длинный коридор в полумраке в гробовой тишине. Встретил там меня сержант и провёл по ковровой дорожке на всю длину коридора, постучал он в дверь, открыл и показал мне рукой на неё.
За столом сидел тот же мужчина, который приходил ко мне 8-го ноября, но теперь он был в военном кителе в золотых погонах с тремя звездочками на них. Он в военной форме выглядел более симпатичным и стройным.
Как только я зашёл, он встал, чуточку отошел от своего рабочего стола вправо, а когда я подошел, протянул мне руку.
- Старший лейтенант Мартиросян, – назвал он себя и показал мне на стул перед своим рабочим столом, а сам прошёл к своему столу, и сел после того, как я сел на указанный им стул.
Я обратил внимание на то, что на столе у него не было ничего.
- Слушаю вас, – сказал он мягким голосом, после того, как и сам сел на стул за рабочим столом.
Я кратко рассказал, по какой причине Михаил в тюрьме и, что его дело будет рассматриваться в краевом управлении юстиции, о чём у меня есть письмо Верховного суда СССР и новые свидетельские показания. Ещё раз спросил, не связано ли, каким-то образом его пребывание здесь и с этим делом.
- Нет! – тихо и кратко ответил он на кончике языка.
- Тогда, товарищ старший лейтенант, - обратился я к нему по званию, видя его погоны, - если это связано с его службой в армии, у меня есть и об этом документы, как я вам сообщал об этом по телефону.
- Какие документы? – опять односложно тихо спросил он.
- Заключение СМЕРШ после освобождения его из плена, характеристики, грамоты за период его службы в армии в совершенно секретных её отделах после плена, в том числе и от товарища Сталина, – перечислил я их.
- Где они? Можете их представить?
- Могу, конечно! – обрадовано ответил я. – Только они дома.
- Когда можете их доставить?
- Через 3-4 дня. Только привезу их копии, подлинники никому не дам, - категорично я заявил.
- Подлинники мы не возьмем, но привезти и показать их нам надо.
У меня подкралось подозрение на то, что брата здесь держат по поводу более важного дела. То ли по доносу, то ли, действительно, что-то у него было, но он от нас скрывал, однако о последнем подозрении я лишь подумал, решив, тем более необходимым представить документы, а там будет видно…
Он подписал мой пропуск, встал и вернул его мне. Я понял, что разговор окончен, и тоже встал. Пожал его протянутую мне руку, и… не стал бежать лишь, понимая, что в данном учреждении этого делать нельзя.
Я вышел в коридор. Там стоял тот же сержант, который сопроводил меня к выходу. Там я вручил пропуск солдату в тамбуре, и выбежал на улицу…
Теперь уже почти бежал. Прибежал в институт. Зашёл к заместителю директора института Попову. К моему счастью он задержался на работе. Постучался и зашёл.
Сидрак, что случилось? – спросил он сразу, привстав и подав мне руку.
- Владимир Сергеевич! Мне опять необходимо срочно поехать домой.
- Что случилось? – встревожился он.
- Опять, Владимир Сергеевич, по делам братьев.
- Езжай, Сидрак. Надеюсь, учёбу догонишь. Насколько дней?
Я ответил, что не более четырех дней, поблагодарил, попрощался, подняв руку ко лбу, и выбежал. Приехал в общежитие, переоделся, занял у ребят денег, и выехал первопопавшим транспортом на выезд из города в сторону Апшеронска.
К моему счастью попалась грузовая попутная машина со свободным местом рядом с водителем. Гружёную машину не сильно трясло, и почти всю дорогу до самого Апшеронска поспал. В Апшеронск прибыл около 2-х часов ночи. Покрутился на станции в поисках транспорта и попросился на дрезину до станции Самурская. Оттуда дрезина должна была идти влево в сторону станицы Мезмай через Гуамское ущелье. Мне так и хотелось просить водителя дрезины, чтобы он подбросил меня до станции Черниговской – всего семь километров. Но, понимая невозможность этого, не дожидаясь появления другого попутного транспорта, прошагал более 10-ти километров до своего дома в хуторе Церковном. И, когда заходил к себе во двор, мама уходила на работу на молочно-товарную ферму… Она испуганно ахнула…
- Что случилось? – почти крикнула она.
- Ничего не случилось, – обнял я ее. – Когда придёшь, расскажу, а сейчас я немного посплю. – И, ног не чувствуя прошёл к дому.
