Лейтенант и Змей - Горыныч

Глава шестнадцатая



Лейтенант Перевалов и Иван шли себе в те поры по болоту. Шли, шли и вышли к казарме. Был уже восьмой час утра, но в казарменных окрестностях царили покой и тишина, лишь изредка прерываемые унылыми выкриками дневального: «Рота, подъём»!

«Прокричал, а там, хоть и не рассветай»,- усмехнулся старшина: «Спят». Он, а следом и лейтенант пересекли поляну и, прихватив, оставленные на крыльце для мытья полов тазики, полные холодной ключевой воды, оба, сделав знак дневальному, чтобы молчал, вступили в казарменное помещение.

На крайней койке, поверх одеяла в сапогах и обмундировании возлежал, держа руку на штык-ноже, чтобы какие шутники ради озорства не спёрли, обиженный на судьбу свою из-за сожранного котом сала дежурный по роте ефрейтор Морозов. Он и стал первой жертвой. Мокрый до нитки, своим истошным воплем он спас от расправы остальное воинство. Все вскочили моментально, и, перекрывая все принятые в гвардейских дивизиях нормативы, принялись в панике натягивать на себя свои и попавшиеся под руку чужие х\б и сапоги.

Посреди бушующего бедлама спал лишь один человек. Юсуп Сеитов. Это был своего рода феномен. Юсуп Сеитов мог спать в любом положении и в любых климатических условиях. При этом парень он был не обидчивый, и по ночам суточный наряд, забавляясь от нечего делать, таскал его спящего с койкой по казарме - из умывальника в сушилку, оттуда в канцелярию. Один раз раннею весной так таскали, таскали, да и забыли на крыльце. Вспомнили только к подъёму, занесли в роту, а Юсуп так и спал весь в инее, пока не растолкали к завтраку. Вот ему то и достался остаток воды в тазике. Спросонок, неправильно оценив ситуацию, он попытался возникнуть, но старшина лёгким толчком уложил его назад в лужу обдумать своё поведение.

Из канцелярии выполз заспанный Хачикян, покричал, пошумел, и вскоре началась уборка. На взлётке зашуршали щётки, поднялась мыльная пена.

Уборка завершилась, а воинство построилось на завтрак, и «справа в колонну по одному» вошло в крайний кубрик, где стояли столы, и куда возглавляемые кулинарным ефрейтором Мирфазиевым заготовщики проволокли термоса с едой и чаем. Завтрак раздавал Хакимов, а за честностью его надзирал кот, уже снявший пробу с рыбных консервов и уписавший за обе щёки вторую пайку масла. Кот облизывал масло с усов и громогласно похвалялся, какую огромную крысу приволокли вчера его дети.
«Подавайте команду «рассаживаться на политзанятия»,- как только рота поела, приказал лейтенант Перевалов успевшему обсохнуть Морозову. И вот, перед своим новым командиром на дощатых скамьях сидела его рота. Вид у неё был примерный, как у невесты в преддверии брачной ночи, благо, основные возмутители спокойствия, отоварившись пивом в вагоне-ресторане проходящего поезда, беседовали сейчас на разъезде с Семёном Лукичом Сапониным о дьявольских кознях, пока Николай Иванович проверял свою машину, не поковырялся ли чёрт в её нутре, не внёс ли изменений в электронную схему.

Лейтенант Перевалов вышел вперёд, глянул на вывешенные предусмотрительным Морозовым на соснах плакаты - Политбюро, график социалистического соревнования, карту мира, а потом окинул пытливым взором ещё по большей части незнакомые лица солдат.

После бессонной ночи он никак не мог придумать, о чём, собственно, сейчас, в своём первом выступлении, он расскажет роте. В поисках темы доклада он перелистал в уме последнюю армейскую прессу. Все её заголовки, кроме, почему то запомнившегося, «Роль прапорщиков и мичманов в эстетическом воспитании военнослужащих», дружно вылетели из головы Перевалова. Темы не было. «Ладно»!- решил лейтенант: «Доверимся вдохновению»,- и, выйдя лёгкой походкой к карте мира, выслушал рапорт Хачикяна и велел ему поверить по списку личный состав, чтобы запомнить хотя бы некоторые фамилии. Поверка дала ему ещё минуты для раздумья, однако, в голове родилось лишь одно слово, которое он теперь звонко, по-командирски и произнёс: «Товарищи»!

