Тридесятое царство

Тридесятое царство.

Нужно самому узнавать, нужно поездиться по России…
Прежде всего, выбросьте из вашей головы все до одного мненья о России, какие у вас ни на есть, откажитесь от собственных выводов, какие уже успели сделать, представьте себя ровно незнающим ничего, и поезжайте как в новую доселе незнакомую вам неизвестную землю.
Н. В. Гоголь «Мёртвые души».

Какая жизнь может сравниться с жизнью странствующего рыцаря, у которого и оружие, и здравый смысл лучше, чем у Дон Кихота.
Проспер Мериме «Коломба».

Бабушка рассказывала Серёже сказки. Сказки были складные, длиною иногда на полуночи, а то и на всю ночь, про молодцов удальцов, про девиц умниц и красавиц, про ковёр- самолёт, кота Баюна, меч - кладенец, гусли -самогуды, про море- окиян и про Тридесятое царство. И казалось маленькому Серёже, что дверь в это самое Тридесятое царство тут рядом, на кухне за занавеской, только подойди и открой. Казалось так, но дверь была вовсе и не на кухне, а на дворе, рядом с дверью в отхожее место, так что бабка по старости и слепоте иногда путала.
Бабушка до последнего дом блюла в чистоте и порядке: самовар начищен как зеркало, скатёрка на столе чистая, подзоры кружевные на кровати, занавесочки крахмальные, герани на окнах все в цвету. Фотографии, опять же, в больших рамках как в деревне принято: ближняя родня, дальняя, толпою и порознь на пожелтевших снимках за общим стеклом. Половина – люди местные, всем известные. Всех их маленький Серёжа знал – видел, все свои, даже выражением лиц чем-то схожие. Другая половина напротив - нездешние смуглые люди в странной одежде на фоне видов чудной природы. Ни одного из них мальчику видывать никогда не доводилось. Отчего их фотографии бабушка столь бережно хранила, Серёжа не знал, но разглядывать снимки эти обожал. Была тут какая-то тайна.
На самой большой фотографии, в отдельной резной раме красовался всадник. Конь под ним был такой, что и в сказке не сказать, и пером не описать - огонь, а не конь. По первости Серёжа думал, что это сам Илья Муромец, край случай, Семен Будённый, но потом узнал, что человек в седле был, и верно, коню под стать, личность такого коня достойная - Серёгин дед, комбриг Перевалов. «Герой»!- восхищалась бабка, стирая пыль со стекла, но вскорости Серёжа узнал, что песня о персонажах «в пыльных шлемах» вовсе не про его деда.
Почему? А потому только, что, хоть и хаживал он всю жизнь в красноармейской форме и шлеме богатырке, но уже к 29му году дед в Советской власти разочаровался целиком и полностью. Разочаровался и всё.
До поры до времени по причине геройского его прошлого, тяжкого ранения полученного на колчаковских фронтах, контузии при взятии Бухары, да и просто проживания вдалеке от тех дорожек, где власть советская свои жертвы вылавливала и к стеночке водила, власть эта отставного комбрига не трогала и карающей рукою за шиворот не брала.
Дед же, пользуясь полученной передышкой, книжки читал. Читал не только Ленина с Троцким, но и ренегата Каутского, искал у него правдивого слова про крестьянское счастье. А начитавшись, ударился в дела лихие, от строительства коммунизма и мировой революции далёкие, ушёл на недельку за дверь на дворе и, вернувшись, принялся готовить крестьянскую революцию в Тридесятом царстве. В Тридесятом потому, что о нашей революции он к тому времени всё понял.
Поначалу всё было тихо, незаметно и мирно. Дед с бабкою жили на отшибе, от деревни и колхозной жизни за оврагом, и оттого никто до времени не догадывался, чем дед занимался. На партсобрания в ячейку он хаживал и руку правильно поднимал, но вяло как то, как неживой, а, чуть ночь опускалась на поля и веси, и дверь на замок, как оживал комбриг. Оживал и шлёпал до рассвета на гектографе листовки, за которыми время от времени являлись с той стороны двери умноглазые мужички в малоприметной одёжке. Главная дедова жизнь шла на той стороне. А там была война. Гражданская война. Та, что, по мнению одних историков, у нас давно закончилась и пылью покрылась, а, по мнению других, до сих пор идёт. В избе неделями отлёживались раненые и беглые: то молчаливый стрелец с лицом книжника, то монах больше похожий на военного человека, то вообще какие-то непонятные личности - кто в кружевах, а кто и в рванине.
Одно время дела их на той стороне явно шли на лад. Дед неделями пропадал в разных концах родной губернии, перетаскивая на горбу или в телеге под сеном тяжкие бутыли с самогоном и объёмистые кошели с захваченным повстанцами Тридесятого царства золотишком. Возвращался из дальних странствий он обычно в темноте под дождик или снег, чтобы следы замело или замыло. Возвращался не один, а с обозом. Нездешние возчики сгружали с подвод плуга, сеялки, маслобойки и сепараторы бездарно пропитые колхозными начальниками, и столь нужные на той стороне. Однажды в ночь пригнали Фордзон и дед с чумазым будто негр африканский трактористом всю ночь разбирали его на проносимые в дверь части, а потом ровняли с землёй тракторный след от повёртки с большака до избы. Как-то прикатил на бричке пузатый и важный запойный начальник нефтебазы, неделю пил с дедом, а тем временем каждую ночь приходили обозы с соляркой. Директор хлебоприёмного пункта спустил деду в карты чуть не эшелон посевного зерна. Так дела делались: не имей сто рублей, а имей сто друзей при должностях, да вдобавок к тому жадных на рубли и водку. Дед между тем подружился с военкомом и кладовщиком патронного завода. Много было у деда друзей.