Мама вернулась за мной, показала постель, где я могу поспать, показала, что кушать, а на наш с ней разговор один за другим все стали просыпаться, в том числе и невестка Ева в своей половине дома. Я её попросил, чтобы она достала все армейские документы Михаила, а сам за столом, отвечая на вопросы то одного, то другого, уснул…
Всё же заставили меня раздеться и лечь в постель…
Проспал до обеда. Мама уже была дома. Теперь только я рассказал им причину моего приезда, но опять таки сказал, что по тому же поводу. Мама, вздохнув, сгрустнула и стала пододвигать ко мне стоящие на столе блюда. Проглотил я несколько пирожков с творогом и картошкой, запивая кислым мацуном, взял заготовленные невесткой документы и побежал в сельский совет.
Все, как дома, так и здесь в совете, спрашивали, для чего нужны эти документы. А я отвечал: «Для того же дела», ничего не говоря, где сидит Михаил.
К вечеру все копии были отпечатаны, заверены секретарем и печатью сельского совета. Вернулся домой. Вечером спокойно рассказал родным, что скоро будет пересмотр дела, а отцу, по секрету сообщил истинную суть, для чего нужны эти документы, но просил пока об этом никому… Ночь поспал и утром рано выехал обратно.
Фактически отсутствовал на занятиях два дня. И, когда на третий день после лекций, чтобы представиться Владимиру Сергеевичу самому и доложить о своём прибытии, принес ему визитки студентов о посещении лекций сам, он в очередной раз меня удивил своей феноменальной памятью.
- Сидрак! Вы же сказали на четыре дня, а сегодня только третий?
- Успел раньше, Владимир Сергеевич. Спасибо вам! – и ушёл.
Я спешил к старшему лейтенанту. Тем же путем и в тот же день попал к нему и вручил ему документы. Просмотрев их, взял себе копии, а подлинники вернул мне и предложил их беречь, а сам подписал мой пропуск и протянул его мне. Я ещё раз поблагодарил его, и спросил, когда могу поинтересоваться у него результатами.
- Вам не надо интересоваться. Если будет нужно, я вас найду, – встал он.
Поняв, что разговор окончен, я, всё же, спросил, когда можно передачу брату передавать, и что можно передать.
- Все, что надо и можно будет, вам сообщат. Я ваш адрес знаю. – Протянул он мне руку.
Я понял, что дальнейшие вопросы будут лишними, пожал ему руку, ещё раз поблагодарил, и ушёл.
В течение следующего месяца я не раз звонил старшему лейтенанту, чтобы что-то уточнить или передать передачу. Наконец, меня волновало, когда закончится разбор с этим делом, чтобы переключиться на управление юстиции. Но на тот телефон всё время отвечал какой-то майор, и отвечал коротко: «Старшего лейтенанта нет», и вешал трубку. Тогда я решил схитрить, и в очередной раз сразу спросил: «Можно старшего лейтенанта Мартиросяна?», а на вопрос, кто его спрашивает, я ответил: «Племянник, проездом». Тогда тот ответил, что Мартиросян в командировке, будет через неделю.
Я догадался, что старший лейтенант поехал по адресам выдачи тех документов, которых я ему привёз…
Больше, чем через неделю я вновь попал к Мартиросяну. Я решил пойти «Во банк».
- Товарищ старший лейтенант! – обратился я твердо. – Я оформляюсь в армию после окончания института, собираюсь вступить в партию. Мне надо знать, мой брат Михаил – мне брат или враг?
Он пристально посмотрел на меня, потом оттянул ящик своего стола, что-то на мгновение там посмотрел... мне показалось, что он хотел что-то мне показать... но, видимо, передумав, ящик задвинул опять, и, посмотрев мне в глаза вновь, спокойно сказал буквально: «Оформляйтесь в армию, вступайте в партию. Ваш брат у нас проходил как свидетель по делу другого человека. Но знайте, что у вас в районе есть бабы в брюках», на что у меня в памяти сразу промелькнуло, кто могли быть эти «бабы в брюках», но промолчал, ибо это в данный момент в мою задачу не входило...
Я понял основное. Документы Михаила сделали своё дело: помогли старшему лейтенанту и органам вообще многое уточнить. Из слов старшего лейтенанта догадался, что мой брат в отношении подозрений о его якобы связях с немцами чист, но ничего об этом больше не уточняя, спросил, могу ли получить с братом свидание, ведь скоро рассмотрение его дела в управлении юстиции.
- Нет! – сказал он. – У нас свиданий не бывает. Завтра мне позвоните. Я вам скажу, что нужно ему принести. Скоро он вернется к себе (как мне хотелось, чтобы сказал он домой…), но он, мне показалось, нехотя сказал: в тюрьму… и там можете с ним встретиться…
- А можно узнать, куда его отправляете?
- Туда же, откуда доставили его сюда, – ответил он, вставая и протянув мне руку.
Крепко пожал я ему руку, взял у него подписанный пропуск и ушел.