Что говорить дальше, он так и не придумал, но положение спас Мичурин, явившийся с гигантским креслом из канцелярии. И пока Мичурин уговаривал лейтенанта сесть, а тот в свою очередь благодарил, в мозгу Перевалова родилось продолжение фразы: «Перестройка идёт! Товарищи»! Это его высказывание было встречено личным составом с большим вниманием. Фраза была достаточно длинная и без мата. В роте ещё хорошо помнили прежнего командира, капитана Сатарова, у которого из сотни произнесённых на политзанятиях слов, выходило не более трёх не матерных, и то предлогов и междометий…

Внимание личного состава воодушевляло, в небе плыли облака и пролетали птицы, но нужно было продолжать. Упёршись взглядом в запомнившуюся ещё с вечера физиономию Мирфазиева, он продолжил: «Идёт перестройка, товарищи! Долг каждого военного строителя перестраиваться. Вот вы, товарищ Мирфазиев, как вы перестраиваетесь»? Земляки долго толкали в бока в первый раз за всю службу посетившего занятия повара, который мирно посапывал, преданно глядя в глаза командира роты. Умение спать с открытыми глазами - дар Божий любому солдату. Наконец, он понял, чего от него хотят и поднялся. Огляделся испуганно и пролепетал: «Я строевая не знаю, я повар, каша, посудомойка, вода». «Нет, вы меня не поняли»,- улыбнулся лейтенант. Его учили, что с военнослужащими, слабо владеющими русским языком, надо быть особенно внимательным, и он решил задать наводящий вопрос: «Вы мне скажите, как вы относитесь к политике партии»? «Целиком и полностью одобряю и поддерживаю»!- безо всякого акцента ответил Мирфазиев. «Это очень хорошо»,- довольный ответом, продолжил лейтенант: «Но раз вы политику партии поддерживаете, то скажите мне, разве хорошо на молодых всю работу сваливать? Я поглядел, у вас посуду только молодые солдаты моют». «Это я не понимай»!- снова забыл русский язык Мирфазиев. «Точно»!- поддакнул из-за его плеча Юсуп: «Повар хороший, а русский язык сапсем жаман знает».

Раздосадованный столь неудачным началом, Серёга обернулся кругом, в поисках более разговорчивого оппонента. Попался Хачикян. «Этот не подведёт»!- подумал лейтенант и повторил для него вопрос: «А как вы перестраиваетесь, товарищ Хачикян»? Хачикян тотчас встал, оправил п\ш и как репродуктор забубнил о необходимости «калёным железом» выжечь «родимое пятно неуставных взаимоотношений», об «обстановке нетерпимости» к этому злу, и как «язва» нездоровых явлений прокралась с гражданки в сплочённые армейские ряды, в карманах призывников, не иначе. Поток его, почерпнутых из передовиц «Советского Воина», словоизвержений лился непрерывно, густым киселём пустых фраз опутывая сознание как слабо, так и хорошо владеющей русским языком части роты. Когда пошёл второй час его ответа, старшина шепнул коту, заседавшему рядом с ним на травке под берёзами: «Слушай, усыпи лейтенанта, до чего эта лабуда надоела! Сам повыступай, тебя хоть слушать интересно»! «Зачем? Его уже Хачикян усыпил»,- усмехнулся в усы кот.

И верно. Лейтенант поклевал-поклевал носом, а затем, забывшись, так сладко захрапел, чем, наконец, прервал поток слов Хачикяна и дал возможность выступить коту. Кот мило улыбнулся присутствующим, открыл рот и сам себе удивился. Из уст его вырвалась тирада: «Есть ещё, товарищи, отдельные младшие командиры, которые не руководствуются положениями Устава и, покрывая факты неуставных взаимоотношений, не докла»….- но на этом нехорошем слове кот всё-таки споткнулся, сплюнул, щетиня усы, нехорошо посмотрел на Хачикяна и сказал: «А ты заразный, хлопчик»! Глотнув водички и успокоившись, Баюн прошёлся перед ротой справа налево и продолжил неоконченный накануне рассказ, если же ему приходилось сворачивать направо, рассказ прерывался песней, как и было предусмотрено ещё Пушкину известными правилами.