Беда была в том, что их, друзей этих жадных и вороватых, иногда арестовывали и допрашивали в ОГПУ. Чего-чего, а допрашивать там умели.
Губернские чекисты вычислили, где, на каком участке большака растворяются в воздухе немалые материальные ценности, но связать эти пропажи с бедной дедовой хатёнкой не смогли. Напротив, его самого вызвали в райком и велели бдить. Выяснить велели, кто шалит: вредители или полит бандиты, и наган как проверенному кадру на всякий случай выдали. Он согласился и даже бумагу о сотрудничестве, не споря, подписал. Через неделю на повёртке нашли пьяного в рынду демобилизованного краснофлотца Петю, который сам, по зову комсомольского сердца, собирался выловить расхитителей. Комсомолец спал на вязке лемехов, пропавших в соседнем колхозе. Хищение это и ещё пропаж на три тома уголовного дела списали на Петю, определили его в каналармейцы на севера и до времени успокоились.
Это только в книжке советский подпольный миллионер Корейко никак не мог в те годы обналичить свои миллионы - Колин дед знал, что при любом режиме в нашей стране связи, деньги и самогон в неограниченном количестве способны дать вам всё, что хотите, и даже ещё чуть-чуть.
Тем временем на той стороне дела пошли хуже. Об экономике и плугах думать не приходилось, все мысли были о патронах и гранатах. Там дворянская конница и наёмники с Кавказа вновь овладели столицей. Народ думал сеять, а пришлось воевать. В избе появлялись и исчезали ящики с винтовками и патронами, взрывчатка, медикаменты. За печкой чуть не месяц отлёживался прежний стрелец с простреленной головой.
Когда в ОСВЕАХИМе пропал танк, брошенный ещё интервентами в 20м году, органы обеспокоились всерьёз. Танк за пазухой не спрячешь. Проедет по деревням, запомнят на годы. По следам танка пришли чекисты. По их оперативным данным в избе должно было быть различного вооружения немало, достаточно для снабжения армии такой страны как, например, братская Монголия, но в ходе обыска не нашли ничего. Невдомёк было чекистам, что армия помянутая выше уже год как сражалась с царёвым войском на той стороне, а из оружия в избе оставалась лишь нож кухонный, два топора, да дедова наградная шашка от Реввоенсовета Бухарской республики. В общем, ни винтовок, ни танка, ни даже нагана ими самими вручённого они не нашли, но деда взяли. При аресте изъяли улики: шашку, гектограф и книгу ренегата Каутского «Происхождение христианства».
Пока они рылись в барахле и шастали туда-сюда по избе, дед сидел под иконами прямой и строгий, а как закончили, встал, родне, сбежавшейся ради такого дела, поклонился и, взяв руки за спину по старой памяти с колчаковской контрразведки, пошёл к выходу. Больше его не видели. Дверь в Тридесятое царство бабка от греха заколотила досками крест накрест.
Долго от него вестей не было, но вот прошёл промеж знающих людей слух, что в 39м году дед ушёл под Тагилом с этапа и, спустя год, объявился в Ассаме, Северная Индия, где и жил впоследствии. Особо ехидные знающие люди и бабу ему индийскую чёрную как уголёк присочинили. Бабка плакала втихаря, но на людях и виду не показывала. Однако, киномеханика, что привёз крутить к ним на центральную усадьбу колхоза фильму про страну Индию, бабка потчевала три дня, пока он ленту ей десять раз не прокрутил и не распечатал фотки всех снятых там индийских мужиков, хоть маленько на деда похожих. Бабка не чудила, когда так дотошно искала его и в индийских баб на грош не верила. Где он есть, на всём Божьем свете могла знать кроме неё самой лишь бывшая княжна Бобровская, но та на письма не отозвалась, а исчезла, растворилась в российских просторах. Это, по бабкиному мнению, что-то, да и значило.
Над портретами этих неведомых индиан мужеского полу плакала бабка год за годом в редкие свободные от колхозного труда минуты, пока в первую послевоенную осень неведомый прохожий солдатик не принёс ей толстую пачку денег и большую коробку трофейных патефонных иголок. К чему их столько, бабка вначале не поняла, а, когда умные люди объяснили, сколько это стоит, распорядилась нежданным богатством рачительно, выучив с вырученных за те иголки денег и Колиного отца, и дядьку в школе, а там и в институте. Спустя годы пришло покаянное письмо – дед сошёлся вновь с памятной бабке ещё чуть не с Гражданской войны княжной Бобровской Калерией Борисовной и в родную деревню возвращаться не собирался.