Позже я узнал, что Михаила допрашивали по доносу тех же односельчан, которые пускали слухи о якобы сотрудничестве Михаила с немцами в период нахождения его в плену тех же Пастаджянов и примкнувших к ним Дудукчяна Овсепа и других, надеясь, что на фоне его заключения в тюрьму органы поверят их кляузам.
Возвращаясь мысленно к этому случаю ранее, и вспоминая этот случай с моим братом и другие подобные случаи в прошлом и теперь, каждый раз думал, и теперь ещё и ещё раз думаю и прихожу к выводу о том, кто, зачастую, был виноват в тех необоснованных арестах и высылках людей на разных уровнях иерархии во все периоды прожитых нами десятилетий?..

ПОИСКИ МИХАИЛА.
Побывав на зимних каникулах и вернувшись в институт, я узнал от того же старшего лейтенанта, что Михаила неделю назад отправили опять в тюрьму.
Чтобы отлучиться, я опять к Владимиру Сергеевичу…
- Сидрак! Разрешаю! Езжай! – сказал он, как толко я зашёл в кабинет, видимо, поняв меня по выражению лица.
И вот в февральскую стужу я выехал в Сталинград в поисках Михаила, чтобы встретиться и договориться с ним о наших действиях при пересмотре их с Вагаршаком уголовного дела в Краснодарском управлении юстиции.
Прибыл на станцию Сталинград утром. Выходя из вагона на пирон, я сразу вспомнил пронизывающий всё тело сквозь даже теплое пальто холодный ветер в Армавире в декабре 1942г., когда мы с мамой ездили туда тоже к Михаилу, чтобы еще раз увидеть его перед его отправкой на фронт после учебного отряда. Но Сталинградский ветер мне показался более жгучим, чем Армавирский. На автобусной станции недалеко от железнодорожного вокзала узнал, что автобус уходит в Волгодонск, где находится тюрьма Михаила, через пять часов, и решил пройти на знаменитый ступенчатый спуск к Волге, который ни раз показывали в хрониках перед кинофильмами. Выйдя из здания автостанции, оглядывался вокруг для определения ориентиров, чтобы не заблудиться на обратном пути. Вдруг, услышал: «Сидрак! Здравствуй! Откуда?». Остановил меня голос. Передо мной стоял высокого роста солидный мужчина в черном бобриковом пальто с каракулевым воротником черного цвета и в такой же шапке-ушанке с завязанными сверху ушками, в кожаных перчатках и с большой черной папкой подмышкой.
- Ты что не узнал? – удивленно обратился он ко мне с уже знакомой мне улыбкой бывший мой преподаватель кафедры Марксизма-Ленинизма Суслин…
Он переложил папку из правой подмышки в левую, снял перчатки, протянул мне правую руку и, пожав мою протянутую в ответ руку, слегка наклонившись, обнял меня.
Мне стало стыдно, что не я первым его узнал, а он меня…
- Здравствуйте! Извините! Засмотрелся, – попытался я оправдаться, и, поставив чемоданчик на тротуар, я тоже взаимно обнял его, полюбившегося мне в институте с первых же дней учебы преподавателя.
- Какими судьбами? Откуда? Куда?
Я объяснил ему, что я проездом, что мой автобус уходит около двух дня.
Он сказал, что беспредельно рад встрече и очень хочет побеседовать, поспрашивать об институте, но извинился, что сейчас очень спешит на лекцию. Взял меня по локоть, вернулся со мной пол квартала, показал дом, где он живет, окна своей квартиры, назвал её номер, попросил обязательно зайти к ним и его дождаться, а пока он придет, поговорить с дочерью, которая не может забыть наш институт. Он предусмотрительно назвал своё имя и отчество, учитывая, видимо, что я мог забыть, как его зовут, и предложил, сказать дома, что зашёл по его приглашению, и ушёл, повторяя, обернувшись, чтобы я обязательно дождался его.
- Я скоро вернусь. Хоть часок поговорим, жди обязательно! Не прощаюсь… - Надел он перчатку и прошагал быстро, оглянувшись и помахав рукой ещё раз…
К моему большому сожалению и стыду, всю жизнь терзаю себя, что я в последующие годы забыл его имя, отчество и адрес его дома, а теперь уточнить не удалось. Условно назовем его Игнатом Антоновичем.
Я легко нашёл его квартиру. На звонок открыла дверь девушка, высокого роста – почти на голову выше меня в домашнем халате с остриженными до уровня плеч прямыми волосами.
- Кого хотите? – несколько снисходительно сверху вниз, но вежливо она спросила, откинув свисающий на щёки локон волос.
- Здравствуйте! Я от вашего папы! Я только что его встретил. Он направил меня к вам, – ничего другого я сразу не нашел сказать, ибо не был уверен правильно ли при сильном ветре я услышал и запомнил имя и отчество её отца. Я понял комичность своего положения, но другого выхода не нашёл.