Глава семнадцатая. «Куда же мне ехать? Скажите мне, будьте добры»… Булат Окуджава Лейтенант спал себе и спал и не слышал, чем завершилась речь Хачикяна. Не слышал он и выступление кота и даже рёв тракторы, доставившего с разъезда Николая Ивановича и солдат. Мозг Сергея не в силах был переварить всех навалившихся на него впечатлений и чудес, и, когда, сковав тело, навалился сон, снились ему не эти болота, и даже не рота, оставленная своим командиром, словно, не глядя на невесту, захрапел на брачном ложе женишок. Снилась ему родная сторона, только странно так снилась, скрытая нежным туманом, прерываемом и волнуемом тревожными видениями, мимолётно проносящимися в измученном мозгу. Так кончается юность и начинается взрослая жизнь.

Старшина и Николай Иванович перенесли его, как малого ребёнка на койку, и спал он себе дальше, под тихое шуршание собравшегося к обеду дождя. Он открыл глаза, только услышав, как дневальный обрадовал вошедшего дембиля, подав команду «смирно», будто старшему воинскому начальнику этих мест. На эту-то команду Серёга был за годы учёбы натренирован. Сообразив, что лежит на койке в обмундировании, он мгновенно вскочил, обулся, койку заправил, кантик отбил, и лишь тогда вспомнил, что он не в училище. Раз уж встал, то на дальнейший сон рукою махнул и пошёл к выходу, по в целом доброму настроению, навеянному снами, ничего плохого ни Варюхину, ни дневальному не сказал. Открыл дверь, вышел на крыльцо, и, умываясь из медного умывальника, отметил, что небо не растратило ещё наличных запасов влаги, после чего огляделся, сколько сейчас, к примеру, времени. Под навесом Николай Иванович в обществе нескольких солдат разбирал своё имущество. На одном из обещанных и доставленных к сроку ящиков с дополнительным оборудованием, включающем в себя датчики различных параметров, кинокамеру, магнитофон, плёнку и великое множество невиданных в жизни Сергеем приборов, сидел старшина и разглаживал на колене останки своей обгорелой фуражки, пытаясь добиться у Просфорова сочувствия. Петя Ворожкин и безлошадный бульдозерист Данияров упрямо пытались дознаться, как работает эта мудрёная машина, и каким образом её посредством можно преодолевать пространство и время.

«Вот и бери их помогать, дядя Коля, ребята грамотные»,- толковал Просфорову старшина: «У Петьки техникум ветеринарный неоконченный, а Жумалы, так вообще на курсах телемастеров учился. Ещё дам тебе пару человек, дай только подумать кого. Ого, а вот и лейтенант проснулся. Что делать будем, командир»?- обратился он к Серёге, и по искоркам, заблудившимся в его глазах, Перевалов понял, что Ваня где-то приложился и приложился весьма основательно.

«В Валки я с вами не пойду»,- продолжал излагать свои мысли старшина: «У меня к этой гидре счёт есть. Особенно на сегодня. Фуражку мою видел»?- и он двумя пальцами поднял её останки: «Что от неё осталось, погляди! То-то, что ничего! А фуражка новенькая была. После этого я с этой гидрой мирно разговаривать не желаю». В ходе беседы лейтенанту стало ясно, что, добавив ещё немного, прапорщик Федотов вряд ли доберётся не то что до Валков, но и до ротного сортира. Старшина, видать, и сам понял, что лучше не позориться, встал и, потихоньку мурлыча себе под нос про «Вернисаж, пассаж и фиксаж», уковылял к себе в каптёрку, где в обществе каптёрщика Хакимова предался воспоминаниям о трёх славных годах своей срочной службы на эсминце. Вслед ему в каптёрку прибыла группа старослужащих, весьма интересующихся тем, во сколько узлов давал ход эсминец, если на вахте стоял главстаршина Федотов. И так, восхищаясь, поддакивая и задавая вопросы по излюбленным Иваном темам, они упрямо подводили его к мысли, о том, как бы, после ухода командира роты в Валки, устроить им по случаю выходного дня культурную программу, в смысле танцев или дискотеки в районном городе Петровске. Ведь, в самом деле, что такое пятьдесят вёрст, для машины способной преодолевать пространство и время!

В это самое время Николай Иванович объяснял любопытствующему ефрейтору Ворожкину, как, собственно, это время и пространство преодолеваются, и на какие кнопки и в каком порядке жать нужно.

