Крайнее совращение деда Глухаря

Деревня Нахаловка представляла собой чудо деревенской архитектуры, настоенное на русской смекалке с примесью провинциальной нелепости. Все дворы одной круглой улицей располагались вокруг небольшого, заросшего чагой Поросячьего пруда. Хлевами, естественно, внутрь, чтобы свиное добро само стекало по склонам в воду.

Огородами половина села тянулась к грустно-тихой речке Печальке, хрустально-чистым полуовалом охватывающей православную часть деревни.

Вторая, чувашская, половина деревни утыкалась своими огородами в густую березовую рощу.

Хата семидесятилетнего деда Сашки, по-деревенски Глухаря, граничила и с убегающей за горизонт рекой, и прихватывала одним углом душистую благодать березовых белотелых барышень-березок.

Дачники из недалекой столицы, ввиду такого удачного расположения, предлагали деду несусветные по сельским понятиям деньги за его халупу из саманного кизяка, на что тот только отмахивался.

- На что мне теперя ваши тыща, а? Када сына с дочкой учили на домашних закрутках – никто копейкой не помог. Сами на огороде жилы рвали, картоху на трасу перли за так почти. Када за свиней квартиры детям куповали – кто хоть мешок зерна предложил? А сичас мне одному зачем? Сральник обклеивать вашими тыщами? Так у меня еще полсундука отцовых облигаций лежит, а те куда как красивше.

Вот и этим погожим летним утром Глухарь сидел после бани, как положено по субботам, на приступке в одних белых подштанниках, и обмахивался истомленным в кипятке березовым духмяным веником.

Праздник души и тела. Хоть без своего знаменитого на всю деревню слухового аппарата дед ничего не слышал, кроме свиста в голове, но вдаль видел хорошо.

Два блестящих глаза в прорехе вязаного из хвороста плетня он заметил сразу.

- Чего тебе Хабаба? – дед впихнул в ухо лежавший на приступке аппарат.
- Хабиба я.
- Знаю, как удобней, так и кличу. Могла бы уже за свои полсотни лет и привыкнуть.
- Врешь, мне всего сорок шесть.
- С хвостиком.
- Я же про твой хвостик к семидесяти не говорю.
- Дура ты, баба! Cтарый не больной.
- Мне от тебя тоже лишнего не надо.
- А чего надо? Позавчера сахару просила, вчера – соли. Сёдня чего у тебя кончилось? Дрова в бане? Так в мою сходи.
- В свою уже сходила. Вон целая роща березового сушняка. Не надо мне, - с этими словами чувашка Хабиба шмыгнула через плетень, блеснув пышным кружевом исподних юбок.

Она стала перед Глухарем, отставив в сторону ногу. Одной рукой приподняла до колена цветастый подол сарафана, а второй приподняла и потряхивала налитые, вываливающиеся из расстегнутой до неприличия кофточки, белоснежные груди.

Дед посмотрел на роскошный холмистый ландшафт и ткнул пальцем в россыпь рыжих веснушек в ложбинке.

- Хаба, вот скажи мне, почему все чувашки ржой побитые?
- Злой ты, дед Сашка.
- Не злой я. Понять мне надо, что ты хочешь от старого глухого пенька?
- Сам сказал, что старый – не больной. А что хочу – сам знаешь. Мужа-то уже пять лет как схоронила. Небось, у Дашки-письмоноски не спрашиваешь? Кажную пенсию в баню ее таскаешь. С нее кожа еще не слезла от твоей припарки?
- Не, Хаба, в баньку сёдня я больше не полезу, не сдюжу. А что это из твоей кухоньки запашок мясной идет? Че-неть чухонское зажарила?
- Свиные ребрышки по-чувашким рецептам сготовила.
- А что ж не приглашаешь?
- Уже стол накрыла. И мутнячок ржаной охлаждается.
- Так с этого бы и начинала. А то – соль, сахар, старый, больной.

В светлой горнице возле широкого деревянного топчана, покрытого толстым пушистым ковром, стояли в ряд три табуретки, каждая под расшитым рушником. На первой - чашка лукового салата со сметаной. На второй парили на сковороде свиные ребрышки. На третьей табуретке хозяйкой стояла потная бутылка первача хрустальной чистоты, две стопки в окружении лупатой яичницы, и соленые огурчики со слезой на срезе.

- Хаба, ну и хитрая же ты бестия! Умеешь уважить мужика. Да, такое в ресторане не подадут!
- Сашка, а ты там был?
- Разок, когда к сыну свиные деньги на мебель отвозил. Вроде дали мясо, а оно на вкус, как отварное полено, да и запах похожий. Да еще этот, фициант, так подлюга и подглядывает, в какой руке у меня вилка. Невольно там жрать, я тебе скажу, Хаба.
- А у меня и православное имя есть – Ульяна. Хабиба - это имя мне шурсухал дал, когда еще в Татарии жили. А сюда переехали - поп при крещении Ульяной назвал.
- А чего тогда тебя все чувашкой погоняют?
- Не знаю, мне все равно. Хочешь, зови Ульяной.
- Не, длинно. Будешь – Уля.
- Хорошо, - Ульяна подсела к Сашке под бочок на топчан и подала ему потную стопку. – За Улю.

Потом она под вторую и третью стопочку скормила деду весь луковый салат и яичницу. Вытерла Сашке кружевным платочком вспотевший лоб и седую ложбинку на груди до самого пупка.

- Жарко к обеду стало. Прям парит меня, - Уля расстегнула на блузке оставшиеся три пуговочки и медленно развела края в стороны.

Сашка уперся взглядом в два колыхнувшихся молочно-белых холма с рыжими искорками веснушек и крупными вишенками на кончиках.

Уля приподняла ладонью левую грудь и слегка сдавила. Вишенка разбухла и вспыхнула изнутри алым светом.

- Саш, хочешь детство вспомнить? – Ульяна намазала сосок сметаной, встала с топчана и впихнула деду в открытый от изумления рот свою теплую вишенку.

Глухарь непроизвольно зачмокал губами. Уля задрожала всем телом, прикусила нижнюю губу и прикрыла глаза. Потом обхватила голову деда руками и прижалась всей пышной грудью,

Он засопел и осторожно отодвинул ладонью перекрывший дыхание молочный холм.

Уля отстранилась и резко скинула юбки на пол. Глухарь смотрел на пышные бедра и непроизвольно потянулся руками, притягивая Улю к себе. Та довольно гукнула и всем горячим телом повалила деда на топчан.

- Эта, я сейчас, - Сашка потянулся к кальсонам.
- Не надо. Ты лежи и молчи. Я сама все сделаю.

Глухарь поднял руки, как бы сдаваясь на милость победителя, и закрыл глаза.

Он почувствовал, как штаны скользнули по ногам и с шорохом накрыли ворох кружевных юбок на полу.

- А это зачем? - Глухарь открыл один глаз, когда почувствовал, как Уля перехватила у основания его естество упругим шнурком.

Такое с ним раньше никто не проделывал.

- Это не для тебя, а для меня, - хохотнула Ульяна. – Тебе и быстро хорошо, а мне хорошо, когда долго.

На следующий день дед Глухарь проспал до обеда. Когда проснулся, обнаружил на столе накрытые расшитым рушником парные ребрышки и стопочку первача.

Сашка довольно хмыкнул и зачем-то заглянул под приподнятое одеяло. Видимо, то, что он там увидел, ему понравилось, так как он еще раз довольно угукнул.

- Такое в ресторане не подают, - пробормотал он и повернулся на бок.

Жизнь в Нахаловке продолжалась.