- Мама! Это, наверно, к тебе? – впустила она меня в комнату, дверь после моего входа в прихожую закрыла, а сама пошла в свою комнату.
В глубине длинного коридора из дальней комнаты появилась женщина в кухонном фартуке, роста своей дочери, и сразу вместе с теплом комнаты я ощутил запах кухонных специй. Чтобы опять не попасть в неловкое положение, я сразу представился.
- Здравствуйте! – повторил я приветствие с поклоном, опять не назвав имя отчество Суслина.
- Здравствуйте! Проходите! Вы к Игнату Антоновичу? А он только что ушел. Что хотели? – направилась ко мне женщина, вытирая руки об полотенце, засунутое за пояс фартука
- Я проездом из Краснодара, студент медицинского института. Игнат Антонович был нашим преподавателем. Встретились мы с ним на улице только что случайно. Он предложил зайти и его подождать. Пообещал через час-полтора быть, – объяснился я на одном дыхании.
- Проходите! Раздевайтесь! Танечка, поухаживай за молодым человеком, – распорядилась женщина, быстро прошагав назад на кухню, видимо, на плите что-то могло сбежать или подгореть.
Дочь хозяйки жеманно вышла из своей комнаты, чтобы помочь мне раздеться, но я, видя вешалку, отказался от помощи, поблагодарил за внимание, поставил чемоданчик под вешалкой и разделся сам. Таня дала мне тапки. Я их надел и, пройдя в просторный зал, сел на диван, куда указала Таня. Сама она отложила книгу, видимо учебник, подумал я, и села в кресло у окна и тут же стала мне задавать вопросы. Действительно из жизни института её интересовало многое, и она засыпала меня вопросами. Пока я отвечал на её бесконечно «прыгающие» с темы на тему вопросы о жизни института, мать позвала нас на кухню на обед.
В тепле после холода и обеда меня разморило и, заметив это, хозяйка мне предложила вздремнуть. До отправления автобуса оставалось ещё около двух часов. Я попросил, чтобы, если я вдруг усну, меня разбудили за полчаса до его отправления.
Когда проснулся, хозяйка сообщила, что Игнат Антонович позвонил и сказал, что задерживается, и, чтобы я, если могу, на сегодня обязательно остался. Но уже было время. Я поблагодарил за теплый прием, попросил передать Игнату Антоновичу мою искреннюю благодарность за внимание и мои тысячекратные извинения за то, что задержаться не могу. Поблагодарил за гостеприимство и попрощался с Таней и её мамой и ушёл.
Я до сих пор, вспоминая ту встречу, жалею, что тогда не остался, чтобы с моим любимым преподавателем ещё раз поговорить. Ведь я тогда мог остаться и на следующее утро поехать, и, возможно тех мучений, которые пережил в предстоящую ночь, миновал. Но сказался мой неугомонный характер: если мной намечен план и сроки его осуществления, то никакие промежуточные обстоятельства не должны этому мешать. Тем более, что я должен был вернуться в обещанный Владимиру Сергеевичу срок…
Не доехав до конца канала, назвал водителю автобуса адрес лагеря и предполагаемый населённый пункт, где должен быть лагерь Михаила и спросил водителя, где мне лучше выходить. Оказалось, что надо было сойти с автобуса на предыдущей остановке. Я мысленно поругал себя за то, что не спросил раньше. Вышел на шоссе в открытом поле, остановил и сел в кузов первой же попавшейся попутной машины в обратном направлении и поехал, прячась за кабиной водителя от пронизывающего всё тело свистящего морозно-холодного ветра. В указанном водителем месте остановил машину и с трудом сполз с него, держась за борт кузова околевшими пальцами в легких перчатках. Пришел в лагерь, стоящей недалеко от шоссе. Добился приема начальника лагеря. Тот, выслушав мой краткий рассказ, распорядился сержанту сопроводить меня в барак, где, по его мнению, мог быть Михаил. Там ребята сказали, что такого у них нет. Может в соседнем лагере, куда вчера привезли много новых заключенных. До соседнего лагеря около километра я прошёл пешком, опять при режущем щёки ветре. Руки и ноги окоченели. В том лагере сказали, что я могу пройти за ворота и поспрашивать или придти завтра до начала рабочего дня, пока не ушли на работу.