Наблюдая это, лейтенант хлебал себе заботливо оставленный предусмотрительным Мирфазиевым суп. Под низким небом, в конце концов, излившим всю накопленную влагу, но не переставшим хмуриться, очертания дерев, окруживших казарму, казались некой недоброй силой, готовой поглотить её вместе со складами, техникой, сортиром и самим лейтенантом, как нарушающую гармонию первозданного леса.

«Что будем делать, Николай Иванович»?- спросил Серёга, отправляя в рот очередную ложку супа: «Пойдём к змею то»? «Пойти то пойдём, только, как туда добраться? Насколько я успел узнать, дороги здесь немереные, пути неисповедимые. Как дорогу то найдём? Петя, тебе направление на Валки известно»? «Как же неизвестно, Валки вон там»!- указал Ворожкин в сторону склада, затем, подумав минуту, поправился: «Нет. Вон там, левее»,- но, когда Данияров напомнил ему, что неделю назад ездили в Валки совсем по другой дороге, признал свою полную беспомощность в местной географии. «Дела»!- махнул рукой лейтенант, чуть не поперхнувшись с расстройства явившейся на подмогу супу кашей с тушёнкой, он увидал такое, чего никогда в жизни не видывал.






Глава восемнадцатая.


«Все пути приводят в Рим, Вот тогда и приходите, вот тогда поговорим».

В. С. Высоцкий.


Умытый дождём лес в лучах неожиданно выглянувшего под вечер солнышка сиял как враг перестройки, узнавший о затруднениях с сахаром и мылом.

По неторной тропке, бегущей с рёлки на рёлку, с болотного островка на островок шли Николай Иванович и Серёга Перевалов. Небо было голубое и чистое, чуть позолоченное по краям, приближающимся вечером. Птицы, обсыхая, чивикали в листве, отмеченной отдельными желтыми листочками, будто проседью грядущей осени. Под деревьями, в дебрях папоротников и прямо под ногами лезли из земли, раздвигая мох, маленькие ладные черноголовые подберёзовики, боровички и подосиновики всех цветов от бледно-розового до алого. Они были липкие, все в иголках и прелых прошлогодних листьях, источающие запахи грибной прели - сытые запахи позднего лета.

«Даёт змеюга - место встречи изменить нельзя»!- усмехнулся Сергей, вспомнив, какая оторопь взяла его, когда увидал он перед собой аккуратненький клубочек, любимую игрушку малолетних котов, мохнатенький такой, намоченный прошедшим дождём. Этот клубочек выплясывал у стены склада, постепенно отскакивая к лесу, будто выманивая их с Просфоровым куда-то. Долго так он смотрел на него, на клубочек этот, пока не вспомнил сказку из толстой книжки с картинками, подаренной Серёже бабушкой на его шестой день рождения. Там некий богатырь шёл по дремучим лесам точь в точь за таким клубочком. Стаптывая железные сапоги, шёл спасать любимую из лап Кощея. И спас, между прочим.

«Николай Иванович, это же проводник! Змей нас зовёт»!- воскликнул тогда лейтенант: «Обождите минутку». Он зашёл в каптерку и приказал Федотову оставаться при всех делах старшим и организовать отдых личного состава, поспешил за клубочком в лес. Старшина ответил: «Есть»!- и уставился в экран телевизора. По телевизору шёл балет, а что там видел Иван, никому известно не было. Он дошёл уже до такой степени опьянения, что сил хватало только на то, чтобы сохранять на лице глубокомысленное выражение. Просфоров, подхватив магнитофон и фотоаппарат, последовал за Сергеем.

«Место встречи… нет, на детектив это мало похоже»,- рассуждал на ходу Николай Иванович: «Это, Серёженька, скорее драма, драма забытой цивилизации. Как ныне говорят, «забытые корни».

Они перешли по брёвнышку заросшее густой осокой последнее болотце в белых язычках болотных цветов и красных гроздьях их же ягод и начали подниматься по склону холма. В зарослях Иван-чая чернели останки сруба. Пахло мятой. Есть такие места, откуда давно ушли люди, где лесом проросло жило, но дух человечьего жилья, чьей-то неведомой родины, ощущается и тогда, как и след людской теряется во мхах. Выглянет из осинничка осевший колодезный сруб, мелькнёт ли в траве чудом выживший культурный цветок, запнётся ли нога за каменный жернов, помяни прохожий человек, тех, кто здесь жил, в краткой молитве. Жили они трудно, пашню блюли, а теперь здесь лес.

