Не вечный двигатель

У Ивана Кузьмича случилась меланхолия. Но не простая, при которой загадочно вздыхается с неопределённом наклоном головы вбок и с косым взглядом в зенит.

Меланхолия его была отягощена некой сердитостью и насупленностью, что делало её непригодной для поэтических порывов и лиризма. При этом в ней присутствовали колючие кристаллики сарказма, будоражащие в Кузьмиче тревожное недоверие, а то и лёгкое скептическое пренебрежение к постулатам и аксиомам, определяющим устои мироздания.

Такому беспокойному настроению Кузьмича способствовали и безлунная летняя ночь, и еле уловимые запахи шиповника, что временами вклинивались в воздушное пространство открытой беседки, в которой и пребывал Иван Кузьмич, и чёрное мрачное чудовище, сидящее на столе напротив. Чудовище шевелило своими усищами и, по-видимому, никуда не торопилось.

Увидев его, Кузьмич хотел было запрятать страшилу в спичечный коробок, чтобы завтра, при свете дня подробно изучить его анатомию, но потом решил оставить жука в покое, рассудив, что ночью и такой собеседник будет полезен. Потому как бубнить и брюзжать с самим собой – это вроде бы клиника, а излагать свои мысли живому существу – вроде бы и не совсем…

«Вот они говорят – вечность, вечность, - проворчал Иван Кузьмич, вглядываясь в загогулину Кассиопеи, и опустив глаза, обращаясь уже к своему оппоненту, добавил, - А что они о ней знают-то?.. О вечности?.. А, Федь?»

Так как Фёдор молчал, бесшумно двигая усами, Кузьмич ответил себе сам: «А ничего они о ней не знают… Они, Федь, постулируют и аксиомят! Потому как знать это невозможно… Невозможно её ни за начало, ни за конец ухватить… Можно только прикоснуться к серединке, да пальчиком вправо-влево поводить... Вот тебе и вся вечность».

Тут Кузьмич замолчал, обдумывая своё утверждение, а обдумав, продолжил беседу: «И вот ведь смотри, что делается – ко всему неопределённо долгому норовят ведь присобачить это самое «вечное»! Что оно им маслом, что ли намазано? Да возьми вон хоть «вечную память», хоть «вечного жида»… Ведь и тебе ж, таракану, ясно, что один, в конце концов, доходится, а другая быльём порастёт… Так чего ж людям голову дурить? Или вот ещё это, – Ах, ах! Вечный двигатель!.. Какой, к чертям собачьим, вечный? Что они собрались им там двигать, - Кузьмич потыкал большим пальцем себе через плечо, - Динозавров? Или, - тут он выкинул руку вперёд, - Стулья при заседании Страшного Суда?»

После этого эмоционального монолога, меланхолия вновь напомнила о себе, и Иван Кузьмич какое-то время сидел, подперев рукой подбородок, пальцами другой, выбивая по столу «Белой акации гроздья душистые…».

Очнувшись от акации и от отрешённого мурлыкания, Кузьмич вдруг развёл руки в стороны и сказал: «А вот как прекратишь за всякими умниками чушь повторять – то всё ж и становится на свои места!» И чувствуя улучшение своего кислого настроения, стал рассуждать более оживлённо:

«Вот как только ты скажешь – не вечный двигатель, а например, долговечный, что означает, что ему до вечности, как тебе Федя до луны, но и в то же время, что он не крякнет через год, а будет крутить-вертеть, ну, скажем тысячу лет. Так тогда же, ты, Федь, сразу же поймёшь, что выдумывать здесь нечего, так как двигатель этот давным-давно жужжит и громыхает. Да-да… и не надо делать удивлённые усы… Делов-то куча… И схема двигателя этого проста, Федь, и банальна. Всего три составляющие. Берётся одна гора, один камень и приставляется ко всему этому конструктору один единственный Сизиф. Чик – и пошло-поехало… Вверх – вниз, вверх – вниз… И так от Пифагора … и до Кузьмича…»

Тут Иван Кузьмич снова вспомнил про «гроздья душистые» и замолчал. А через минуту уже доказывал свою правоту, тыча пальцем в шевелящиеся усы: «И Сизиф этот, со своим каменюгой, вовсе не простая, как ты, Федь, думаешь, никчёмность или пустой звук… Он ведь хоть мужичонка может и неприятный, а своим кряхтением нет-нет, да и будоражит мои мозги, рождая в них токи и напряжения… И до меня будоражил… И длится эта канитель -вот уже тысячи лет… Так что определённая долговечность тут, друг мой, налицо!»
Разобравшись с вечным и не вечным двигателем, Иван Кузьмич тихонько пропел: «Боже, какими мы были наивными…» - пожал на прощание ус своему собеседнику и отправился спать…