У меня уже не было ни сил, ни уверенности, что я в этом кошмарном бардаке смогу найти брата. Да и, где ночевать? Где уверенность в том, что завтра его найду. От усталости и холода я стал даже плохо соображать, но всё же вновь вспомнил Армавирский трескучий мороз с ветром в декабрь 1942-го года, когда тоже мы с мамой опоздали и не застали Михаила в учебном отряде…
Вышел на шоссейную дорогу, и стал «голосовать», став спиной к ветру и, стуча пятками одну об другую. Машины шли одна за другой. Остановился весь побитый американский «ленд-лизовский» «студобекер», сохранившийся со времён войны. Мне повезло, что в кабине сидел только водитель, а второе место рядом было свободно. Я сел в теплую кабину, и… спасся от верного замерзания на дороге. Водитель оказался разговорчивым человеком. Он мало помалу рассказал о себе, выудил у меня, почему я в такой холод на дороге, кто я и т.д. Он оказался тоже заключенным с правом свободного передвижения в пределах стройки канала. В промежутках между разговором я даже немного сдремнул. Уже был поздний вечер, когда заехали в Сталинград. Из нашей откровенной беседы водитель уже знал, что мне надо на железнодорожный вокзал. Подвез он почти прямо к центральному входу в здание вокзала. Я предложил ему десятку, а он отказался, пообещал брату передать привет, если встретит, пожелал мне счастливого пути и, развернувшись, уехал.
После почти недельного мотания в вагонах, в машинах и на вокзалах прибыл я в своё родное общежитие. Тут же, пообещав Коле рассказать всё, после бани, взял бельё пошёл в городскую баню.
На следующий день от Михаила получил письмо с новым адресом, и тут же ответил, описав всю пережитую эпопею и уверенность в том, что, всё же, в ближайшее время дело будет пересмотрено, и увидимся…
Был уже конец февраля или начало марта (не помню). На носу государственные экзамены, которые для меня были важнее всех и всего, но однажды, между прочим, проходя мимо Краснодарского управления юстиции, зашёл туда второй раз, представился и спросил, в какой стадии рассмотрение дела моих братьев. Они долго искали, пока нашли большую запыленную папку с аккуратно подшитыми документами, и мужчина небольшого роста многозначительно с апломбом, не глядя на меня, сказал: «Дело пока изучается…», а я подумал, какой изучается, если вы его еле нашли запылённым?…
Пересилив себя, чтобы не выразить своё недовольство безразличным тоном чинуши, спросил: «А когда займётесь?», на что тот так же сухо ответил: «Вам сообщат, не вы один!». Боясь, что далее могу этому бездушному человеку нагрубить, повернулся и молча ушёл, не прощаясь.
Вскоре, в средине марта, после истечения срока заключения, вернулся домой мой младший брат Вагаршак. А от Михаила получил письмо с просьбой ко мне, больше никуда не ездить, и никого ни о чём не просить. Он сообщал, что попросился в особую автоколонну по строительству Волго-Донского канала, где срок заключения сокращается в 2-3 раза, в зависимости от продолжительности непосредственной работы на канале и выполнения плана, и пообещал быть скоро дома…

ГОСЭКЗАМЕНЫ.
Получив от брата успокаивающее и обнадёживающее письмо, полностью отдался подготовке к государственным экзаменам.
С особым одобрением к моим ответам по всем предметам, я это ощущал, относился председатель государственной экзаменационной комиссии Пацевич Казимир Антонович – заведующий кафедрой факультативной терапии. Он был чуть выше среднего роста, всегда аккуратно одетый, с серьезным, но с обаятельно доброжелательным выражением лица, с прямым чуть вздернутым острым носом и аккуратным коротко остриженным пучком усов под ним. Особенно мне нравился его либеральный подход к рекомендации диеты при лечении желудочно-кишечных и других заболеваний, при которых она имеет особое значение. Он говорил, что при рекомендации больным диеты надо руководствоваться не только стандартными установками, но надо также учесть национальные традиции больного. Попробуйте, говорил он, кавказца убедить, чтобы он отказался от употребления «аджики» или «турши»? Он всё равно будет их употреблять. Лучше говорить им о вредности злоупотребления ими и рекомендовать избегать употребления их в период обострения болезни. Когда я сдавал экзамен по его предмету, попались мне как раз вопросы: диагностика и лечение пневмонии и диагностика и лечение заболеваний желудка и двенадцатиперстной кишки. Он, пока я отвечал на оба вопроса, ни разу меня не останавливал и вопросов не задавал. Ему, как я заметил, особенно понравились мои ответы с особым подчеркиванием значения применения аспирина в реабилитационный период после пневмонии, как, рассасывающее очаг и предупреждающее переход процесса в хроническую форму средство, и значение учёта национальных традиций при рекомендации той или иной диеты при лечении заболеваний желудка и двенадцатиперстной кишки.
Он никаких дополнительных вопросов не задал, взял зачетку, написал четко «Отлично», и, не давая отвечать на третий вопрос, протянул мне зачетку и спросил: «Какие у вас планы?
- Работать там, куда направят, – ответил я, взял зачетку и встал.