«Смотрите, Серёжа, забытый Богом и начальством уголок»,- продолжал Просфоров: «Но какой простор для научной мысли, познания и изучения всем, филологам, историкам и поэтам! Ведь как Александр Сергеевич говорил, «пока свободою горим», а он-то знал, знал хитрец, всё знал. Откуда б тогда он написал своё Лукоморье? Но не горит в нас, вот в чём беда, дальше своего стола не видим. Науку из пальца сосём, принципиально видеть ничего не хотим…. А Змей то хитёр, сохранил всё в целости, нетронутым, ждёт умных людей. Лишь бы нам его не подвести». Тропа выбралась на небольшую полянку, в которой лишь по аккуратным кучкам камней на бывшей меже можно было узнать давнюю пашню. «Ну, насчёт Змея вы, по-моему, не правы, Николай Иванович»,- возразил лейтенант: «Змей то человеку враг старинный, это вы как хотите, не зря же люди с ним спокон веку дерутся»! «Дерутся, то дерутся»,- отвечал ему Просфоров: «Но, как я понял, принципиальной конфронтацией здесь и не пахнет. Спокон веку новгородские русские люди безо всяких угрызений совести резали таких же русских владимирцев, а тверские москвичей, и наоборот. Люди резали людей. И не вина змеев, что, проживая с нами на одной земле, как в коммуналке, они были не просто чужими, но и биологически чуждыми существами. Здесь всё сложнее. К неприязни к соседу добавлялась и ревность к чужому разуму. Змеи жили рядом с людьми, они постигли достижения нашего разума и культуры, приспособили для себя и пользовались, бывало, ловчее нашего. А человеку обидно, когда какой-то ползучий гад в чешуе оказывается умнее и способнее его. И по своему разумению человек кидается драться. Ума на это много не нужно, и. если ты помнишь, в сказках змея обычно побеждают нахальные дурачки. А стань ты после этого хоть царём, дурак дураком и останется».

«Легко вам говорить, Николай Иванович, а мне от этого змея одни неприятности. По нашему с ним договору, он сейчас же после проверки дорогу порушит. Хорошо, если никто не узнает, а если попадусь, сгорю за приписки, и Змея с пламенем не понадобится. Весь сгорю, и подмёток не останется»!
Путники перебрались через преградившую тропу, проросшую брединой, ржавую сеялку без колёс. Чем дальше, тем чаще попадались следы разумной жизни, но, похоже было, что следы эти оставлены отступающей армией, теряющей по пути своего отхода технику и уничтожающей постройки. Годы идёт по русской земле это отступление, не заметное из столиц. Час придёт, сожмётся Россия изнутри, и отступать некуда станет. Глава девятнадцатая. «Где тот погост, вы не видели? Сам я найти не могу»… Николай Рубцов.
Перед ними расступились кусты. Впереди, под горой, увенчанной руинами храма, явился их взору населённый пункт Валки Красные, после успешно завершённых коллективизации, мелиорации, укрупнения и разукрупнения, и последнего перестроечного подъёма земель России, успевших к тому времени превратиться в Нечерноземье. Он представлял собой кучку покосившихся, покинутых жителями на разорение времени и непогоде, изб, столпившихся как дети вокруг злой няньки у увенчанного флагом сооружения с колоннами, деревенским крыльцом и железой крышей. Сооружение это было клубом, правлением колхоза Рассвет, прежде носившего имя Генеральной Линии, и местом жительства единственного обитателя здешних мест - Леонида Ильича Крутикова. Крутикова, знаменитого своим возвращением с войны, когда грудь его генеральского сукна мундира сияла двумя Звёздами Героя Советского Союза.

Герою подносили в любой избе, и, когда он рассказывал о сражениях, где заслужил свои Звёзды, голос его крепчал и наливался отвагой. «Всё, что было до войны - прошло»!- кричал он, выпив, и призывал забыть старые обиды. После проведённых им в предвоенные годы кампаний по борьбе с эксплуататорами основная часть местного населения не рисковала более эксплуатировать коров и лошадей. Но вот, спустя пару месяцев, находясь в изрядном подпитии, Крутиков прилюдно проболтался, что звёзды его сооружены из латуни за ведро румынского вина ездовым Варакиным со склада трофейного продовольствия, где сам Крутиков имел солидную материально ответственную должность. Склад этот располагался в четвёртом эшелоне, ближе которого к фронту за всю войну бывать Крутикову не приходилось. Население Валков, привычное со стороны начальства ко всякой подлости, удивлению не поддалось. Вскоре из района пришла бумага о начале кампании по борьбе с космополитизмом и личная просьба к товарищу Крутикову выявить хотя бы парочку безродных космополитов, что им и было выполнено с честью или бесчестьем, это как посмотреть.

