Наследство

Дед в сердцах грохнул кулаком по столу. Это означало, что он уже достаточно разбавил самогонкой кровь, и вновь готов залечь где-нибудь за бугорком со своим противотанковым ружьём, ждать появления «Тигров».

Во времена таких преображений, бабушка обычно смахивала со стола недопитую бутыль, невзирая на чин собутыльника, и, спрятав её под фартуком, уходила «по делам».

По истечении четверти часа, дед переставал бушевать и снова становился вполне миролюбивым. Он медведем ходил по избе и кричал во всё своё тамбовское горло: «Где тут мои внуки?! Я сейчас их буду есть!!!»

Мы же, внуки и внучки, кидались врассыпную, потому, как знали, что если кто попадётся в его лапы, то вырвется из них не скоро, вусмерть зацелованным, с начищенными до блеска щеками дедовской щетиной.

Однако сегодня сценарий таких вечеров претерпел полное изменение. Бабушка ушла «по делам» с пустыми руками, а за столом с дедом сидел мой отец – его зять, что только-только приехал с Манечкой (Манечка – это дедова дочка, моя же - мамулька-мамочка) из Москвы в разухабистую тамбовскую деревушку, в отпуск, где я коротал каникулы на парном молочке, разучивая краткие, но ёмкие словесные обороты.

Дед сидел на «своём месте» - на лавке под образами, а отец рядом на табурете, подперев «разболтанную» поездом голову. Я же, зная, что дедовские объятия мне сегодня не грозят, лежал на полу в горнице и, стараясь быть незамеченным, слушал мужицкие разговоры.

- Ты, Коля-сынок, наливай, наливай! Ты ж в отпуску. Ничего. Сегодня и тёща твоя, и Манечка перетопчутся! А старая-то, знаешь, взяла моду продукт со стола таскать. Да-а-а… Как-нибудь всё ж накажу…. Да я, сынок, не злоупотребляю. Так,.. разок в недельку, а то и в две. То зареченских нелёгкая принесёт, а то кум из райцентра приедет… А сейчас-то и вовсе нам с тобой – ни-ни. Надобно крышу в избе перекрыть… Вот с пяток деньков с удочкой посидишь, да с бредешком походишь – и враз за дело!

Отец разлил «слезу» по три четверти гранёного стакана (меньшего объёма дед не признавал, и считал это антигуманной провокацией) и они выпили за здравие хозяина.

Дед же, в свою очередь, забыв о своём разящем господню срань противотанковом ружье, вдруг протрезвев, спросил,

- А скажи-ка, Коля-сынок! Ты чего-нибудь боишься в этой жизни?! Боишься так, что аж всё нутро огнём загорается?!
- Ну-у-у… За детей боюсь… За Манечку… За Вас.
- Это да, это да… А я вот, Коля-сынок, боле всего войны боюсь. Я ж их аж три штуки прошёл…. Все кишки мои за них вымерзли…. Вся жизнь моя – холод, да эшелоны… Детишки сопливые, да чумазые по обочинам,.. да глина с кровью пополам под сапогом чавкает…

Дед помолчал, играя в руке опустевшим стаканом, и продолжил,
- И каждая из них, Коля-сынок, самая страшная! Ты это сам знай и сыну скажи… И та, в которой мы фрицам жопу надрали,.. и та, в которой друг друга саблями кромсали, да на штык жилы наматывали…

Они какое-то время сидели молча, а я, заскучав, забарабанил пальцами ног по деревянному полу…
И тут же, услышав зычный глас,
- Где тут мои внуки?! – опрометью кинулся в окно, хватая ртом дедово наследство – полупьяный, вольный воздух тамбовщины, туда, к реке, к мостку, с которого можно прыгнуть вниз головой в прозрачную, ледяную воду…