- Успехов, товарищ Язычьян! – он, слегка привстав, пожал мне руку и я ушёл.
Я крепко пожал его кисть, поблагодарил, поклонился всем членам комиссии и ушёл, не уточнив, что он имел в виду, спрашивая о моих планах, как и те заведующие кафедрами, которые ранее задавали мне такие вопросы. Я не спрашивал об этом, но догадывался, что они имели в виду дальнейшую учёбу, но я не мог позволить себе еще 2-3 года сидеть на шее родителей, которые не в состоянии были сводить концы с концами…
Иначе проходила сдача экзамена по хирургии. Этот экзамен был одним из последних, но точно не помню, который. Все экзамены до него я сдавал на оценку отлично. Членом комиссии на государственных экзаменах по этому предмету был заведующий кафедрой факультативной хирургии Лукьянов Георгий Николаевич, небольшого роста, толстенький, с надменным постоянно томным и, будто, безучастным ко всему окружающему выражением лица. Я помнил молчаливое, но неодобрительно хмурое его лицо после известного читателю моего выступления с критикой в адрес кафедры оперативной хирургии, и к экзамену по хирургии готовился особенно тщательно…
Пока я отвечал на вопросы билета, Лукьянов не задавал мне ни одного дополнительного вопроса, смотрел он на меня безразличным выражением лица. Мне показалось, что он даже и не моргнул. Флегматично взял зачетку, что-то в неё записал, закрыл её, положил на стол, и медленно, плавно, молча пододвинул её ко мне кончиками пальцев своей пухлой кисти…
Я взял зачетку, как всегда, поклонившись каждому члену комиссии, поблагодарил их и вышел. В коридоре ребята сразу окружили меня. Они знали о неодобрении Лукьяновым моего выступления на производственном совещании в Адрес Красовитова. Никита первым схватил мою зачётку и открыл её и, поморщившись, вернул мне. Я только после этого понял, что в зачётке не та оценка, которую и я, и мои друзья ждали. Но оказалось, всё же, и не та, на которую я в тревоге заподозрил после выражения лица Никиты. Я боялся даже повторения непорядочности Красовитова в прошлом году. Но тот был из отряда «откровенных наглецов». А на этот раз на узкой строке зачетки в графе «Оценка», будто в соответствии с характером автора, мелким почерком было написано «Хорошо», и такая же «скудная» роспись.
Разве такой поступок человека, пусть он десять раз будет профессором, и дважды заслуженным, не является низменной непорядочностью? Разве он не видел, что все предыдущие экзамены мной сданы на оценку отлично? Разве не резонно было бы, если он сомневался в моих знаниях на высшую оценку по моим ответам на вопросы билета, задать ещё ни один дополнительный вопрос? Если бы он это сделал и тогда поставил такую оценку, то у меня бы не оставалось повода и права подозревать его в низменной непорядочности…
Конечно, непорядочность не низменной не бывает. Но Красовитов, проявив непорядочность, хоть открыто, смело сказал, за что он отомстил мне. А этот попытался так трусливо тихо куснуть как постельный клоп, надеясь, что другие не заметят его слабый – унизительный для него самого поступок...
Хотя для получения красного диплома разрешалось пересдавать, если имелись только две оценки «удовлетворительно» по негосударственным экзаменам, а их у меня было три, но я надеялся добиться разрешения на пересдачу и трех, учитывая мое активное участие в общественной жизни института. Но теперь, когда один из госэкзаменов сдан на оценку «хорошо», это отпадало. Поэтому после такой оценки по хирургии к оставшимся экзаменам я готовился, не прилагая особых усилий, и не помню, все ли последующие экзамены я сдал на оценку отлично…
Тем не менее, наконец, все экзамены были сданы, каждый выпускник сделал выбор, куда желает поехать на работу по списку вакансий по всей стране, вывешенных на доске объявлений.
Наконец, назначен день торжественного выпускного вечера, объявлен состав и день заседания государственной комиссии по распределению выпускников по местам их работы по разнарядкам краев и областей с учетом, по возможности, желания каждого выпускника.

«ДИПЛОМ» ТАМАДЫ
Читатель должен помнить из моего рассказа: «Устраиваю Володю в институт» как на второй день после зачисления Володи в институт, в порядке исключения, кандидатом без предоставления места, шестеро девочек, однокурсниц Володи, сдвинув свои столы, посадили его рядом с собой седьмым.
В течение следующих трех лет, пока Саша и Ида продолжали учёбу, мы с Володей «разрывались» между ними и той группой девочек Володиного курса. Мы дружили и с теми и с другими, не покушаясь на их целомудрие, стараясь быть внимательными и к тем, и к другим. Многие общие для страны праздники, как правило, проводили в общей компании, встречаясь раздельно лишь тогда, когда отмечали персональные даты кого-либо из тех девочек или Саши и Иды по их желанию. На этих встречах, почему-то, всегда тамадой избирали меня. Так было и после того, как, окончив учёбу, уехали Саша и Ида.