Впрочем, для нас встреча с этой личностью ещё впереди, а до деревни осталось не менее версты ходу заросшими кустарником полями мимо руин церкви. Церковь казалась почти нетронутой смертью, лишь провал от вырванных с корнем тракторной тягой чугунных дверей рваной раной зиял на её груди. В нише, где ранее помещалась над дверями икона, мирно спал филин, так испугавший Перевалова прошлой ночью. Два пенсионного вида ворона глубокомысленно вели беседу о глубинных корнях перестройки и отражении хода её в речи первого секретаря Петровского райкома партии на собрании парт. хоз. актива, прослушать которую довелось им накануне с карниза над окнами актового зала. Вели они беседу на своём вороньем языке, неведомом нам, простым смертным, хотя и людской речью владели прекрасно. Промежду премудрых фраз своего разговора они прекрасно слышали, как Николай Иванович увлечённо рассказывал лейтенанту, что храм этот, как он успел узнать, освящён в честь первых русских Мучеников благоверных князей Бориса и Глеба. Храм построен в конце четырнадцатого века и, без красивых слов, представляет собой шедевр древнерусской архитектуры, сброшенный со счетов охраной памятников. «Был храм, была и старина - теперь руины»,- поддакнул, свесив голову с карниза, один из крылатых пенсионеров и поинтересовался: «По какому вопросу, гражданин? Уж не охрану ли храмов культуры перестройка разбудила»? «Приятно встретить в этих дебрях образованного собеседника»,- улыбнулся в ответ Просфоров: «Но мы не из охраны памятников старины. Я историк из Ленинграда, моя профессия - древняя история нашей Родины, приехал провести здесь научный эксперимент». «Редкий гость»!- наклонился ворон к ворону: «Историк из центра, правду не зарежет, давай, расскажем ему нашу историю. Для кого бережём? Мы же стары, да и срок секретности давно прошёл»… «Проку то»,- отвечал другой: «Проэкспериментирует, крутанет хвостом, и прощайте! На разъезде выбросит нашу историю в форточку из экспресса». Заинтересованный этим спором, Николай Иванович не знал, как ему поступить, молча, взирал на них, спорящих, и, видимо, молчание это его успокоило скептически настроенного ворона. Он, ворон этот, позволил себя убедить, что Просфоров не какое-то трепло, а человек, по всему видать, порядочный, и согласился: «Рассказывай, брат»!- а потом, повернувшись к Просфорову, добавил: «Страшная история, кровавая прямо, хранили её с войны сорок три и три года, да до войны девять годов, срок секретности прошёл - пора»! «Но паспорт, гражданин, для порядка предъявите. Перестройка перестройкой, а режим секретности никто не отменял, номер, серию зафиксируем»,- продолжил он. «Прошу»,- протянул свой паспорт Просфоров, и пока один ворон водил клювом по строкам, другой заговорил: «Поверьте, мы стары как мир, как этот древний край. Мы помним варягов и богатырей, хлеборобов и трутней, Горыныча на неокрепших крыльях, пробующего взлететь, татар с кривыми саблями, рукояти которых украшены изумрудами из разорённых гробниц русских князей, и орденских немцев с полутораметровыми двуручными мечами, горящие грады и опричников с пёсьими головами у седла»… «Ты загнул. ворон»!- возразил лейтенант с насмешкой: «Большой вашей жизни срок, но не богатырей же тебе с варягами помнить»! «Закрой рот, командир»!- рявкнул на него второй ворон: «Кирпич уроню - застрянет»!- и повернулся к другу: «Говори, брат, говори, сердце замирает»! «Бряцание русского оружия воскрешает разбуженный разум - драгуны и гусары рубящие «в хузары» звероподобных французских кирасир у моста через Смородину, Ринувшегося через рубежи в четырнадцатом году германца, красных с трофейными карабинами без патронов и ударные офицерские роты, пожираемые урчащей прорвой трясины. Мирный труд после гражданской, когда землю раздали, бронепоезда, спящие на запасных путях, но крепче помнится та история, будто синематограф крутится в черепе. В четверг, третьего сентября это было»…