И вот, зная, что скоро заканчивается учёба, и после госэкзаменов все мы разъедимся, и неизвестно, когда встретимся и встретимся ли ещё, те шестеро девочек и некоторые их однокурсницы ещё в период госэкзаменов пригласили меня и Володю на короткий прощальный вечер.
Вечер продолжался недолго (каждому надо было готовиться к экзаменам), но прошёл он весело, хотя в конце пришлось всем сгрустнуть… и вытирать слёзы, несмотря на то, что до отъезда из города мы могли ещё ни раз встретиться…
К сожалению, я забыл персонально имя каждой из тех девочек. Но одну из них, которой я симпатизировал больше, не показывая это остальным, звали Тоня. Она попросила слово для заключительного тоста.
После короткой речи о нашей дружбе она сказала, что они – девочки в знак признания моего умения организовывать вечера и в знак благодарности просят меня принять на память от всех их коллективную фотографию…
Я почувствовал, что мои щёки стали гореть от неожиданности. Она подошла и вручила мне фотографию, предварительно показав её всем и потом мне, крепко поцеловав меня в обе щёки. Я поцеловал её тоже в обе щечки и, осмотрев лица всех на фотографии, посмотрел обратную её сторону, где было написано: «Другу нашей комнаты – тамаде по традиции Сереже Язычян. 16 июня 1952 года. Город Краснодар. Пединститут».
Я ещё раз поблагодарил всех за данную мне столь высокую оценку, поклонился всем и, в шутку став по стойке смирно, ответил: «Служу Советскому Союзу и красивым девочкам!», пообещал оправдать их оценку и в будущем. Обошёл вокруг стола, поцеловал каждую в обе щечки, вернулся на своё место, пожелал всем дальнейших успехов, каждой из них найти себе любящего только её жениха…
Расстались все с грустной улыбкой, дополняя, пожелания друг другу репликой то о том, что каждый, по его мнению, забыл или не успел высказать за столом…
В последующие годы иногда, когда в застольях меня выбирают тамадой, я, в шутку, эту запись на обороте фотографии тех девочек называю «Дипломом» на право тамады…
РАСПРЕДЕЛЕНИЕ.
Председателем комиссии по распределению выпускников по местам работы был директор института известный читателю Чехлатый, небольшого роста с постоянной улыбкой на лице. Разговаривал он всегда сочувственно и участливо в нуждах собеседника, всегда на праздниках веселился наравне и вместе с нами. У меня имеется большое число таких фотографий.
В состав комиссии входили представитель министерства здравоохранения РСФСР и заведующая отделом здравоохранения нашего Краснодарского крайисполкома Умнова (имя и отчество точно не помню, кажется, Зоя Михайловна). Боевая женщина невысокого роста, полненькая, но подвижная с прямым решительным, но доброжелательным выражением лица, со звонким голосом. Присутствовали в качестве вербовщиков представители и из ряда областей и краев страны, которые имели вакансии и давали соответствующие заявки.
Комиссия заседала в кабинете директора института. Каждого студента принимали и беседовали с ним индивидуально. Одни выходили радостные, а другие грустные…
Очередь дошла и до меня. Мне предложили сесть на стул перед столом комиссии. Филипп Харитонович с улыбкой посмотрел на меня своими еле заметной косиной глазами, и торжественно обратился ко мне.
- Язычьян Сидрак Агопович! Значить в Рязанскую область? В самое сердце России? Молодец! Возражений нет? – обратился он к членам комиссии и, не дожидаясь ответов, отложил мое заявление с направлением в сторону.
- Как? Язычьян? Нет! – вдруг подала звонкий голос Зоя Михайловна. Он по ходатайству Армянского райкома партии и по решению крайисполкома едет в свой, остро нуждающийся во врачебных кадрах национальный горный район. – Она, протянув руку, попросила директора передать ей моё заявление и остальные мои документы...
Директор, прежде, чем передать ей документы, ещё раз пристально посмотрел на меня, более заметно и вопросительно улыбнулся, и долго держал их, глядя то на меня, то на Умнову, видимо, в ожидании моей реакции, а потом, упираясь локтями о стол, остановил взгляд на представителе Минздрава.
- А куда сам доктор желает? – спросил представитель Минздрава.
Я впервые услышал в свой адрес приложение к своей фамилии такое многозначащее и обязывающее меня ко многому слово «доктор».
- Как скажет комиссия! - не колеблясь и не раздумывая, ответил я. – Но как комсомолец я не могу не согласиться с решением партийной организации моего района и крайисполкома.
Только завершив ответ, я заметил, что у меня это получилось с пафосом, и в ожидании решения смотрел то на директора, то на свою, возможную будущую высокую начальницу.
- Никаких колебаний! Вы едете в свой район. Надо строительство новой больницы ускорить с применением метода народной стройки и в ближайшее время сдать её в эксплуатацию. – Уже Умнова давала мне задания.
Таким образом, я попал в свой район, единственный в стране в те годы национальный Армянский район Краснодарского края.
Распределение выпускников по местам работы закончилось, а вручение дипломов оставили на торжественный выпускной вечер...
На торжественной части выпускного вечера с краткой речью выступил директор института, вручил всем дипломы об окончании института, поздравляя каждого с успешным окончанием учебы. Затем всем пожелал успехов в практической работе. В шутку и всерьез пожелал всем, кто не успел обзавестись семьей в период учебы, сделать это удачно по месту работы, предложил не терять связи со своим родным институтом.
За тем, в адрес профессорско-преподавательского состава и дирекции института выступили с благодарственной речью студенты, занимавшие в годы учебы общественные должности, в том числе и я.
Когда я пошел к трибуне, по залу прошел шорох, видимо в ожидании чего-то злого в адрес моих обидчиков, о чем почти все однокурсники знали, но, разумеется, я ничего подобного не сказал. Так же, как и все, выступившие до меня, я дал от своего имени клятву не терять связей с родным институтом и пожелал, чтобы мы не теряли связи и между собой, и быть готовыми поддержать и помочь друг другу в любой ситуации.
После краткой заключительной речи директор пригласил всех в соседний зал, где были накрыты столы всякими яствами, и напитками, и началась неофициальная часть с богатым по тем временам застольем...
Много было радостных чувственных персональных тостов, и даже со слезами. Было и весело, и грустно, но после второй рюмки все повеселели и «раскрепостились». Танцевали, плясали, пели и дурачились, кто, как хотел, и выпускники – уже врачи, и уже для нас бывшие преподаватели, но всё проходило в пределах приличия.
В процессе неофициальной части все желавшие поддерживать между собой индивидуальные связи, теперь уже не как студенты, а как врачи, обменивались адресами и условностями для связей в будущем. Обещание поддерживать связи между собой одни подтверждали рукопожатиями, а другие – длительными и неоднократными и крепкими объятиями…
Позади веселая, трудная, но несравненно интересная, и разнообразная студенческая жизнь. А впереди – высоко ответственное, многообещающее, загадочно многообразное будущее для каждого из выпускников в тех сложных условиях международного и внутреннего положения страны…
На руках у каждого из нас диплом с названием специальности – «Врач-лечебник» и квалификации – «Врач». Диплом был вклеен в плотную корку синего цвета с выдавленным на её лицевой стороне и напечатанным на каждой его странице Гербом СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК. Этот Герб вселял во мне гордость за принадлежность своей великой стране и уверенность в себе, в каком бы её уголке я не работал…
Июль 1952г.
***

ВМЕСТО ЭПИЛОГА.
В те годы на лечебных факультетах медицинских институтов выпускали, как было написано в дипломе каждого, врача-лечебника общего профиля, а уже по месту работы, согласно направлению института, как правило, после положенных трех лет отработки, проходили они специализацию по выбранной для себя, так называемой узкой специальности. Причем, чаще всего, только при наличии таких вакансий и необходимости подготовки специалиста по данному профилю для данного лечебного учреждения.
Если не ошибаюсь, наш курс был последним по подготовке специалистов в соответствии с этой методикой, а потом уже ввели положение о прохождении интернатуры на дополнительном – шестом курсе учёбы в институте.
Я считаю, что оба этих метода имеют свои плюсы и минусы, но мне до сих пор импонирует первый – старый вариант.
Дело в том, что сейчас из врачей, уже определившихся и прошедших курсы специализации и усовершенствования по узкой специальности не однажды, пытаются сделать врачами общего профиля, так называемыми, семейными врачами на краткосрочных курсах, заинтересовывая их различными материальными льготами. Но, по моему убеждению, исходя из многолетнего своего опыта работы с врачебными кадрами, изменение своей специальности по соображениям материальной выгоды, врача любой узкой специальности не сделает достаточно квалифицированным и достойным своему предназначению семейным врачом общего профиля, даже проходя соответствующие курсы без освоения институтской программе подготовки врача-лечебника.
Язычьян С.А. 2006 год. Г. Туапсе.
При перепечатывании текста или части его, а также при использовании содержания в других целях, ссылка на автора обязательна.
Контакты: тел. домашний – 88616726938, электронный – sidrak26@mail.ru
* * * * * *