Если отбросить вороново многословье и рокот вороньей речи суть истории заключалась в следующем. Вокруг вышеописанной церкви возник конфликт между властями. Властей в околотке нашлось две. Местная и районная: бывший партизанский командир Иван Карпёнков и, довольно юный тогда, Лёнька Крутиков. По словам ворона, Лёнька был собою красавец в галифе, штиблетах с гетрами и во френче мышастого цвета. Он прибыл из района на реквизированном у купца Мухоморова гнедом коньке, с наганом и со, столь поразившей местных жителей своим видом, кожаной портфелей жёлтой телячьей кожи. В портфеле лежала директива с приказом ликвидировать храм. Иван против него, пеший, в потёртой кавалерийской шинели времён гражданской войны, совсем убогим казался, но стоял на своём твердо – церковь не взрывать, оставить, закрыв конечно, чтобы не травила в свете последних решений народного сознания, но сохранить как древность.

Исчерпав доводы свои против бесконечного клубка Ленькиных Генеральных линий, решений и директив, Карпёнков выдвинул последний аргумент: «народ и Змей против». Верно бил – Лёнька всю жизнь Змея боялся и боится, и теперь ему контрибуцию самогонкой платит, должно быть, споить надеется. С народом проще. Народ собрался, свой валковский и со всего прихода, с лесных деревенек и хуторов, память о которых заросла теперь частым ельником и Иван-чаем. География этой местности иная была в те времена. Змей местным дозволял и сена накосить, и пашенку понять, и даже леса на постройку наготовить, лишь бы не нахальничали и не пакостили. Оттого и плодился народ, и строился, не вкусив ещё сполна колхозного счастья.

Пока товарищ Карпёнков к народу речь держал, Лёнька крутил в сельсовете ручку телефона: «Дайте 18-17»!- и извещал органы, что «Карпёнков Иван вредительскую речь произносит, критикует Генеральную линию и, вообще он враг народа, белый офицер и резидент трёх разведок». Рапорт в органы отправлен, нужно время тянуть, пока меры примут. Вышел Лёнька к народу, из портфели бумагу вытащил, карандашик мусолит. «Кто тут»,- спрашивает: «Враги укрывшиеся, религиозные изуверы, кто в Сибирь жалает»?! Народ то сразу и сник. Самостоятельные, кто против сказать мог, давно на Индигирке мерзлоту кайлили, а те, кто остались, говорят, «взрывай», мол, «ирод, только нас не трогай»! «Народ то за»!- смеётся Лёнька, смеётся в глаза над Карпёнковым, потому как знает его, Лёнькино, время настаёт. Однако видит, Иван тоже на него с насмешечкой смотрит. Смотрит, да и спрашивает: «А Горынычу ты тоже карандашиком грозить будешь или наган из портфели достанешь»? Как напомнил ему про Змея, не поймёшь, куда герой и девался. Засмущался, замялся, в рукав френча засморкался, но хитёр был, гад, вывернулся. «Это мы вам»,- говорит: «Товарищ Карпёнков, как члену партии, поручим со Змеем договориться, раз линию критикуете. А не договоришься – партбилет на стол»! Иван в ответ смеётся только: «У нас Змей по спискам ни в сельсовете, ни в партячейке не проходит. Ты пиши мне письменный приказ с ним договориться, а я у тебя тем же часом наган и портфелю отберу и свезу в дурдом, раз ты змеев наяву видишь. А хошь, взрывай милай! Только как потом и сколько жить будешь, сам со Змеем договаривайся»!

Долго ли, коротко ли шёл у них спор да препирательство. Однако, уговорил Крутиков Ивана, раз от Генеральной линии не отвертишься, а от Горыныча не укроешься, идти вместе к Змею. Как он скажет, так и будет. Митинг распустили, а сами по тропке ушли. Рядышком шли. Лёнька Карпёнкова папироской угостил из трофейного серебряного портсигара с гербом дворян Лучаниновых на крышке. Посмотришь, скажешь, вроде и замирились. Карпёнков свой разговор ведёт, «надо», мол, «товарищ Крутиков, от разъезда дорогу строить, чтобы по ней к нам культура и техника с агротехникой шла». Лёнька вроде соглашается. Так в лесу и скрылись.

В том вечер леший напустил тумана, ничего не было видно и в двух шагах, лишь верхушки деревьев выступали над его плотной стеной, плыли в нём как в озере, подобно остаткам загубленных великими гидростройками боров…

Ворон продолжал: «Чую, не к добру. И верно. Полуторка грохочет, а вдоль бортов фуражки, под фуражками рожи, мордовороты с карабинами. Как грузовик к нам проехал, одному чёрту ведомо и их командиру. Попрыгали они через борт и встали край дубравы. Дубов тогда прорва была, а на месте трясин – озёра. Встали, затворы передёрнули, а в лес соваться страшно. Особенно в наш. И вдруг»…

Ворон оглянулся на лес, будто ждал нечаянного повторения этой страшной минуты. «Вдруг выстрел»!- продолжал он: «Мы с крыш! Второй! Третий! Взрыв гранатный! И тишина. Проходит ровно четырнадцать минут, и из леса Крутиков выходит, контра. На спине его Иван. Мы кружимся, кричим - думали, он раненый, а он мёртвый. Бросил Крутиков труп перед грузовиком и к командиру: «Так, мол, и так, опоздали вы. Враг народа и агент трёх разведок Карпёнков Иван покончил с собой, запутавшись в связях с религиозными изуверами»…

Помолчав, ворон добавил сокрушённо: «Одно не пойму, ума не приложу. Как это он сумел в себя весь барабан расстрелять, да ещё сам же в себя гранату швырнуть?

Пришёл срок, и было приказано верить, что его Горыныч погубил.

А церковь всё равно взорвали, и Горыныч не спас. Поревел, огнём поплевался, а на орудие не попрёшь. Орудие артиллерийское из района припёрли. Говорили, что для салюта на Октябрьскую годовщину, а на самом деле против Горыныча. Но церковь крепка! Старые люди строили крепко. Рвали, рвали её подрывники, северную сторону обрушили, да тут взрывчатка и кончилась. Побранились и бросили. Под корень храм извести не смогли»…

Лейтенант, ступив за дверь, очутился в полуоткрытом ветрам внутреннем пространстве храма, где в проломах белели облака, и плыли к ним, теряясь в небесной выси, немые ангелицы, с невидящими, изуродованными револьверной стрельбой в упор глазами на вечно юных лицах.

Ворон завершал свой рассказ: «Ясно как день, ждал Крутиков убрать Ивана Карпёнкова и нарадоваться власти, срубить жизнь людскую под корень и повернуть всё по своей дури. Таким иродам первейшая радость в цари пробиться деревенские, районные, а то и повыше. Вот и вся история. Вы товарищи, в центре попросите, пусть разберут, расследуют беспристрастно, что натворил здесь Крутиков»..

«Только злой вороний грай да трясины, разорил родимый край он, вражина»!- завершил беседу нескладной, но прочувствованной доморощенной виршей второй ворон, взмывая ввысь вслед за рассказчиком и тучей галдящей родни.

К сведению читателей, после получения известной директивы о борьбе с космополитизмом, Лёня Крутиков перевыполнил план и к двум выявленным им безродным космополитам, смутно подозревавшим о наличии за границами Отечества других стран и народов, добавил врача- отравителя. Врач этот, был и не врач даже, а ветеринарный фельдшер, единственный фельдшер чуть не на сотню вёрст, щупленький, испуганный жизнью человечек с кроличьими глазами, умел делать коровам кесарево сечение прямо в поле и за всю жизнь не погубил ни одного телёнка. Он собрался травить тараканов в амбулатории и, по нечаянности, отравил соседскую кошку. Фельдшера увезли вместе с несчастными космополитами, с тех пор врачи здесь не водились…

Но что заставило взлететь, испуганно крича, всю громогласную стаю?

На глазах у изумлённых Николая Ивановича и лейтенанта происходило, хотя и не первое за эти дни, но как и прежние удивительное чудо. На месте притаившегося у церковной стены пыльного кустика, по который, кстати, и закатился путеводный клубочек, безо всяких новомодных световых и шумовых эффектов прямо из влажного вечернего воздуха возникли трое здоровенных парней. Вид у них был такой кроткий, что любому встречному сразу хотелось свернуть с их пути. «Местная мафия»!- усмехнулся Сергей и приготовился к беседе - рукопашный бой в училище он освоил неплохо.
«Врёшь»!- запоздало ухнул филин: «Утонул Ванька в болоте, забрёл сдуру»!